Противоядие для профессора Снейпа

Вечер следующего дня не наступил в комнате Северуса Снейпа — он вполз в неё на брюхе, крадучись и бесшумно, как непроглядный туман. Бледный, выцветший свет медленно сочился сквозь высокие, запылённые окна, не принося с собой утешения, а лишь обнажая во всей неприглядной ясности масштаб запустения. Пылинки кружились в этом угаре, как пепел на пожарище.

Ледяная стрела пронзила ещё до того, как сознание полностью вернулось. Но это был не холод. Нечто иное. Давящая, невыносимая тяжесть. И предательское, чуждое тепло.

Фредерика открыла глаза, и мир сузился до одного, непостижимого осознания: она была укрыта. Не своим плащом, сброшенным на спинку кресла. Тяжёлым, шерстяным одеялом, которое пахло полынью, прахом старых заклинаний и... им. Кисловатым запахом пота, трав и той несмываемой горечью, что въелась в самые стены этой комнаты. Его одеялом. Тёмная, грубая ткань лежала на ней, как саван, наброшенный рукой призрака.

Она резко рванулась вверх, и тяжёлая ткань со скрипом сползла с её плеч, словно нехотя отпуская добычу. Её взгляд, острый и дикий, метнулся к кровати.

Она была пуста.

Простыни лежали в беспорядке, смятые в холодный, безжизненный комок, хранящий жуткий слепок его тела — вмятину, уже успевшую остыть. Но настоящее подтверждение пришло не через зрение. Оно поднялось к её ноздрям с самой шерсти, укутавшей её секунду назад: слабый, но неоспоримый запах — едкая смесь горьких зелий, старой крови и того специфического, затхлого аромата боли, что был присущ только ему. Он пропитал одеяло, и теперь висел на ней, как незримое клеймо.

Он ушёл. Испарился, как призрак в предрассветных сумерках. Но прежде чем раствориться во тьме, он совершил немыслимое. Он накрыл её. Этот жест висел в воздухе, как абсурдная насмешка. Он, что отталкивал её с шипящей ненавистью, что изливал на неё всю свою горечь, что, казалось, предпочёл бы истлеть заживо на этом холодном полу, чем допустить её прикосновение... он укутал её своим собственным одеялом, словно заботливый страж у постели.

Её разум, заточённый в ледяной кокон усталости, на мгновение отказался воспринимать это. А затем сердце ударило в набат — дикий, панический перезвон, от которого застучало в висках. Он ушёл. Снова ринулся в свою самоубийственную тьму, с разорванной на лоскуты спиной, с пустотой внутри, выстраданной ценой её ярости. И она... она позволила этому случиться. Она уснула. Она отпустила его.

Она рванулась к двери, её тело сковало ледяным спазмом от холода и остатков сна. Пальцы, одеревеневшие и нечуткие, с трудом нашли холодную железную ручку. Она дёрнула её на себя, всем существом уже устремляясь в погоню, в кромешную тьму, на поиски...

И дверь поддалась. Но не потому, что она её открыла.

Она отворилась снаружи, беззвучно и плавно, как ловушка, приготовленная самой тенью.

И он стоял на пороге.

Не призрак, не видение. Плотный, реальный, заслоняющий собой весь проём. Он был одет — чёрное, как всегда, но одежда сидела на нём мешковато, как на вешалке. Его лицо было пепельным, волосы жирными и прилипшими ко лбу. В одной руке он сжимал ключ, в другой — простой глиняный кувшин с водой. Его чёрные глаза, запавшие и всё ещё отуманенные болью, широко раскрылись при виде её, застигнутой в момент бегства, с перекошенным от ужаса лицом.

Они замерли, уставившись друг на друга в гробовой тишине коридора, разделённые порогом. Он первый нарушил молчание. Его голос был низким, хриплым от неиспользования, но на удивление ровным.

— Добрый вечер, — произнёс он, и в этих двух словах не было ни ярости, ни насмешки. Только усталость и что-то ещё... почти что формальная вежливость, звучащая теперь сверхъестественно и жутко. Его взгляд скользнул по её спутанным волосам, по её лицу, на котором, она знала, всё ещё были следы вчерашней борьбы и сна. — Вы... позволили себе отдохнуть?

Сердце девушки всё ещё колотилось, как пойманная в силок птица, но его голос, ровный и лишённый привычной едкой горечи, подействовал как удар кинжалом изо льда. Она заставила себя сделать глубокий, сдавленный вдох, выпрямить спину и встретить его взгляд — тот самый, что обычно видел насквозь и разбирал по частям.

— Добрый вечер, профессор. — Её собственный голос прозвучал слегка хрипло, но с неожиданной, стальной твёрдостью. Она отступила на шаг, глубже в глотку комнаты, жестом, полным неестественного спокойствия, приглашая его войти. — Я... да. Немного.

Он пересёк порог, и дверь закрылась за ним. Его движения были медленными, выверенными, пропитанными не вчерашней беспомощностью, а сконцентрированной, сдерживаемой болью, которую он нёс в себе, как доспехи. Он поставил глиняный кувшин на тумбу; звук, глухой и бытовой, был кощунственно громким в этой гнетущей тишине.

Повисла тяжёлая пауза, которую нарушало лишь мерное, безжалостное тиканье часов — звук, отсчитывающий секунды в гробовой тишине. Он упорно не смотрел на неё, его взгляд скользил по потёртым стенам, запылённым полкам, ускользая от любого возможного контакта.

