7.Окисление
Тишина в кабинете за два дня стала иной. Она была насыщенной, как воздух перед грозой, заряженной невысказанными словами и памятью о взрыве, который всё ещё витал между ними, как призрак. Каждое движение, каждый скрип пера, каждый вздох отдавался в ней громче, чем следовало, будто комната превратилась в гигантское ухо.
Они собирали новый аппарат. Тот самый, что спроектировали вместе на обломках старого. Это была сложная, почти ювелирная работа, требующая идеальной синхронизации. Снейп, стоя на невысокой стремянке, пытался закрепить хрупкий стеклянный конденсатор под самым потолком. Его движения были скованными — незалеченные раны на спине давали о себе знать огненными уколами, а рука отказывалась держать вес. Он стиснул зубы, чувствуя, как пот каплей скатывается по виску от бессмысленного усилия.
Фредерика страховала его снизу, подавая инструменты и придерживая нестабильные детали. Её взгляд был прикован к его работе, но её периферийное зрение фиксировало каждую его гримасу боли, каждое непроизвольное замирание, когда мышцы спины напрягались против воли. Она видела, как пальцы его здоровой руки белели от усилия, а больная рука предательски дрожала, едва удерживая равновесие.
Профессор потянулся чуть дальше, чтобы закрепить последний зажим, и резкое движение вызвало спазм в травмированных мышцах, швы от ран впились в плоть. Стреляющая боль заставила его дернутся. Он замер, подавив стон, но конденсатор выскользнул из его ослабевших пальцев. Снейп не падал. Он просто согнулся в неестественной позе, его здоровая рука вцепилась в полку.
Ассистентка среагировала мгновенно. Не думая. Инстинктивно. Её рука взметнулась, чтобы поддержать его под локоть, чтобы стабилизировать, чтобы помочь. Её пальцы в тонкой перчатке обхватили его руку чуть выше локтя.
Коснулись.
Это длилось чуть больше секунды. Но в этой микроскопической вечности время распалось на атомы. Снейп почувствовал не просто давление её пальцев — он почувствовал тепло, проникающее сквозь ткань мантии и рубашки. Её хватка была твёрдой, но не грубой — уверенной, как всё, что она делала.
Он стоял на стремянке, застывший, как под внезапным ударом обледеневшего ветра. Там, где её пальцы касались его руки, кожа горела сквозь слои ткани — не болью, а чем-то иным, острым и невыносимо живым.
Он взорвался.
Это был не крик. Это был рёв — низкий, животный, вырвавшийся из самой глубины, полный нефильтрованной ярости. Он рванулся, как будто её прикосновение было раскалённым железом, вжигающимся в его плоть, напоминая обо всём, чего он боялся, — о близости, о слабости, о том, что он позволил ей подобраться слишком близко.
— Не смей! — его голос сорвался, хриплый и разорванный, и он, всё ещё теряя равновесие, с силой, которой сам не ожидал, захватил её запястье, сжимая его так, что кости могли бы хрустнуть, и отбросил её руку прочь от себя, как отравленную вещь. Его дыхание стало тяжёлым и прерывистым, глаза дикими, полными ужаса перед тем, что он едва не допустил, — перед тем, что он едва не принял это прикосновение, не оттолкнул его немедленно.
Она тут же отпустила, отдернув руку, как от огня. Он медленно, почти механически, спустился на пол. Его движения были скованными, но теперь не только от боли. Каждый шаг отдавался глухим стуком в тишине, словно он уходил с поля боя, на котором потерпел сокрушительное, немое поражение.
Её отдернутая рука повисла в воздухе, будто испачканная чем-то ядовитым. В её обычно бесстрастных глазах мелькнула тень чего-то дикого, почти животного — мгновенная вспышка осознания, что она снова нарушила негласный закон, переступила черту, которую они оба молчаливо охраняли.
Его взгляд упал на её руку и в его глазах что-то надломилось.
