6.Десублимация
Они вошли почти одновременно, с разных концов коридора, как два призрака, пробуждение одним и тем же призывом. Без единого слова, без встречи взглядов.
Воздух всё ещё пах гарью и горьким миндалем — сладковато-трупным ароматом распада и яда. Но самый едкий дым уже рассеялся, оставив после себя лишь тяжёлое, маслянистое послевкусие беды. Остались лишь руины — печальные, обугленные следы их вчерашней неудачи, разбросанные по лаборатории, как кости давно мёртвого существа.
Снейп первым нарушил молчание. Его голос был низким, лишённым всякой интонации, чистый протокол. — Стекло. Соберите и утилизируйте по категории B. Кислотные пятна — нейтрализуйте порошком из зелёной банки.
— Поняла, — так же ровно ответила Фредерика, её голос был эхом его собственной бесстрастности, и направилась к шкафу за средствами.
Так начался их день. Не с упрёков, не с обсуждения случившегося. С работы. С ликвидации последствий. С молчаливого соглашения, что некоторые раны слишком глубоки для слов, и единственное лекарство — действие.
Он не смотрел на неё. Его челюсть была сжата так, что мышцы на скулах вздрагивали, словно готовые порваться. Профессор скрипел зубами, разбирая заклинившие детали сгоревшего станка, его движения были резкими, отрывистыми, но безошибочно точными. Каждое напряжение мышц отзывалось огненной болью в спине, но он принимал это — боль была якорем, не дававшим ему уплыть в море стыда и ярости, в пучину воспоминаний о её пальцах на своей коже, о её дыхании у своей шеи.
Она собирала осколки в свинцовый контейнер, каждый кусок стекла, будто осколок его рассыпавшейся брони, укладывая с аккуратностью. Засыпала едкие пятна порошком, который шипел и нейтрализовался, пожирая следы их общего провала. Она не предлагала ему помощь. Не бросала на него взгляды, полные жалости или любопытства. Она просто делала свою часть работы, чётко и безупречно, оставляя ему пространство для его демонов — и свою долю тишины, чтобы сражаться с ними.
Через несколько часов беспорядок был убран. На полу остались лишь призрачные очертания того, где всё стояло, да чёрные подпалины на камне, словно шрамы на коже лаборатории. Воздух, хотя и очищенный, всё равно нёс в себе сладковатый привкус пепла и поражения.
Именно тогда он подошёл к доске, всё ещё испещрённой вчерашними формулами. Он долго смотрел на них, его палец, бледный и острый, отслеживал линию, которая привела их к катастрофе, будто проводя по старой ране.
— Коэффициент трансмутации, — произнёс он вслух, но скорее для себя, голос его был глухим, как эхо из склепа. — Был взят из работы Хиггса. Он... ошибался.
Ассистентка, вытиравшая пыль с полок, остановилась. Тряпка в её руке замерла, как будто и она прислушалась к тишине, наступившей после его слов. — Его выводы основывались на теории чистых сред, — тихо сказала она, не оборачиваясь, её голос был ровным, но резал тишину, как лезвие. — Он не учитывал каталитический эффект примесей в реальных ингредиентах.
Он медленно повернулся и посмотрел на неё. Впервые за сегодня. Его взгляд, тяжёлый и проницательный, будто пытался просеять её слова через сито собственного сомнения. — Вы ознакомились с работами Хиггса? — в его голосе прозвучало недоверие, но не то, что раньше, а... заинтересованное.
— В прошлую ночь, — ответила она просто, как если бы говорила о погоде, но в этой простоте сквозилa стальная решимость. — После инцидента. Чтобы понять причину сбоя.
Он кивнул, один раз, коротко, как будто ставлю печать на её словах. И снова повернулся к доске. Но теперь его поза изменилась — спина выпрямилась, плечи расправились. Он был не просто преподавателем, отметившим ошибку. Он был исследователем, получившим ценные данные. — Значит, требуется коррекция, — пробормотал он, уже стирая одно значение и вписывая новое, мел скрипел, словно соглашаясь. — С учётом реальной, а не идеальной массы...
Она подошла к доске, встав рядом с ним. Не слишком близко, чтобы не нарушать его пространство. Но и не слишком далеко, чтобы быть услышанной. — И поправка на температуру, — добавила она, указывая на другой участок формулы своим уверенным жестом. — Ваш расчёт верен для стандартных условий. Но наша горелка даёт перепад в пять градусов.
Они простояли так несколько минут — два тёмных силуэта перед покрытой формулами доской, изредка обмениваясь короткими, техническими фразами. Это не был разговор. Это был мозговой штурм. Диалог равных, говорящих на одном языке — языке чисел, формул и неумолимой логики.
К концу дня самые ужасные следы взрыва были ликвидированы. На столе лежали свежие, исправленные чертежи, испещрённые новыми, точными цифрами. Физическое и интеллектуальное пространство было восстановлено.