— Я просмотрел чертежи, — наконец произнёс он, и его голос прозвучал глухо, как скрип двери в заброшенном склепе. Он был намеренно плоским, лишённым каких-либо оттенков. — Те, что вы оставили на моём столе.

Он сделал паузу, и она уловила едва заметное движение — его пальцы сжались в слабый, беспомощный кулак, будто он пытался вцепиться во что-то невидимое, собрать воедино рассыпающиеся осколки собственной воли.

— Поправка к коэффициенту трения... — он продолжил, и в его голосе, словно сквозь толщу льда, пробилась знакомая, критическая искра. Приглушённая, измождённая, но неугасшая. — Она... обоснована. Ваше решение было верным.

Он говорил ровным, почти механическим голосом, разбирая её формулы с той же безжалостной, хирургической точностью, что и всегда. Его слова были выверенными, техничными, лишёнными всего, кроме холодной логики. Это был островок привычного порядка, жутковатый в своём спокойствии посреди того хаоса боли и опустошения, что всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с запахом полыни и старой крови.

Но Фредерика его не слышала. Её взгляд был прикован к нему — к капле пота, медленно сползающей по виску, как слеза, к лёгкой, едва заметной дрожи в руке, которую он поднял для жеста, к мертвенной бледности, проступающей сквозь загар усталости даже в этом тусклом свете. Она видела, как он напрягается, чтобы удержать прямую спину, как каждое слово даётся ему ценой сжатых зубов, как боль, которую он пытается загнать в самый тёмный угол сознания, прожигает его изнутри, выжигая всё, кроме упрямой воли. Она видела не грозного Мастера Зелий, а израненное животное, пытающееся вернуть себе территорию единственным известным ему способом — через холодный, бездушный расчёт.

— ...следовательно, начальную мощность можно снизить на десять процентов без потери эффективности, — его голос, наконец, пробился сквозь гул её собственных мыслей, как нож сквозь паутину. Он замолчал и уставился на нее, его взгляд, острый и пронзительный даже в истощении, заметил её отсутствующее выражение лица. Его брови слегка сдвинулись, и в глубине потухших глаз вспыхнула тень былого раздражения. — Мисс Фалькенрат?

Она вздрогнула, словно её выдернули из ледяной воды. — Да? Простите, я...

— Вы не слушали, — констатировал он. В его голосе не было привычной язвительности, лишь плоская, безразличная усталость, как у человека, давно переставшего ожидать чего-либо.

— Я слушала, — солгала она, заставляя свой голос звучать твёрдо, впиваясь взглядом в точку между его бровей. — Десять процентов. Это... разумно.

Он изучал её несколько секунд, его тёмные, почти чёрные глаза, казалось, видели не её, а саму ложь, проступающую сквозь кожу. Они видели её беспокойство, её усталость, её жалкую попытку притвориться. Но он не стал давить. Не стал разрывать этот хрупкий покров. Он лишь медленно кивнул, и в этом кивке было больше усталой покорности, чем принятия.

— Действительно, — просто сказал он, и это слово повисло в воздухе, пустое и окончательное. С лёгким, сдавленным стоном, который он тут же подавил, сжав челюсть, он опустился в своё кресло. Голова его откинулась на спинку, глаза закрылись, будто эта короткая, механическая речь вычерпала из него последние крохи сил, оставив лишь пустую оболочку.

Фредерика наблюдала, как его грудь едва заметно поднимается и опускается, каждый вдох даётся с видимым усилием, словно рёбра всё ещё сжаты невидимыми тисками. Она видела, какую чудовищную цену он заплатил за эти несколько минут жалкой имитации нормальности.

— Профессор... — её голос прозвучал тише, чем она планировала, почти шёпотом, затерявшимся в гнетущей тишине. — Как Вы себя чувствуете?

Его глаза оставались закрытыми, но уголки его губ дёрнулись в чём-то, что могло бы сойти за горькую, искривлённую усмешку.

— Это был... поразительный опыт, — произнёс он наконец, и его голос был низким, ровным, но в нём, как натянутая струна, вибрировала скрытая, опасная напряжённость. — Проснуться в своей собственной постели... полуобнажённым... и обнаружить вас, мисс Фалькенрат, спящей в моём кресле. — Он медленно открыл глаза, и его взгляд, тёмный и непроницаемый, как смоль, устремился на неё, словно пытаясь разгадать сложнейшую руну. — Это сбивает с толку. Заставляет задуматься о природе реальности. Или о качестве собственного... здоровья.

Он не сказал, что чувствует себя разбитым. Не произнёс ни слова о боли, разрывающей спину на части. Вместо этого он упаковал весь свой дискомфорт, всё своё жуткое замешательство в сухие, бесстрастные термины, как будто они были всего лишь ещё одним любопытным феноменом для изучения. Это была его крепость — стены изо льда и логики, возведённые против хаоса.

И тогда воспоминание ударило её с новой, обжигающей силой. Не его раны, не его стоны — а образ его беспомощного тела в холодном свете утра: мертвенно-бледная кожа, тёмные волосы на груди, неприлично спущенные брюки и та интимная, жуткая полоска кожи и ткани, которую она увидела, которую пыталась выжечь из памяти. Горячая, унизительная волна стыда накатила на неё, сжигая изнутри. Щёки вспыхнули ярким, предательским румянцем, таким же алым, как кровь на его бинтах.