— Думаешь, если один раз позволил, теперь ты имеешь право?! — он шипел, его лицо было искажено гримасой, в которой смешались ярость и боль, глаза дикие, почти безумные, лишённые всякой привычной холодности. Он приближался, не чтобы причинить вред, а чтобы извергнуть на неё свою ярость, свою боль, свой ужас, всю ту грязь, что копилась внутри годами. — Твои руки... твои вечные прикосновения... Я тебя предупреждал!
Она не сопротивлялась. Она застыла, её глаза широко распахнулись, от шока. Шока от внезапности, от животной силы его реакции, от того, как быстро рухнула хрупкая стена их молчаливого перемирия.
И в этот миг, нависнув над её лицом всем своим телом, он увидел не врага. Не назойливую помощницу. Он увидел себя в её глазах — не того, кем он был, а того, кем он стал. Озлобленного. Искажённого ненавистью, которая пожирала его изнутри, как кислота. Его собственные черты, отражённые в её широких зрачках, казались чужими — острые, обугленные яростью, с губами, подёрнутыми пеной бешенства, с глазами, в которых не осталось ничего человеческого, лишь голая, первобытная ярость.
Он увидел монстра. Того самого, которым всегда пугал других. Того, кого он годами кормил своей болью, своим одиночеством, своей жаждой мести. И этот монстр смотрел на него из её глаз — неумолимый, уродливый, настоящий.
Северус отшатнулся, как будто её кожа внезапно обожгла его ладонь. Его пятка ударилась о металлическую стремянку, громкий лязг разорвал тишину, но он даже не заметил этого. Его глаза были пусты и полны смятения — словно он только что увидел в её взгляде не своё отражение, а пророчество о собственном падении.
Страх. Тонкую, едва уловимую трепетную плёнку в глубине её обычно непроницаемых глаз. И её руку — она инстинктивно подняла её, пальцы в перчатке сжались вокруг запястья, которое он только что сжимал, будто пытаясь стереть след его пальцев, унять боль или и то, и другое сразу.
Этот жест, этот крошечный, защитный жест, стал последней каплей.
Он смотрел на свою руку — ту самую, что только что сжимала её запястье с такой силой, что на бледной коже уже проступали красные пятна, как клеймо его потери контроля. Потом его взгляд снова переметнулся на её лицо — на этот страх, который он сам же и породил, на её пальцы, сжимающие её же собственную плоть в попытке защититься... от него.
Ничего не сказав, не извинившись, не обернувшись, он побежал. Не ушёл — именно побежал, сломя голову, как затравленный зверь, спасающийся от самого себя. Он вылетел из кабинета, его шаги гулко отдавались в пустом коридоре, пока не затихли вдалеке, поглощенные тьмой.
Дверь осталась распахнутой, словно рана, через которую в кабинет врывался холодный, равнодушный воздух.
Девушка стояла неподвижно, медленно поднеся дрожащую руку к груди. Она смотрела на распахнутую дверь, в пустой коридор, где ещё витал призрак его бегства. Её разум, обычно такой быстрый, отточенный, молчал. Не было анализа, нет протокола, нет логических цепочек. Было только ощущение. Жгучее, унизительное, пугающее. Ощущение, что она переступила черту, которую не видела, и упала в пропасть, где правила были другими, а боль была не переменной в уравнении, а реальностью, пульсирующей в её запястье.
Дыхание было поверхностным и частым, словно птица, бьющаяся о стекло. Она медленно, почти неверя, опустила взгляд на своё запястье. На коже, там, где тонкая перчатка не закрывала полностью, проступали четкие, алые отпечатки его пальцев. Они пульсировали в такт её бешено стучащему сердцу — немым, ужасающим свидетельством того, что произошло. Каждый отпечаток казался живым, дышащим, клеймом, которое он оставил не только на её коже.
Она не чувствовала боли. Её нервная система была парализована шоком, отложив физические ощущения на потом, чтобы дать место чему-то более страшному. Внутри царил хаос — не мыслей, а чистых, нефильтрованных ощущений, которые накатывали волнами, смывая все её защитные барьеры.