Снейп потушил последний светильник, и тьма мягко заполнила комнату, словно стараясь скрыть остатки их провала. Он направился к выходу, его движения были скованными, неестественными. Он пытался накинуть мантию, но тяжёлая ткань свисала с одного плеча, а больная рука и раны на спине мешали ему застегнуть пряжку — массивную, холодную, с острыми краями. Он изловчился, пытаясь сделать это одной рукой, пальцы дрожали от усилия, но пряжка выскальзывала, с глухим лязгом ударяясь о каменный пол. Он издал тихое, яростное шипение, полное досады и немой злости на собственную беспомощность.
Фредерика, надевая свой плащ, видела это. Она видела его борьбу, его упрямое нежелание просить о помощи, его ненависть к этой маленькой, унизительной слабости. Она могла уйти. Сделать вид, что не заметила.
Она не подошла сразу. Она дала ему три секунды. Ровно три. Чтобы он мог справиться сам, если это возможно. Чтобы сохранить последние остатки своего достоинства.
На четвёртую она сделала два быстрых, чётких шага в его сторону. Он резко выставил вперёд здоровую руку — не для удара, а как барьер, жест, полный слепой, животной защиты. Стоп. Не приближайся. Не смей.
Но её рука в перчатке тактично оттолкнула ее, не грубо, но с такой уверенной силой, что его конечность дрогнула и опустилась. Её пальцы уверенно взяли металлические части пряжки, холодные и неуступчивые. Он замер, его дыхание прервалось. Его чёрные глаза, полные мгновенной, готовой вспыхнуть ярости, впились в неё, пытаясь прожить насквозь, отбросить назад силой одного лишь взгляда.
Но её пальцы не дрогнули. Они работали быстро и точно, застегивая пряжку с лёгким щелчком, который прозвучал оглушительно громко в напряжённой тишине. Затем она отступила на шаг, не опуская глаз, её взгляд оставался нейтральным, но непоколебимым — не вызов, не сочувствие, просто факт: задача выполнена. Никакой нежности. Никакого сочувствия. Просто механическое действие. Щелчок. Пряжка застёгнута.
Он не двинулся с места, застыв как изваяние, в котором лишь глаза оставались живыми — двумя безднами, где бушевала буря. Шок, унижение, ярость — всё это кипело в его взгляде с чем-то ещё, чему у него не было названия, что-то глубокое и тёмное, что заставило его пальцы непроизвольно дернуться.
Она встретила его взгляд, не отводя своих светло-зелёных глаз. Её лицо было спокойным, как поверхность озера в безветренную ночь. В них не было вызова, не было страха — лишь неумолимый факт. Это сделано. Точка.
Он что-то прошептал. Слово было настолько тихим, что больше походило на выдох, на смесь стона и признания, вырвавшегося из самой глубины. — Достаточно...
Это не было благодарностью. Это было капитуляцией. Признанием того, что она переступила ещё одну границу — и он позволил ей это сделать.
Она не ответила. Просто слегка кивнула, взяла свою сумку и вышла первой, оставив его одного в почти полной темноте кабинета, где лишь лунный свет серебрил края разбросанных инструментов.
Снейп стоял неподвижно, чувствуя под тканью мантии тугую повязку на спине — её работу — и лёгкое, но неумолимое давление только что застёгнутой пряжки. Он не был в ярости. Он был... ошеломлён.
В тишине кабинета, пахнущем теперь не гарью и отчаянием, а свежим пергаментом и холодной, хрупкой надеждой на новый проект, он сделал первый шаг к двери. Спина болела, каждый мускул протестовал, огнём напоминая о недавнем взрыве и её пальцах, сшивавших его обратно. Рука ныла, но теперь это была боль, которую он мог измерить и принять.
Но он шёл прямо.
Шел по пустынным коридорам, и его шаги отдавались эхом, слишком громким в его собственной голове, будто стучали по его же костям. Каждый мускул кричал от боли, каждый нерв был оголён, но это была знакомая, почти успокаивающая боль. Физическая. Та, что можно было перетерпеть, пережить, перебороть. Та, что не сравнится с тихим ужасом одиночества, которое она сегодня... снова прервала.
Его комната в башне была такой же аскетичной и безличной, как и он сам. Каменные стены, голый пол, кровать с жёстким матрасом, заваленный книгами и свитками стол. Убежище. Клетка. Место, где он мог спрятаться от всех, даже от самого себя, но сегодня стены казались теснее обычного.
Он запер дверь на все засовы, не зажигая света. Холод проникал в кожу, притупляя жар мыслей, но не заглушая их полностью. Только тут, в полной темноте и тишине, он позволил себе думать — по-настоящему думать, без ярости, без защиты.
И мысли эти были о ней.
О женщине с руками хирурга и взглядом учёного.