Он заметил. Конечно, заметил. Его глаза, всё ещё запавшие в тёмные провалы орбит, но уже снова острые, как бритва, задержались на её пылающих щеках. В их глубине мелькнуло что-то сложное и мгновенно погасшее — вспышка досады, бездонная усталость и, возможно, отголосок той же животной неловкости, что сжигала и её.

С тихим, сдавленным вдохом он поднялся с кресла. Движение было медленным, продуманным, но в нём чувствовалась стальная решимость. — Мисс Фалькенрат, — его голос приобрёл ту самую, хорошо знакомую ей, ледяную твёрдость, что возводила между ними непреодолимые барьеры. — Я... ценю оказанную заботу. — Слова прозвучали как формальность, вызубренная наизусть. — Однако девушке вашего возраста не подобает проводить столько времени в спальне одинокого мужчины. — Он сделал паузу, позволяя этим словам повиснуть в воздухе, тяжёлым и опасным, как ртуть. — Неизвестно, какие выводы могут сделать... другие.

Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён куда-то в пустоту за её плечом, в сторону двери, как будто она уже была для него призраком. — Мы увидимся завтра. В лаборатории. Для обсуждения чертежей.

Он медленно, с видимым, почти физическим усилием, выпрямился во весь свой рост, превратившись из израненного человека обратно в неприступную крепость. Он прошёл мимо неё, не касаясь, не глядя, и его пальцы, бледные и тонкие, обхватили холодную железную ручку.

Дверь со скрипом отворилась, впуская в комнату волну затхлого, холодного воздуха из пустого коридора.

— Мисс Фалькенрат, — он произнёс это, глядя не на неё, а в глотающую свет темноту за дверью, и его голос приобрёл ту самую, идеально отполированную, ледяную гладкость, что делала его неуязвимым. — Я не хочу, чтобы... произошедшее... каким-либо образом сказалось на нашей работе. — Он сделал крошечную паузу, и в ней повисла вся тяжесть невысказанного. — Она должна оставаться вне личного. Вне всего.

Он встретил её взгляд в последнее мгновение, и в его тёмных, бездонных глазах не было ни искры признательности, ни отсвета тепла — лишь идеально отполированная, непробиваемая стена, возведённая за долгие годы одиночества и боли.

— До завтра.

И дверь закрылась. Не хлопнула, не захлопнулась с грохотом. Она просто плавно, беззвучно притворилась, и тихий щелчок замка прозвучал оглушительно громко в гнетущей тишине, как опускающаяся крышка гроба.

Он отсек её. Отделил себя от её навязчивой заботы, от этого взрыва непозволительной близости. Он вернул всё на свои круги, в привычные рамки холодной формальности. И оставил её стоять одну в пустом, холодном коридоре перед непроницаемой деревянной поверхностью — с пылающими от стыда щеками, с гудящей от невысказанных слов головой и с ледяной, свинцовой тяжестью на душе, что сковывала каждый мускул.

Она замерла перед дверью, вмёрзшая в каменные плиты пола, пригвождённая этим внезапным, безжалостным возвращением к суровой иерархии их мира. Из-за двери не доносилось ни единого звука — ни отступающих шагов, ни сдавленного стона, ни скрипа половиц. Лишь о абсолютная тишина, словно комната за порогом поглотила его без остатка, стерев всё, кроме памяти о его ледяном взгляде.

И тогда до неё донеслось — едва уловимое, приглушённое массивной древесиной. Короткое, сдавленное кхх... — звук, вырванный силой из самой глубины, тут же яростно подавленный. И затем — глухой, мягкий стук, как будто тело, лишённое всякой воли, бессильно сползло по двери и рухнуло на пол.

Её собственная рука непроизвольно дёрнулась к ручке, но замерла в сантиметре от неё. Он не хотел, чтобы она видела. Он закрыл дверь.

Она осталась стоять там, в холодном, продуваемом сквозняками полумраке коридора, впиваясь взглядом в непроницаемую древесину. Она слушала эту тишину, которая теперь была громче любого крика, нарушаемую лишь призрачным эхом его боли — звуками, которые существовали только в её собственном воображении, но от этого не становились менее реальными.

Он был там, за этой дверью. Снова в своей клетке. Снова один на один с демонами, которые разрывали его изнутри, подавляя всё, чтобы к утру снова облечься в броню непробиваемого профессора Снейпа.

И тогда до неё дошло. Его благодарность, его ледяная вежливость, его жёсткое отстранение — это была не грубость. Это была его последняя, отчаянная попытка оградить её. Не от сплетен или пересудов. А от него самого. От той бездонной тьмы, что он носил в груди и которую она, по неосторожности, увидела. Он отталкивал её, чтобы спасти. Запирался, чтобы не заразить.

Она отшатнулась от двери, словно от прикосновения раскалённого металла, и резко развернулась к коридору. Её ноги понесли её прочь, почти бегом, не в силах больше выносить эту давящую тишину, эту немую, но оглушительную агонию, что разворачивалась за непроницаемой древесиной.