Тепло его кожи сквозь ткань, мимолётное, но жгучее, как прикосновение раскалённого металла. Сдавленный стон боли, вырвавшийся из него прежде, чем взорвалась ярость — звук, который она уловила на каком-то подсознательном уровне и который теперь преследовал её. Железная сила его хватки, сокрушительная, не оставляющая выбора. И самое пугающее — дикость в его глазах, которая сменилась... ужасом? Не перед ней, а перед самим собой, перед тем монстром, которым он стал на мгновение.
Она сделала шаг назад, потом ещё один, пока спиной не упёрлась в край стола. Твёрдая, холодная поверхность стала якорем в шторме её смятения.Сознание, наконец, прорвалось сквозь паралич, но не с ясностью, а с оглушительным грохотом обречённого механизма. Мысли, острые и ранящие, как осколки стекла, пронзали внутреннюю тишину.
Протокол мертв. Полный распад. Субъект вышел из-под контроля. Угроза... фатальна.
Но под этим слоем стерильного, профессионального жаргона, словно гной под тонкой кожей, пульсировало нечто иное. Унизительная, обжигающая душу обида от того, что её отбросили, как никчёмный хлам. И... та самая щемящая пустота. Не в теле. Глубже. В том самом месте, где когда-то теплилась уверенность. Теперь там зияла прорва, втягивающая в себя всё светлое.
Она медленно провела кончиками пальцев по кровавым полосам на коже. Каждое прикосновение отзывалось, заставляя её резко дёрнуться. Это была не та боль, что можно было внести в протокол и каталогизировать. Это было клеймо. Шрам на реальности, напоминающий о том, что его угрозы — не пустой звук, а плоть и кровь, способные к разрыву и разрушению.
Её взгляд, тяжёлый и пустой, скользнул по кабинету, превращённому в последствия бури. Аппарат, развороченный и немой, замер в неестественной позе. Инструменты, разбросанные в хаотичном танце, будто бы застыли в момент агонии. И дверь. Распахнутая настежь чёрная пасть порожнего коридора, в которую он ринулся, в которую он сбежал.
Он сбежал.
И это было, возможно, самым леденящим душу откровением. Не его внезапная ярость, а его бегство. Северус Снейп, человек, смотревший в пустые глаза смерти и не моргнувший, обратился в бегство. От неё. От её прикосновения, которое он счёл невыносимым.
Уголок её рта болезненно дёрнулся. Не сдавленное рыдание, а выражение полного, абсолютного когнитивного распада. Она медленно побрела к двери и толкнула её. Глухой щелчок замка прозвучал как залп, отдающийся эхом в абсолютной, давящей тишине.
Она осталась в заточении. Среди обломков их рухнувшего мира. С пылающим клеймом на запястье. С оглушительным гулом в ушах — беззвучным эхом его последнего крика.
Она не стала наводить порядок. Не стала пытаться склеить осколки. Она просто подошла к своему стулу и рухнула на него, уставившись в зияющую пустоту перед собой, в которой теперь не было ничего, кроме отражения её собственного краха.
Впервые с тех пор, как холодные стены Хогвартса приняли её, безупречная вселенная, выстроенная по циркулю и чертежу, дала сбой. Сквозь трещину в граните её рассудка сочилась смола — густая, чёрная, живая. Она несла с собой хаос, боль и странное, пугающее дыхание чего-то настоящего.
Она не двигалась вечность, пока алая ярость на её запястье не потухла, не превратилась в лиловый синяк — в фантомную карту их стычки. В молчаливый упрёк.
И один-единственный вопрос, выжженный в пустоте:
Что я сделала не так?
Но за ним, из самых тёмных складок сознания, выползал другой, куда более ужасный, шепотом повторяющий его собственный испуганный вздох:
Чего испугался он?
Время утратило смысл. Свет, сочившийся из высоких подвальных окон, медленно выцвел, превратившись в пепельный сумрак, а затем и в густую, бархатную тьму. Девушка не пошевелилась. Она не изгнала тьму магическим пламенем. Она позволила ей поглотить себя, раствориться в ней, и лишь призрачный свет луны, холодный и беспристрастный, выхватывал из мрака остов незавершённого аппарата — словно окаменевший скелет неведомого чудовища, застывшего в предсмертной агонии.
