Где гаснут аккорды

Тишина в студии была густой, как предрассветный туман, окутывающий всё вокруг мягкой, но удушающей пеленой. Она звенела в ушах Евы, смешиваясь с запахом потёртой кожи дивана, пыльных проводов и застоявшегося аромата кофе, впитавшегося в стены, как память о бесчисленных ночах. Пол под ногами чуть поскрипывал, словно старый корабль, готовый к отплытию, а свет из узкого окна лился тонкими струями, как лунный луч, пробивающийся сквозь щели в занавесях.

Лукас стоял у окна, его фигура, очерченная полумраком, казалась вырезанной из гранита, такая неподвижная, но полная сдержанной силы, как затишье перед бурей. Его слова — «наша мелодия ещё не допета» — всё ещё пульсировали в воздухе, как последний аккорд, который не отпускает, цепляясь за сердце. Ева стояла в паре шагов от него, чувствуя, как её пульс бьётся в висках, словно метроном, отсчитывающий время до неизбежного. Его хриплый голос, почти шёпот, всколыхнул в ней вихрь - страх, надежду, гнев, и она боялась, что если что-то скажет, то всё это вырвется наружу, обнажив её душу.

Ева сжала пальцы, ногти впились в ладони, оставляя жгучие следы, как угли, тлеющие под пеплом. Она смотрела на Лукаса, на напряжённые плечи под чёрной толстовкой, на светлые волосы, растрёпанные, будто он только что пробежался под ветром. Лукас не двигался, но его неподвижность была как магнитное поле, притягивающей и отталкивающей одновременно. Она хотела уйти, раствориться в этом холодном коридоре, но что-то, то ли упрямство, то ли тень той искры, что привела её сюда, держало её, как якорь, вцепившийся в морское дно. Она сглотнула, заставляя себя заговорить.

— Лукас, — её голос был хрупким, как первый лёд на реке, готовый треснуть под малейшим давлением. Ева кашлянула, пытаясь собрать себя по кусочкам. — Ты ведь не знал, что это я, правда? Вы нашли тот кавер, не зная, кто поёт. Просто голос. И теперь я здесь, ты понял, кто я. Но зачем я тут? После всего... — её слова дрожали, как листья на осеннем ветру, острые, но ломкие. — Ты знаешь, что было. Ты был там, когда всё началось.

Лукас медленно сделал шаг к ней, его пальцы дрогнули, постучав по бедру, как будто он пытался поймать ускользающий ритм. Его губы шевельнулись, но слова не пришли, и вместо них он лишь сжал их, его скулы напряглись, словно он держал внутри бурю, готовую разнести всё вокруг.

— Я... — начал Лукас, но голос сорвался, как струна, лопнувшая от натяжения. Он кашлянул, его глаза метнулись к окну, где Вильнюс тонул в вечерней дымке, огни мерцали, как звёзды, упавшие в лужи. — Мы нашли твой кавер на просторах интернета. Яунас нашел просто тот голос, который мне был нужен. — его слова были медленными, как будто он вытаскивал их из глубины, где они тонули в хаосе мыслей. — Честно, он показался мне знакомым, как песня, которую ты слышал во сне, но не можешь вспомнить. — Лукас замялся, его пальцы сжались в кулак, побелев от усилия. — Я не знал, что это ты. Когда Яунас произнес твоё имя... — он запнулся, его взгляд вернулся к ней, теперь уже не холодный, он был подобен ветру, что шепчет тайны в листве. — Я не мог поверить. Но, Ева, твой голос на том кавере, как трещина в стене, через которую льётся свет. Он нужен нам. — Его голос дрогнул, и Ева видела, как он борется с собой, как его мысли путаются, как провода, сваленные в кучу. — Эмилия, наша басистка, уезжает в Париж на практику, мы не сможем выступить с ней на Евровидении. Тогда я решил, что это действительно шанс усилить трек, чтобы Европа содрогнулась. И твой бэк-вокал, он мог бы... — Лукас замолчал, его слова оборвались, как мелодия, которую забыли дописать.