Она бродила по бесконечным, холодным коридорам Хогвартса, не видя их. Её взгляд был обращён внутрь себя, где плясали тени — не от факелов, а от воспоминаний: его спина, изодранная в клочья, его тело, беспомощное и обнажённое, его глаза, в которых читалась невысказанная мольба и жгучий, всепоглощающий стыд. Она прошла мимо шепчущихся портретов, мимо заснувших рыцарей в их неподвижных доспехах, не замечая ничего, кроме призраков, что преследовали её.

Наконец, её ноги сами принесли её в глухой тупик перед огромным арочным окном. Лунный свет, холодный и безразличный, как взгляд призрака, ворвался внутрь, и она случайно взглянула на своё отражение в тёмном, как смоль, стекле.

И замерла, парализованная.

Из стекла на неё смотрела незнакомка. Бледное, осунувшееся лицо, будто вылепленное из воска. Глаза, окружённые глубокими, почти синячными тенями, смотрели пусто и безжизненно. Волосы, некогда уложенные в тугую, безупречную косу, теперь представляли собой спутанный хаос, торчащий в стороны, как у безумицы. На её щеке и подбородке засохли тёмные, размазанные полосы — уродливые подтёки из смеси вчерашних чернил, замковой пыли и, что хуже всего, нескольких бурых, запёкшихся брызг, слишком тёмных, чтобы быть чем-то иным, кроме его крови.

Она медленно, почти механически, подняла руку и коснулась волос. Пальцы встретили неприятную, липкую сальность у корней, спутанные пряди, слипшиеся от чего-то, во что она боялась вдумываться. Она инстинктивно понюхала кожу на запястье — и её ударил резкий, кисловатый запах, коктейль из собственного пота, стресса и затхлости неменяемой одежды.

Несколько дней. Она не мылась несколько дней. Не снимала платья, на котором теперь были пятна неизвестного происхождения — бурые, жёлтые, прозрачные. Она не смотрела на себя в зеркало, не видела, как тает её собственная плоть, как тускнеют глаза. Всё её существование, вся её воля сжались до одной точки — до него, до его боли, до четырёх стен его комнаты, до отчаянной, яростной необходимости не дать ему умереть. Она сама стала тенью, призраком, забывшим о собственном теле, пока заботилась о его разваливающемся.

Она простояла так ещё мгновение, вглядываясь в это жалкое, забытое существо в отражении, в эту пародию на себя прежнюю. А затем резко развернулась и почти побежала прочь от окна, по направлению к женским помещениям, внезапно ощутив на себе всю тяжесть собственного запустения, всю липкую, физиологическую грязь и усталость, которые стали зеркалом её внутреннему распаду.

Она сбросила одежду на холодный каменный пол, где та легла смятым, грязным холмом, издав затхлый запах пота и боли. Её движения были резкими, лишёнными всякой грации, будто она сдирала с себя кожу. Она ступила в воду, и почти кипящая вода обожгла кожу, заставив её вздрогнуть от резкой боли, но она не останавливалась, погружаясь глубже, пока обжигающая вода не закрыла её по плечи, смывая не просто грязь, а самый верхний слой памяти.

Пар заклубился вокруг её лица, густой и удушливый, смешиваясь с первыми, обжигающе горячими слезами, которые она наконец позволила себе пролить. Она не рыдала. Слёзы текли молча, беззвучными ручейками, растворяясь в мутной, мыльной воде, унося с собой крупицы того ужаса, что скопился внутри.

Она схватила кусок грубого, почти скребущего мыла и с отчаянной, яростной силой принялась водить им по своей коже. Жёсткая мочалка оставляла на её плечах и руках красные, воспалённые полосы, будто она пыталась стереть не просто грязь, а самый слой памяти — ощущение его липкой кожи под пальцами, давящий вес его беспомощного тела, въевшийся запах старой крови, пота и отчаяния. Она мылила волосы снова и снова, втирая пену в кожу головы до боли, пока пена не стала густой и белой, смывая сало, пыль и — ей так хотелось верить — призрачное ощущение его жирных прядей на своих пальцах.

Наконец она стояла перед затуманенным зеркалом, завернувшись в мягкий, безликий халат, который не мог унять внутреннюю дрожь. В её руке, белой от напряжения, был зажат гребень из чёрного дерева — холодный, тяжёлый, как обломок её прежней жизни. Её волосы, вымытые до скрипа, но всё ещё спутанные и отяжелевшие от влаги, падали на плечи живыми, тёмными тенями.

Она поднесла гребень к вискам, и холодные зубья впились в кожу. Первое же движение вниз встретило сопротивление — узёл, туго затянутый часами пренебрежения и борьбы. Гребень застрял, дернув кожу головы с такой силой, что на глаза навернулись слёзы. Она не остановилась. Она водила им с методичным, почти яростным упрямством, раздирая колтуны, вырывая целые пряди, которые оставались на чёрных зубьях, как паутина её прежней, упорядоченной жизни, которую она теперь рвала на части.

Каждое движение гребня отдавалось резкой, ясной болью — чистой и понятной, в отличие от той, другой боли. Той, что сидела глубоко внутри, в самом ядре, где когда-то был её безупречный, негнущийся стержень, а теперь зияла трещина.

Он сломал её. Не своей ядовитой яростью, не своей отточенной ненавистью. Своей болью. Своим немым, всепоглощающим стыдом. Своим абсолютным, животным страхом перед её прикосновением, который оказался страшнее любой агрессии. Она, всегда державшая мир на расстоянии вытянутой руки, всегда всё контролировавшая, полезла в самую грязь, в самую кровь, чтобы вытащить его. И теперь не могла отмыться. Не от его крови — от его ужаса, который прилип к ней, как вторая кожа.