Слез не было. Была лишь работа разума. Оправившись от первоначального паралича, её сознание заработало с лихорадочной, почти саморазрушительной скоростью, перемалывая произошедшее в бесконечном цикле. Оно разбирало каждый момент, каждый взгляд, каждую интонацию, как бракованные экспериментальные данные, отчаянно пытаясь найти сбой в уравнении, ошибку в формуле, которая привела к такому катастрофическому, такому личному коллапсу.
Стимул: непреднамеренное тактильное воздействие, мотивированное попыткой установления эмпатической связи. Ожидаемая реакция: вербальная агрессия, отстранение, сарказм. Полученная реакция: физический ответ, близкий к инстинктивной самообороне, последующее бегство.
Данные отказывались складываться в прогнозируемую модель. Реакция была гипертрофированной, иррациональной, выходящей за все возможные рамки ранее наблюдаемого поведения. Это указывало на латентный фактор. Фактор, лежащий в глубине, вне зоны её наблюдений.
Её взгляд, тяжёлый и аналитический, скользнул вниз, к её запястью. Ночью синяки проявились во всей своей ужасающей чёткости, окрасив кожу в густой, мертвенный цвет запёкшейся крови и тёмного винограда. Она снова коснулась их подушечками пальцев. Боль была уже не острой, а глухой, пульсирующей, уходящей глубоко внутрь, в самую кость — навязчивое, физическое напоминание о фундаментальной ошибке в её расчётах.
И внезапно, озарение пронзило её, как ледяная игла. Она смотрела не на результат его ярости. Она созерцала последствия его сломанной воли.
Он не стремился сделать ей больно. Его охватил ужас. Первобытный, всепоглощающий страх перед её прикосновением. Перед собственной реакцией на него. Перед тем тёмным, забытым чувством, что шевельнулось в глубине на миг, прежде чем инстинкт самосохранения затопил всё пламенем гнева.
Она медленно поднялась. Каждая мышца кричала от долгого оцепенения, суставы скрипели тихим протестом. Она сделала несколько шагов к эпицентру хаоса — к тому месту, где всё началось. Где он стоял на стремянке, напряжённый и хрупкий. Где его тело сковала внезапная боль.
Её взгляд медленно пополз вверх, к хрупкому сплетению трубок и магических кристаллов — конденсатору, который он пытался установить. Напряжение. Внезапная, когтистая боль. Потеря опоры. Её собственное, инстинктивное движение вперёд, чтобы помочь... чтобы поймать. Она медленно, почти ритуально, повторила то роковое движение. Рука повисла в холодном, пустом воздухе, точно в том месте, где секунду назад был его локоть — твёрдый, напряжённый узел мышц под грубой тканью.
И понимание обрушилось на неё с тихой, сокрушительной силой.
Её прикосновение было не просто тактильной ошибкой, не просто вторжением в личное пространство. Оно было немым вопросом. Предложением. Вытянутой рукой в одиночество, жестом, в котором читалось: «Я здесь. Я помогу. Дай мне разделить это с тобой».
Именно этого он и не вынес. Не её. Не внезапной боли. А чудовищной, нетерпимой возможности. Возможности того, что эта рука может оказаться нужной. Что он может, хоть на мгновение, перестать сопротивляться и принять её. И это — эта одна-единственная слабость, этот проблеск жажды света в кромешной тьме — испугало его куда сильнее любой опасности.
Это была не атака. Это было тихое, незваное проникновение в самую неприступную цитадель его существа — в то место, где он десятилетиями выстраивал стены изо льда и колючей проволоки, чтобы ничто живое не могло просочиться внутрь.
Её рука бессильно опустилась. Где-то глубоко в груди, под рёбрами, сжалось что-то холодное и тяжёлое — не страх и не обида. Нечто куда более пронзительное и беспощадное. Знание.
Она медленно повернулась и, наконец, взмахнула палочкой. Одинокая свеча на её столе вспыхнула, отбрасывая на стены длинные, пляшущие тени. Она села и взяла в пальцы перо. Но это был не бланк для отчёта. Не протокол для анализа.