Ева почувствовала, как её сердце сжалось, словно кто-то стянул его невидимой нитью. Она помнила тот записанный кавер — ночь, когда она пела, пока слёзы не оставили солёные дорожки на щеках, когда гитара была её единственным спасением. Она выложила его без имени, потому что боялась, что её снова раздавят. И теперь Лукас, чьи слова на проекте «Голос» разожгли пожар, уничтоживший её мечты, говорит, что её голос нужен. Её щёки вспыхнули, будто она стояла у открытого огня, и она не знала, от чего больше — от гнева, от страха или от этой тонкой, пугающей надежды, которая, как росток, пробивалась сквозь камни. Она хотела верить ему, но воспоминания о той боли, о ночах, когда она боялась открыть телефон, о словах, которые резали, как осколки, всё ещё жгли, как свежий ожог.

— Нужен вам? — переспросила Ева, её голос был как треснувший колокол, звенящий, но надломленный. — После того, что было? Ты даже не извинился, Лукас. — её глаза жгли слёзы, но она моргнула, не позволяя им пролиться. — Ты просто зовёшь меня петь, как будто тех слов не было. Как будто они не разрушили всё. Почему я должна тебе верить? Почему я должна... — она запнулась, её голос сорвался, как лист, унесённый ветром. — Почему я все еще здесь?

Лукас смотрел на неё, и его лицо дрогнуло, словно её слова были ударом, пробившим его броню. Его глаза, такие светлые, такие глубокие, были полны смятения, как море перед штормом. Он открыл рот, но слова не пришли, и вместо них он лишь снова сжал кулаки, его пальцы дрожали, как натянутый лук, готовый выстрелить. Ева видела, как он борется — не с ней, а с самим собой, с виной, которая, как тень, следовала за ним. Его дыхание было неровным, словно он бежал километры, и в его взгляде было столько боли, столько невысказанного, что Ева на секунду почувствовала, как её гнев отступает, уступая место жалости. Но она тут же оттолкнула её. Он не заслужил этого. По крайней мере не сейчас, не в этом месте.

— Я... я не знаю, Ева, — сказал он наконец, его голос был как шёпот ветра в пустыне. — Я... я ошибся тогда на «Голосе». Я сказал то, что не должен был. Я... — Он запнулся, его голос стал тише, почти умоляющим. — Я не хотел, чтобы всё так обернулось. Я... — Его слова снова оборвались, подобно мелодии, которую он так не сумел дописать, и он смотрел на Еву, его лицо было открытым, как книга, которую он боялся, что она не захочет читать.

Яунас, всё это время молчавший, вдруг ожил. Его глаза, тёплые, искрились, как звёзды в ясную ночь. Он откашлялся и хлопнул в ладоши, звук разрезал тишину, как молния.

— Ребята, — сказал он, его голос был мягким, но с той лёгкой театральностью, которая делала его одновременно раздражающим и обезоруживающим. — Может для начала сыграем и споем? Посмотрим, как ваши голоса звучат вместе. Ева, ты знаешь песни «Katarsis»? Их репертуар? Могла бы спеть что-нибудь прямо сейчас?

Ева посмотрела на него, её губы дрогнули в горькой улыбке, как будто она проглотила что-то кислое. Она знала их песни слишком хорошо. Особенно ту злополучную «Veidrodžiai». Тот кавер, что она спела в четвертьфинале, ставшим причиной конфликта на «Голосе». Она вложила в него всю свою боль, все свои переживания, и это стоило ей слишком многого — ночей, проведённых в слезах, веры в себя, мечты.

— Знаю, — сказала она, и её голос был как сталь, закалённая, но с трещиной. — Только это знание мне дорого обошлось.

Яунас поднял брови, но не стал спрашивать. Вместо этого он кивнул на гитару в углу, его глаза сияли, как будто он уже слышал мелодию, которая ещё не зазвучала.

— Тогда давай попробуем другую, например, "DES", — сказал он мягко, но с настойчивостью. — Один трек без обязательств. Просто чтобы понять, как это звучит. Все равно ты уже здесь.

Ева посмотрела на гитару, её плавные изгибы, струны, которые сияли, как нити судьбы. Она хотела отказаться, уйти, но всё то же упрямство, тень той решимости, что привела её сюда, тянуло её вперёд. Ева сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, как шипы розы, красивые, но колючие. «Я не та, кем была. Я смогу». Но страх всё ещё шептал: «А если опять всё рухнет?»

— Ладно, — выдавила она наконец, её голос был едва слышным. — Но только один трек. И я ничего не обещаю.