Она с последним, отчаянным усилием провела гребнем по всей длине волос, и наконец они поддались, упав на плечи тяжёлой, мокрой, абсолютно послушной пеленой. Безупречной. Идеальной. Снаружи.

Но внутри всё было перекошено. Её логика, её безупречные расчёты, её чёткие, как чертёж, протоколы — всё это лежало в руинах, заваленных обломками его боли и её собственной внезапной уязвимости. И она с холодным, пронзительным ужасом смотрела в зеркало на свою безупречную внешность и понимала: та девушка, что смотрела на неё оттуда, уже никогда не будет прежней. Её стальной стержень дал трещину. И в этой трещине, глубоко и невытаскиваемо, застрял он — Северус Снейп, с его немой агонией, его животным страхом и его ядом, который теперь медленно просачивался в неё, отравляя всё, к чему прикасалась.

Вернувшись в свою комнату, девушка обнаружила конверт. Он лежал на холодном каменном полу, словно приговор, подсунутый под дверь в безмолвном приговоре. Плотный, слегка шероховатый пергамент, дорогой и безличный. На нём не было ни имени отправителя, ни фамильной печати, только её имя и фамилия, выведенные чёткими, безжизненными чернилами — почерк официального послания, лишённый всякой человеческой теплоты.

Лёд пробежал по её спине, острый и безошибочный. Она узнала качество пергамента и этот холодный, каллиграфический стиль написания. Это было из канцелярии Международной конфедерации магов.

Она, почти не дыша, вскрыла конверт острым движением пальца. Её глаза, широко раскрытые, быстро пробежали по сухим, казённым строкам, и мир внезапно сузился до этих немногих, отточенных предложений, каждое из которых било с леденящей точностью.

«...в связи с непрерывным расследованием в отношении алхимика Фабуса Фалькенрата по подозрению в незаконном обороте трансмутационных субстанций класса «А»... все его активы заморожены... любое сотрудничество с его дочерью, Фредерикой Фалькенрат, должно быть приостановлено до вынесения вердикта...»

Буквы поплыли перед глазами, сливаясь в чёрные пятна. Воздух вырвался из её лёгких коротким, беззвучным выдохом, словно её ударили под дых. Отец. Расследование. Слова висели в воздухе, тяжёлые и неумолимые. Закрытие доступа ко всем фондам, ко всем ресурсам. Её имя, её собственная жизнь, запятнанные, вписанные в чёрный список.

Она медленно опустилась на край своей кровати, как подкошенная. Пальцы, онемевшие и холодные, сжимали пергамент с такой силой, что костяшки побелели, а бумага грозила порваться. Её безупречный, выстроенный по линейке мир, уже давший трещину после всего, что случилось с Снейпом, теперь рушился окончательно, обнажая зияющую пропасть под ногами. Её работа здесь, её хрупкое положение, всё её будущее — всё это висело на волоске из-за ошибок её отца, из-за его имени, которое теперь стало клеймом.

И самое ужасное, самое леденящее душу — она была совершенно одна с этой новостью. Не с кем разделить этот удар, некому бросить хотя бы взгляд понимания.

Она сидела на кровати, не двигаясь, пока пергамент не стал мятой, влажной от её пальцев, бумажной горечью во рту. Её мысли метались, как пойманные в ловушку птицы, ударяясь о стены нового, ужасного заточения, которое возникло из ниоткуда, чтобы добить её.

Отец. Его имя, всегда бывшее синонимом безупречной репутации и непоколебимой честности, теперь было вымазано в грязи, опозорено. Расследование. Это слово звучало в ушах оглушительным приговором, эхом отдаваясь в пустоте её комнаты. Все её проекты, её кропотливые исследования в Хогвартсе — всё было построено на фундаменте его связей. Теперь этот фундамент рушился, увлекая за собой в пропасть всё, чего она достигла. Всё.

Она подняла голову, и её взгляд, тусклый и потерянный, упал на аккуратно сложенные на столе чертежи — её гордость, её вклад, плод бессонных ночей и титанических усилий. Теперь они выглядели как горькая насмешка. Безупречные линии и точные расчёты казались ей теперь уродливыми чернильными кляксами. Шедевр инженерной мысли, созданный дочерью подозреваемого в махинациях. Кто теперь бросит на это хотя бы взгляд? Кто станет с ней работать? Кто доверит ей хоть песчинку ресурсов, зная, что её имя стало синонимом скандала и подозрений?

Снейп. Мысль о нём пронзила её, как отравленный нож, вонзившись в самое нутро. Его ледяное «До завтра». Их хрупкий, едва начавшийся проект, островок порядка в хаосе. Всё это теперь висело на волоске, тончайшей нити, которую вот-вот перережут. Он, с его вечной паранойей и патологической ненавистью к любым компрометирующим связям, первым отшатнётся от неё, как только слухи достигнут его ушей. А они достигнут. Они всегда достигали, просачиваясь сквозь стены.

Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. По щекам, вопреки всей её воле, катились тихие слёзы — не от отчаяния, а от бешенства. Нет. Она не позволит этому случиться. Не позволит этому призраку из прошлого её отца, этой тени чужой вины, уничтожить всё, что она построила здесь своими руками, своим умом, своей кровью. Она сражалась за него, за его жизнь. Теперь ей предстояло сражаться за свою.