Он с силой оттолкнулся от двери, срывая с себя мантию. Пряжка, которую она застегнула, отстегнулась с резким щелчком, словно кость, ломающаяся под давлением. Он швырнул одежду в угол, как нечто осквернённое, запачканное не грязью, а её прикосновением, её вторжением.
Он сел на кровать, сгорбившись, и уставился в темноту перед собой, но видел не её, а лишь собственное отражение — разбитое, искажённое.
Он провёл рукой по лицу, вновь чувствуя дрожь в пальцах — ту самую, что всегда выдавала его слабость. Он пытался вызвать в себе образ надменной чистокровной стервы, которой он хотел её видеть. Но вместо этого перед ним вставало её лицо — бледное, сосредоточенное, с каплей пота на виске, падающей на разбитые осколки, словно слеза, которую она никогда не прольёт. Её спина, прямая и неуступчивая, пока она таскала тяжёлые обломки, будто хоронила их общие неудачи. Её голос, чёткий и ровный, вносящий поправки в его же формулы, — не оспаривая, а улучшая, делая его работу... их работой.
Она была... компетентной. Невыносимо, раздражающе, блестяще компетентной. И в этом заключалась её самая страшная сила. Она не атаковала его. Она просто была. Была настолько безупречной в своей роли, что его собственная ярость и уязвимость на её фоне казались... неадекватными. Детскими.
Она была его равной. Может не в силе, не в знаниях — нет, её ум был иным, отточенным, как алмаз, но работающим в иной парадигме. Но в силе духа. В той самой, железной, непоколебимой воле, что позволяла ему годами жить среди врагов, носить маску, жечь свои мосты и чужие. И она, эта тихая, неприметная девушка, обладала ею в полной мере — не как щитом, а как стержнем, вокруг которого всё вращалось.
Он проиграл. Не ей. Самому себе. Своим собственным принципам, которые были его крепостью и его тюрьмой. Он построил всю свою жизнь на идее, что он один, что он никому не нужен и ни в ком не нуждается. Что его сила — в его изоляции, его боль — его личное дело, его падения — его позор, который не должен видеть никто. А она, одним своим присутствием, доказала, что он может быть неправ. Что можно стоять рядом, не требуя ничего, не давая пустых обещаний, — и от этого быть сильнее. Не вопреки, а потому что.
И это было страшнее любой опасности, любой боли. Это было крушение всего его мира.
Он рухнул на кровать, и жёсткие пружины прогнулись с тихим скрипом, приняв его вес. Удар отозвался огненной волной в спине, но он лишь стиснул зубы, впиваясь пальцами в грубую ткань одеяла.
И тут память накрыла его с новой силой — не образ, а ощущение.
Вспышка взрыва. Летящее стекло острее бритв. И его собственное тело, движимое слепым инстинктом, падающее на неё — не расчётливый бросок, а грубая, тяжелая масса, призванная поглотить осколки.
Он чувствовал это сейчас, как тогда — как его грудь врезалась в нее, прижимая её к холодному полу. Как её резкий, перехваченный выдох вырвался ему под ухо. Как кости её плеч чуть не хрустнули под его весом, не сломались — выдержали.
Не объятие — падение. Грубое, неловкое, необходимое. Его таз упёрся в её бёдра, его ноги охватили её бедра, придавливая её к земле, как якорь. Даже сквозь слои одежды он ощущал каждый её изгиб, каждую выпуклость, вдавленную в него силой удара.
Он лежал на кровати, вцепившись в одеяло, когда воспоминание накрыло его с новой, унизительной силой. Не просто образ — физическое эхо.
Тепло её тела, вдавленного в пол под ним. Мягкость её таза. Ритм её дыхания, смешавшийся с его собственным в такт адреналину.
И тогда — предательский толчок внизу живота, резкий и непрошенный. Сокращение мышц, пославшее волну по нервам прямо в пах. Его тело, забыв о боли, отозвалось на память о её близости древним, животным сигналом.
Он резко скрестил ноги, сдавив бёдра так, что швы штанов врезались в кожу. Жест был резким, почти яростным — попытка задавить эту вспышку, задушить её в зародыше. Но тепло уже разлилось по жилам, упрямое и горькое, как признание того, что даже его плоть — предатель, что она откликается на ту, кого он хочет ненавидеть.
Он зажмурился, но видел лишь её глаза — широко раскрытые в момент падения, не в страхе, в оценке. И это делало всё ещё невыносимее.
Он застонал, повернувшись на бок, пытаясь вытеснить это воспоминание. Но оно въелось в него глубже, чем боль от ран — память о том, как он лёг на неё, не как защитник, а как щит. Грубый, неуклюжий, но эффективный.
«Довольно, — прошипел он в темноту. — Довольно».
Но тело не слушалось. Оно помнило. И ему оставалось только лежать и ждать, пока эта волна отступит, оставив после себя лишь горькое послевкусие стыда и одиночества.