Лукас кивнул, и в его глазах мелькнула искра — не триумф, а облегчение, как будто он боялся, что она уйдёт. Он взял гитару, протянул её Еве, и их пальцы на секунду соприкоснулись. Ева вздрогнула, словно от удара током, не от его холода, а от того, как этот момент стал слишком реальным. Они начали играть ту медленную, тягучую мелодию, которая текла, словно река, обнимающая берега. Ева взяла пару аккордов, её голос вплёлся в его, сначала робко, как первый снег, потом смелее, как пламя, охватывающее сухую траву. Лукас пел, и его тембр, как дым, окутывал её ноты, делая их глубже, живее. Их голоса слились, как звёзды, сливающиеся в созвездие, и в этот момент Ева забыла про страх, про боль, про всё прошлое. Была только музыка, такая живая, как танец пламени в ночном костре.
Яунас, сидевший у пульта, подался вперёд, его глаза сияли, как солнечные блики на глади озера. Когда последний аккорд затих, он хлопнул в ладоши, и звук разорвал тишину.

— Чёрт возьми, — выдохнул он, глядя то на Лукаса, то на Еву. — Это оно. Ева, твой бэк-вокал... — он посмотрел на неё, его глаза были полны восхищения, как будто он видел звезду, упавшую с небес. — Голос словно вдохнул в трек жизнь. Лукас, ты был прав, мы могли бы вплести его, как золотую нить в ткань, сделать его... — он замялся, подбирая слово, — вечным.

Ева почувствовала, как её сердце сжалось, как тень. Она всё ещё не могла поверить, что стоит здесь, что пела с Лукасом, чьё имя когда-то было синонимом её боли. Она посмотрела на него, ожидая, что он скажет что-то — извинение, объяснение, что угодно. Но Лукас молчал, его взгляд был прикован к ней, как будто он видел её впервые. Его губы шевелились, но слов не было, словно он потерял язык, утопая в своих мыслях. Ева ждала, надежда, как тонкая нить, натянулась в её груди, готовая порваться. Она надеялась, что он наконец скажет то, что должен был сказать пару месяцев назад. Но тишина становилась тяжёлой, как свинец, и в её груди снова поднималась знакомая боль, как старая рана, разбуженная ветром.

— Наверное, ты не ожидал меня увидеть, поэтому прибываешь в некотором шоке, — сказала она тихо, её голос дрожал, но в нём была тень вызова, как искра, готовая вспыхнуть. — Не ожидал, что это я, тот голос из кавера. А теперь что?

Лукас замер, его лицо дрогнуло, как будто её слова пробили его, как стрела. Он открыл рот, но слова снова не пришли, он пытался удержать что-то, что рвалось наружу. Лукас хотел говорить, хотел извиниться, но слова, как камни, тонули в его горле.

Яунас, почувствовав напряжение, как перед грозой, когда воздух дрожит от электричества, кашлянул и встал.

— Эй, ребят, мне нужно проверить кое-что в соседней репетиционной, — сказал он, явно придумывая на ходу. — Провод там походу барахлит, наверное. Пойду посмотрю. — Он бросил на Лукаса взгляд, полный смысла, как книга с открытой страницей, и выскользнул из студии, оставив за собой только скрип двери, как последнюю ноту.

Тишина, теперь лишённая присутствия Яунаса, стала тяжёлой, как одеяло, пропитанное водой. Ева смотрела на Лукаса, и её сердце билось так громко, как барабаны перед битвой. Она ждала. Ждала извинений, которые могли бы залечить как мазь, ту рану, что всё ещё кровоточила. Но Лукас молчал. Его губы шевелились, словно он пытался поймать слова, но они ускользали, как рыбы в воде. Ева чувствовала, как её глаза наполняются влагой, как дождь, который она так старательно сдерживала. Она ждала, и это ожидание было как стояние на краю обрыва, где один шаг — и падение.

— Лукас, — сказала она снова, её голос был тихим, как шёпот ветра в листве, но в нём была вся её душа, обнажённая, хрупкая. —Ты хочешь что-то сказать, или мы так будем молчать?

Он не ответил. Его взгляд метнулся в сторону, к окну, где огни города дрожали, как слёзы, потом вернулся к ней, но слова так и не пришли. Его лицо, резкое, с тенями под глазами, было как полотно, где художник остановился, не знав, как закончить. Ева не могла больше ждать, не могла стоять в этой комнате, где каждый взгляд, каждый звук был как лезвие, впивающееся в кожу.

— Тогда я пойду, — сказала Ева, и её голос сорвался, как хрустальный бокал, упавший на каменный пол. Она поставила гитару на стойку, её движения были резкими, словно она пыталась отгородиться от него, от этой тишины, от самой себя, от этой боли, которую она вроде отпустила, но которая все еще пульсировала, как едва зажившая рана под кожей.