Она резко поднялась с кровати, её движения стали отрывистыми, наполненными новой, стальной решимостью. Она подошла к зеркалу, её пальцы, ещё влажные от слёз, поправили безупречно гладкие волосы, смахнули предательские следы слабости с щёк. Её лицо в отражении было бледным, как мрамор, но на нём застыла непоколебимая твёрдость.

На следующее утро, ровно в восемь, когда первые лучи солнца только начнут цепляться за башни Хогвартса, она окажется у массивной дубовой двери кабинета директора. Она не будет ждать, пока её вызовут, как провинившуюся ученицу. Она сама потребует аудиенции у Минервы МакГонагалл. Она будет говорить чётко, ясно, без единого намёка на дрожь в голосе, глядя прямо в строгие глаза директора. Она изложит всё. О проекте. О его стратегической важности для Хогвартса. И о том, что тени из её прошлого, её личные семейные обстоятельства, не должны иметь ни малейшего веса в оценке её работы. Она будет бороться. Не за репутацию отца — за свою собственную. За своё честно заработанное место в этих стенах.

Она глубоко вздохнула, выпрямив плечи. Буря только начиналась

Она вошла в кабинет директора без стука — её движение было резким, порывистым, полным слепой решимости. И замерла на пороге, словно врезавшись в невидимую стену.

Воздух в кабинете был густым, наэлектризованным, словно после только что отгремевшей грозы. И не только из-за Минервы МакГонагалл, сидевшей за своим массивным столом с лицом, высеченным из гранита.

Северус Снейп стоял напротив неё, упершись в полированную столешницу. Его спина была неестественно напряжена, чёрные одежды натянуты, как парус перед штормом. В здоровой руке он сжимал тот самый, ненавистный пергамент с печатью Конфедерации магов, и тряс им в воздухе, словно это была ядовитая змея, которую он готовился раздавить.

— ...абсолютно неприемлемо! — его голос, хриплый от недавней слабости, но теперь клокочущий старой, знакомой яростью, ударил по Фредерике, едва она переступила порог. Звук был резким, как удар бича. — Это не расследование, это травля! И на основании этих... гнусных намёков... они собираются отстранить...

Дверь кабинета закрылась за её спиной, отрезая путь к отступлению. И в наступившей мгновенной, оглушительной тишине его слова повисли в воздухе, едкие и обжигающие.

Северус Снейп, лишь секунду назад бывший воплощением яростного возмущения, замер, словно его окатили ледяной водой. Его рука, до белизны сжимавшая злополучный пергамент, бессильно опустилась. Взгляд, пылающий всего мгновение назад, наткнулся на ассистентку в дверях и... потух, словно свеча на сквозняке. Вся ярость, всё напряжение словно вытекли из него, оставив лишь привычную, ледяную, совершенно непроницаемую маску. Он молча, почти машинально, отступил от стола директора, отдаляясь от эпицентра скандала, и занял позицию у окна, спиной к комнате, словно внезапно заинтересовавшись видом на озеро, покрытое свинцовой рябью.

Директор МакГонагалл, сидевшая за своим массивным столом, подняла на Фредерику усталый, но невероятно проницательный взгляд из-под очков в тонкой оправе. В её глазах читалась не просто осведомлённость, а тяжёлая, безмолвная тяжесть от того, что ей предстояло сказать.

Девушка сделала глубокий вдох, выпрямила спину. Воздух в комнате был густым от невысказанных слов и гнева, что лишь мгновение назад бушевал здесь.

— Доброе утро, директор МакГонагалл, профессор... — Её голос прозвучал на удивление ровно и чётко, как удар лезвия, рассекающий тяжёлое, гнетущее молчание. Она сделала несколько шагов вперёд, они отдавались глухим, мерным стуком по старому полу, словно отсчитывая последние секунды перед бурей.

МакГонагалл кивнула, жестом, полным сдержанной строгости, приглашая её подойти ближе. — Мисс Фалькенрат. Вы... уже в курсе новостей? — спросила директор, её голос был мягким, но в нём не было и тени снисхождения или жалости, лишь холодная, фактологическая точность.

Из-за у окна не последовало ни звука. Снейп не пошевелился, продолжая смотреть в свинцовую гладь озера, но Фредерика чувствовала его натянутое внимание. Вся его поза, застывшая и отстранённая, кричала о напряжённом ожидании.

Девушка выдержала взгляд директора, её собственные пальцы непроизвольно сжались с лёгкой дрожью, которую она тут же подавила, вонзив ногти в ладони.

— Да, профессор, — её голос сохранял сталь, но в нём появилась лёгкая, едва уловимая хрипота, будто горло сдавила невидимая рука. — Я получила уведомление вчера вечером.

— Мне... — она начала, и на этот раз её голос звучал твёрже, подкреплённый холодной решимостью, — не хотелось бы покидать Хогвартс, пока наш общий проект не будет завершён. Я вложила в него не только время, но и часть себя. Каждый расчёт, каждый компонент — это шаг к тому, что все может изменить— Она сделала паузу, позволяя словам осесть в тишине кабинета. — Это не просто исследование. Это система, которая может спасти жизни. Моя работа здесь — это не вопрос личной выгоды. Это долг. И я не намерена отступать из-за обвинений, которые ещё даже не доказаны.