Она погрузила перо в чернила и начала выводить на пергаменте не цифры и заклинания, а контуры катастрофы. Чистые, безжалостные линии складывались в схему. Не магического прибора, а схему крушения. С векторами приложенной силы, точками критического напряжения, психологическими минами-ловушками. Она вносила в чертёж неосязаемые данные: отражение паники в его глазах, прежде чем их заволокла мгла; бешеный пульс, что она успела ощутить под пальцами; не искажённое гневом, а перекошенное ужасом выражение его лица — маска, сорванная одним неверным движением.
Она работала до рассвета. Не для того, чтобы найти ему оправдание. Она искала корень. Источники взрыва.
Комната Снейпа никогда не была убежищем. Она была склепом. Сырые каменные стены сжимались, словно ледяные тиски, а воздух был густым и спёртым, пропитанным кислым запахом давней пыли, остывшего пота и невыплеснутой, выдержанной ярости. Он врезался в дверь, и та захлопнулась с таким грохотом, что с полки сорвалось несколько склянок, разбившись о каменный пол в виде липких, тёмных луж. Ему было абсолютно всё равно.
Его дыхание вырывалось хриплым, свистящим раскатом, словно из груди затравленного животного. Он метался по комнате, его чёрные, бездонные глаза лихорадочно метались, не находя ни малейшей точки опоры в этом знакомом аду. Всё его тело содрогалось — и от выброса адреналина, и от того чудовищного, порочного всплеска чего-то, что пронзило его в момент, когда её кожа коснулась его. Это было невыносимо.
Её запястье. Хрупкая кость, тонкая кожа. Такая... беззащитная в его грубой, исковерканной хватке. И этот пульс. Её проклятый, живой, отчаянно стучащий пульс, отдававшийся прямо в его пальцы, сливаясь с диким, хаотическим ритмом его собственного сердца — двойной удар набата, возвещающего о предательстве.
— Нет, — он прошипел это в мрак, с силой проводя ладонями по лицу, пытаясь стереть не только усталость, но и само воспоминание, выжечь его, как кислотой. — НЕТ!
Но это было бесполезно. Изнутри его пожирало пламя. Всепоглощающий стыд — за свою слабость, за свою неприкрытую, животную боль. Бешеная ярость — на себя, за эту катастрофическую потерю контроля, за этот позорный побег. И самое чёрное, самое отвратительное тлеющее угольё в самом пепле — мимолётное, но яркое, как удар молнии, воспоминание о том, как на миг всё встало на свои места. О том, как её пальцы легли на его руку. Нежность. Тишина. Покой. До того, как его разум взревел сиреной, крича о нарушении всех мыслимых границ, о смертельной опасности.
С оглушительным, звериным рыком он впился пальцами в первый попавшийся предмет — массивный серебряный подсвечник, холодный и безжалостный в своей тяжести — и швырнул его в стену. Металл с удовлетворяющим глухим стуком врезался в камень, оставив вмятину, и с грохотом покатился по полу.
— Как она посмела?! — его голос сорвался на надрывный крик, хриплый, выжженный из самой глотки неподдельной агонией. Он не обращался к теням или портретам. К пустоте. К тому чёрному вихрю, что выл в его собственной груди. — Как она посмела прикоснуться снова?!
Он двинулся дальше, к столу, и с силой, рождённой чистой, неконтролируемой яростью, опрокинул его. Дерево треснуло с сухим, болезненным звуком. Десятки склянок, фолиантов в потрёпанных переплётах, редкие, высушенные ингредиенты — всё взлетело в воздух и обрушилось на каменный пол, рассыпаясь облаком едкой пыли, осколков стекла и рваного пергамента. Он не видел в этом уничтоженной ценности. Он видел лишь внешнее воплощение того шторма, что крушил его изнутри — хаос, отражающий хаос.
— Я не нуждаюсь в этом! — он выкрикивал это снова и снова, как заклинание-оберег, с каждым разом всё тише и отчаяннее, пока голос не превратился в надрывный, сорванный шёпот. — Я не нуждаюсь... ни в ком...