— Ева, — начал Лукас, но его голос был слабым, как эхо, растворяющееся в ночи, и она не остановилась. Ева толкнула дверь, и холодный воздух коридора хлынул на неё, как ледяная волна, обжигая лёгкие.

В коридоре её догнал Яунас. Его шаги были быстрыми, почти торопливыми, как будто он боялся, что она исчезнет. Он поймал её за локоть, мягко, но настойчиво, заставляя остановиться. Его глаза тёплые, как огонь в камине, смотрели на неё с тревогой, словно он видел всё, что творилось в её душе, как открытую книгу.

— Ева, подожди, — сказал он, его голос был успокаивающим, но в нём была искренняя забота, как в голосе друга, который знает, когда нужно молчать, а когда говорить. — Вы поговорили? Что ты решила?

Ева покачала головой, её губы дрогнули, и она почувствовала, как слёзы, которые она так старалась сдержать, подступили к глазам, как волны, бьющие о скалы.

— Нам не о чем говорить, — сказала она, и её голос был твёрже, чем она ожидала, но в нём дрожала боль, как треснувший колокол, звонкий над пустотой. — Я думала, он скажет что-то. Что извинится, что объяснит. Но он... — она закрыла глаза, её дыхание сбилось, — он просто молчал. Как будто тех слов, той боли, никогда не было. — Её взгляд упал на пол, где тусклый свет лампы отражался в потёртом линолеуме, как звёзды, упавшие в лужу, и их мерцание было таким же холодным, как её сердце. — Я не знаю, зачем я здесь. Это была ошибка. Всё это ошибка.

Яунас смотрел на неё, его взгляд был все таким же мягким, и в его глазах мелькнула тень сочувствия, как облако, закрывающее солнце. Он хотел что-то сказать, но передумал, просто кивнул, отпустив её руку, словно боясь, что она сломается от малейшего давления.

— Подумай, Ева, — сказал тихо Яунас. — Но ты знаешь, что твой голос — это нечто большее. Не ради Лукаса, не ради нас, а ради тебя самой. Не дай прошлому украсть у тебя это. Не дай ему выиграть.

Ева не ответила. Она повернулась и шагнула по коридору, её шаги были быстрыми, почти бегом, как будто она могла убежать от этих воспоминаний, от этого смятения, от этой недопетой мелодии, которая всё ещё звенела в её ушах, как эхо, от которого не скрыться. Ева вышла за двери. Вильнюс был тёмным, его огни дрожали в мокром асфальте, как слёзы, которые она не позволила себе пролить, но которые жгли её изнутри. Дождь барабанил по стёклам, а его ритм был как пульс, как сердцебиение города, которое жило. Он жил своей жизнью, не замечая её раны.

Холодный воздух ударил в лицо, как пощёчина, пробуждая её от оцепенения, но не заглушая её боль. Ева не дала Лукасу ответа, но знала, что этот момент, его взгляд, его молчание, его слова о мелодии, его смятение, как буря, запертая в стеклянной клетке, уже изменили что-то в ней. Это был не конец, а начало — первый шаг, который она сделала, несмотря на страх, словно она стояла на краю сцены, готовясь к прыжку в неизвестность.

Но сейчас, стоя под дождём, она чувствовала только пустоту и тень той мелодии, которая, как сказал Лукас, ещё не допета. Эта тень следовала за ней, как призрак, шепча, что эта история ещё не закончена, что её голос, её боль, её надежда ещё найдут свою ноту в этом хаотичном аккорде, который был её жизнью. И где-то в глубине, как искра в золе, тлела мысль: может, эта мелодия - это и есть её музыка, её правда, которую она ещё не спела.
__________________________________

Пока редактировала главу, поймала себя на мысли, что самый мой первый фанфик я написала 14 лет назад (!!), тоже по Евровидению 😂. Дальше меня было не остановить: я писала про музыку, про спорт, ориджиналы, стихи. А затем наступил перерыв от фанфиков почти в 9 лет. Теперь я снова здесь, ощущаю себя как та бабушка из тиктока в фэндоме BTS: многое повидала, но всё так же люблю творить. Я благодарна тем годам, что разбудили во мне желание писать и Евровидению 2025 за возможность вернуться к творчеству. Спасибо, что читаете! 🫶🏻