Её взгляд, твёрдый и ясный, скользнул к фигуре у окна, бросая вызов его молчанию.

— Я прошу не снисхождения, — продолжила она, обращаясь уже к обоим, — а справедливости. Возможности доказать, что моё имя и моя работа стоят отдельно от тех теней, что пали на мою семью. Я готова работать под любым надзором, пройти любое инспектирование.

Спина Снейпа, казалось, стала ещё жёстче, будто каждый мускул застыл в ожидании удара. Он не обернулся, но воздух вокруг него сгустился, стал почти осязаемым.

Затем её подбородок приподнялся чуть выше, а голос зазвучал твёрже, холоднее, словно отточенный клинок, принимающий удар судьбы с тем ледяным достоинством, что вбивали в неё годами безупречных тренировок. — Однако я полностью осознаю ситуацию. Если моё присутствие здесь... — её взгляд, тяжёлый и тёмный, снова метнулся к спине Снейпа, впиваясь в неподвижный силуэт, — или моё запятнанное имя... создаёт даже малейший риск для репутации школы или доставляет неудобства, я готова собрать свои вещи и покинуть Хогвартс немедленно. Без возражений.

Она закончила и замерла, ожидая вердикта, готовая либо к битве, которая отравит её последние дни здесь, либо к безоговорочной капитуляции, что будет тяжелее любого поражения. В гробовой тишине кабинета был слышен лишь тихий, предательский треск поленьев в камине — звук, похожий на то, как ломаются кости.

Резкий, почти скрипучий звук раздался у окна, словно ледяная глыба треснула под давлением. Северус Снейп развернулся на каблуках, его чёрные одежды взметнулись вокруг него, как крылья гигантской, разгневанной птицы. Его лицо было бледным, как мраморное надгробие, и столь же непроницаемым, но в глубине его глаз, тёмных и бездонных, бушевала тихая, яростная буря.

— Это, — его голос прозвучал не громко, а на удивление ровно, почти монотонно, но каждое слово падало с весом гильотины, — было бы одним из самых вопиющих идиотизмов за всю историю этого учебного заведения, каких оно повидало немало.

Он сделал шаг вперёд, его взгляд, острый и неумолимый, приковался к профессору МакГонагалл, полностью игнорируя ассистентку, как будто её предложение было настолько абсурдным, что не заслуживало даже прямого ответа, лишь уничтожающего презрения.

— Проект, — продолжил он, и в его тоне появились нотки привычного, ледяного сарказма, но теперь он был направлен не на Фредерику, а на всю абсурдность ситуации, — находится на критической стадии. Мисс Фалькенрат обладает... — он сделал микроскопическую паузу, будто вытаскивая слово клещами, — ...необходимыми познаниями. Её внезапное устранение приведёт к задержкам, измеряемым месяцами. Месяцами, которые мы не можем себе позволить.

Он, наконец, перевёл свой тяжёлый, оценивающий взгляд на ассистентку, но лишь на секунду — взгляд, в котором не было ни одобрения, ни поддержки, лишь холодное признание её полезности как инструмента, — прежде чем снова обратиться к директору.

— Моё мнение остаётся неизменным. Мы заканчиваем работу. Вместе. — Он отчеканил последнее слово, вкладывая в него всю свою волю. — Всё остальное — не более чем шум, не заслуживающий нашего внимания.

Он замолчал, его пальцы непроизвольно сжали складки ткани между ребрами, словно пытаясь загнать обратно боль, что прорывалась сквозь ледяную броню. Его поза, жёсткая и неприступная, говорила яснее слов — дискуссия для него окончена. И в этой безжалостной, холодной уверенности было нечто, что заставило воздух в кабинете снова сгуститься, наполнившись не прежним страхом, а новой, колючей надеждой.

Минерва МакГонагалл медленно сняла очки и положила их на полированную столешницу с тихим, но чётким щелчком, прозвучавшим как удар молотка. Её взгляд, лишённый теперь стеклянного барьера, стал ещё более проницательным и острым, способным разрезать сталь. Она перевела его с неподвижной, как изваяние, фигуры Снейпа на напряжённое, застывшее в ожидании лицо Фредерики.

— Совершенно верно, Северус, — её голос прозвучал твёрдо, как удар молота по наковальне, без малейшего намёка на сомнение или колебание. — То, что изложено в этом письме, может иметь отношение к делам её отца, но это не имеет никакого отношения к мисс Фалькенрат и её работе в этих стенах.

Она отодвинула злополучный пергамент к самому краю стола длинным, точным движением пальцев, как будто отстраняя не просто бумагу, а саму тень подозрений, которую она принесла, от их настоящего разговора.

— Хогвартс, — продолжила она, и в её голосе зазвучали стальные нотки, от которых по коже побежали мурашки, — всегда оценивал людей по их поступкам, а не по родственным связям или слухам. Мисс Фалькерат продемонстрировала выдающиеся способности, преданность и... — её взгляд на мгновение метнулся к Снейпу, в нём мелькнуло что-то, похожее на уважение, добытое с трудом, — ...невероятную стойкость. Лишать её возможности завершить столь важную работу из-за обстоятельств, являющимися вне ее контроля, было бы не просто несправедливо. Это было бы глупо.

Она снова надела очки, и её выражение лица смягчилось, но лишь на градус, словно сталь, остывающая после закалки, — твёрдая, но не такая острая.