Его взгляд, блуждающий по руинам комнаты, наткнулся на зеркало в золочёной раме — один из немногих, уцелевших после погрома. И он увидел. Не профессора Снейпа. Не Мастера Зелий. Не шпиона.
Он увидел бледное, искажённое гримасой чистого безумия лицо. Дикие, запавшие глаза, в которых плясали отблески внутреннего пожара. Лицо лоснилось мерцающей, нездоровой влагой. Крупные капли пота стекали по вискам, оставляя мокрые дорожки на запылённой коже, и с подбородка падали на уже испорченный пергамент. Тёмные, сальные пряди волос прилипли ко лбу и щекам, словно паутина, подчёркивая болезненную бледность и лихорадочный блеск широко раскрытых глаз. Грудь вздымалась тяжело и прерывисто, поднимая и опуская складки чёрного одеяния с таким напряжением, будто каменные стены его склепа неумолимо сжимались, вытесняя последние глотки воздуха. Каждый вдох был свистящим и коротким, каждый выдох — сдавленным стоном, вырывающимся в гробовой тишине комнаты. Безумец. Слабак. Уязвимый. Тот самый мальчишка со Спун-Стрит, которого все всегда могли задеть, обидеть, оттолкнуть.
Тот, кого он поклялся похоронить заживо.
С новым, хриплым воплем, рождённым из самой глубины растерзанной души, он со всей силы ударил по зеркалу. Хрустальный звон сменился сухим треском, и его отражение распалось на десяток уродливых, искривлённых осколков, каждый из которых смотрел на него безумным, ненавидящим взглядом. По разбитому стеклу поползли алые змейки, кровь сочилась из его рассечённых костяшек, но физическая боль была лишь далёким, приглушённым эхом. Её затмевало всепоглощающее, почти сладостное чувство саморазрушения.
Силы окончательно оставили его. Он рухнул на колени посреди хаоса, который сам же и создал, и тяжело, с присвистом, задышал. Слёзы — горячие, солёные, бессильные — текли по его лицу ручьями, смешиваясь с пылью, потом и кровью, оставляя грязные разводы на мертвенно-бледной коже. Он сжал свою руку, впиваясь ногтями в онемевшую плоть, пытаясь этой новой, ясной болью заглушить ту, другую — жгучую, позорную, невыносимую, что пожирала его изнутри, не оставляя камня на камне от его холодного, выстроенного за долгие годы равнодушия.
Он ненавидел её. Лютой, всепоглощающей ненавистью, которая прожигала душу. Ненавидел за то, что она заставила его чувствовать — не гнев или презрение, а что-то хрупкое, живое и от того вдвойне опасное. Ненавидел за то, что она одним неосторожным движением сорвала покровы и увидела ту часть его, гнилую и слабую, которую он сам ненавидел больше всего на свете. За то, что её прикосновение, как луч света в подземелье, на миг осветило ту бездонную пропасть одиночества и неутолённой жажды, что он десятилетиями скрывал под слоями льда и колючей проволоки.
— Фредерика... — его голос сорвался на шёпот, хриплый, разодранный, полный такой ядовитой ненависти, что она обжигала губы. Но в самом его звучании, в дрожи последнего слога, пряталось нечто иное — нечто, что звучало как отчаянная, унизительная мольба, как признание в самом страшном своём грехе.
Но тишина в его каменном склепе была безжалостна. Она не давала ответа, не приносила утешения. Лишь осколки зеркала, разбросанные по полу, как осколки его собственного «я», безмолвно отражали сломленную фигуру — короля, растерзанного в руинах собственной крепости, поверженного своим же мечом. И самое ужасное заключалось в том, что даже в этом яростном саморазрушении он не находил ни капли облегчения. Лишь зияющую, бездонную пустоту, что была горше любой физической боли, острее любого ранения.
Он так и остался на коленях среди хаоса, который когда-то был его защитой. Дыхание его постепенно выровнялось, но стало мертвенным, механическим, словно выходило не из живой груди, а из пустого сосуда. Ярость, что пылала в нём всего несколько минут назад, выгорела дотла, оставив после себя лишь едкий, удушливый пепел стыда и всепоглощающую, леденящую душу усталость, тяжелее любых каменных стен.