— Вы остаётесь, мисс Фалькенрат, — заявила она, и в её тоне не осталось места для возражений, лишь холодная, неоспоримая уверенность. — Закончите свой проект. Всё остальное... — она метнула короткий, уничтожающий взгляд на письмо, лежащее на краю стола, — ...оставьте мне.

Воздух, который Фредерика не осознавала, что задерживала, вырвался из её лёгких тихим, сдавленным вздохом. Напряжение, сковывавшее её плечи железными тисками, ослабло, сменившись волной такого интенсивного, почти болезненного облегчения, что у неё на мгновение потемнело в глазах и пол под ногами будто качнулся.

— Благодарю вас, профессор, — её голос прозвучал чуть хрипло, прорезав тяжёлую тишину, но в нём слышалась искренняя, глубокая благодарность, лишённая всякой наигранности. Она выпрямилась во весь рост, встречая твёрдый, как гранит, взгляд директора. — Я не подведу вас. Обещаю.

В этот момент краем глаза она уловила лёгкое, почти призрачное движение у окна. Северус Снейп, всё это время стоявший неподвижно, как тёмное изваяние, слегка выпрямился. Его плечи, лишь секунду назад бывшие напряжёнными до предела, почти незаметно опустились, сбросив невидимую тяжесть. Он не издал ни звука, не повернул головы, но в самом воздухе вокруг него будто бы щёлкнул какой-то невидимый замок, сняв часть того чудовищного давления, что висело в комнате с момента её появления.

Не говоря ни слова, он развернулся и направился к двери твёрдыми, быстрыми шагами, словно спасаясь от невидимого преследователя. Его плащ развевался позади него, как тревожное знамя, унося с собой остатки той бури, что бушевала в кабинете всего несколько секунд назад. Дверь закрылась за ним с грохотом, оставив ассистентку наедине с директором и с её новообретённой, хрупкой, как тонкий лёд, надеждой.

Уголки губ профессора МакГонагалл дрогнули, и на её обычно строгих, как высеченных из камня, чертах появилась редкая, почти неуловимая улыбка — тень чего-то, что могло бы быть теплом, если бы не было так быстро скрыто. Она наблюдала, как дверь закрывается за стремительно удаляющейся фигурой Снейпа, и в её взгляде читалось нечто среднее между раздражением и... озабоченностью.

— Знаете, мисс Фалькенрат, — она произнесла это тихим, доверительным тоном, понизив голос почти до шёпота, как будто делясь величайшей тайной, что могла стоить ей мантии, — меня невероятно радует, что в этом замке наконец-то появилось нечто, что волнует Северуса больше, чем его зелья и гримуары.

Она позволила себе ещё одну, более заметную улыбку, в которой читалась и глубокая, давно забытая нежность, и лёгкая, вековая усталость от всей этой бесконечной борьбы.

— Конфетку? — её голос прозвучал мягко, почти по-матерински, указывая открытой ладонью на хрустальную емкость, стоявшую на углу стола.. — Возьмите, дорогая.

Фредерика медленно протянула руку, её пальцы слегка дрожали, когда она брала сладость из хрустальной вазы.

— Спасибо, — прошептала она, и её голос дрогнул, выдавая смесь облегчения и остаточного напряжения. — Не только за это... но и за всё остальное.

Она зажала конфету в ладони, чувствуя, как твёрдый леденец постепенно согревается от тепла её кожи — маленький, хрупкий якорь спокойствия в бушующем море неопределённости, что грозило поглотить её снова в любой момент.

— А теперь идите, дорогая, — голос Минервы снова стал обычным, тёплым, но с той самой стальной ноткой, что не терпела возражений. Она сделала ласковый, но окончательный жест рукой по направлению к двери, словно отсекая все возможные сомнения. — У вас, я полагаю, есть работа, которую необходимо завершить. — Её взгляд на мгновение стал пронзительным. — И, похоже, у вас теперь есть... заинтересованный партнёр.

Дверь кабинета МакГонагалл закрылась за Фредерикой. Она сделала шаг в прохладный, пропитанный древностью полумрак коридора, всё ещё чувствуя лёгкую дрожь в коленях от пережитого напряжения, сладкий привкус леденца на языке.

И тут же замерла.

В нескольких шагах от неё, в самом центре коридора, где свет от факелов был особенно скупым, стоял Северус Снейп. Он не прислонялся к стене, не пытался замаскировать своё ожидание в тени. Он стоял прямо, его осанка была жёсткой, почти военной, словно он был на параде перед лицом невидимого противника. Его здоровая рука была опущена вдоль тела, пальцы расслаблены, но в самой его неподвижности чувствовалась готовая к действию пружина. Его тёмный взгляд, непроницаемый и тяжёлый, как свинец, был прикован к ней с момента её появления, выжидающий и безжалостный.

Он не сделал ни жеста, не произнёс ни слова. Он просто стоял. Молча. Но в этой молчаливой, прямой позе был яснее любого приказа, громче любого оклика. Он ждал. Именно её.

Она поняла. Без намёка, без зова. Её ноги сами понесли её вперёд, по холодному, бездушному камню пола, пока она не остановилась перед ним, готовая последовать за ним куда угодно — в лабораторию, в самую гущу тьмы, в ад, — лишь бы не разрывать эту новую, хрупкую, молчаливую связь, что возникла между ними в кабинета директора, сотканную из боли, ярости и долга.