Где гаснут аккорды

* В данной главе используется песня Katarsis - Tavo Akys ("Твои глаза»).

Лукас стоял у окна студии, прижавшись лбом к холодному стеклу, словно оно могло остудить бурю внутри. Улица за окном была пустынной, лишь редкие прохожие мелькали под фонарями, растворяясь в сером сумраке позднего вечера. Фигура Евы, только что исчезнувшая за углом, все еще стояла перед глазами — ее легкая, но стремительная походка, будто она убегала не от него, а от чего-то большего. Ее шаги эхом отдавались в его голове, как ритм недописанной песни, который он не мог поймать. Сердце Лукаса билось неровно, сбиваясь с такта, а в груди разрасталось что-то тяжелое, липкое, словно смола, пропитавшая его изнутри.

Он прокручивал в памяти их выступление на кастинге: их голоса сплелись так естественно, будто были нитями одной ткани, сотканной из боли и надежды. Ее голос — глубокий, с легкой хрипотцой, но такой живой, что казалось, он мог пробить стены. Лукас чувствовал, как этот звук проникал в него, заполняя пустоты, которые он так долго игнорировал. Но после — тишина. Он хотел сказать ей что-то важное, извиниться за резкие слова, брошенные во время их ссоры на «Голосе», когда он обвинил ее в том, что она «украла душу» его песни. Тогда он не понимал сути происходящего, был горяч, полон амбиций, и его слова, словно искры, разожгли пожар, который уничтожил ее карьеру. А теперь, стоя у окна, он чувствовал себя так, будто предал не только ее, но и музыку, которую они могли бы создать вместе.

«Почему я не сказал?» — мысль билась в висках, как метроном, отсчитывающий его неудачи. Лукас репетировал эти слова сотни раз, представлял, как скажет ей: «Ева, я был идиотом. Я не видел тебя. Прости». Но когда она стояла перед ним, ее глаза, такие светлые, как озера подо льдом, полные усталости и чего-то, что он не успел разгадать, лишили его дара речи. Язык прилип к нёбу, а слова рассыпались, как песок под пальцами. Он смотрел, как она уходит, и каждая секунда ее удаляющегося силуэта была как удар по струнам, которые он не сумел настроить. Лукас крепко сжал кулаки, а в голове крутилась только одна фраза: «Я трус. Я просто замер, как тогда, на «Голосе», когда позволил всем растоптать ее».

Дверь студии скрипнула, нарушая тишину, и в помещение вошел Яунас. Его шаги были тяжелыми, будто он нес на плечах груз всех их ошибок. Высокий, с растрепанными темными волосами и усталыми глазами, в которых отражались бессонные ночи, он выглядел как человек, которого жизнь заставила быть циником, но музыка все еще держала его на плаву. В руках он сжимал планшет, экран которого мерцал графиками и списками имен, словно карта, ведущая к их последнему шансу. Яунас бросил взгляд на Лукаса, стоящего у окна, и его лицо напряглось, как струна перед разрывом.

— Лукас, — начал он, его голос был низким, как у человека, который слишком долго говорил по телефону, пытаясь спасти тонущий корабль. — Ты хоть понимаешь, сколько бессонных ночей мне стоило найти этот голос? Я перерыл все демки, все кастинги, все архивы. Я слушал сотни вокалисток, пока не нашел ее. И вот она приходит, поет, как будто само небо разверзлось, а ты просто стоишь и молчишь, как статуя.

Лукас повернулся, его лицо было бледным, губы сжаты в тонкую линию. Он хотел ответить, но слова снова ускользали, как дым. Яунас бросил планшет на стол, звук удара разрезал тишину, как нож. Его глаза сверкнули, и он шагнул ближе, его голос стал громче, почти сорвался на крик.

— Неделя, Лукас! У нас осталась неделя до подачи заявки на Евровидение! — Он сжал кулаки, его пальцы дрожали от сдерживаемого раздражения. — Ты думаешь, это игра? Ты думаешь, я могу просто щелкнуть пальцами, и все само собой решится? Ева ушла. И, честно говоря, я не удивлен. После того, что ты наговорил на «Голосе», после всей этой травли, мемов, комментариев, которые выжгли ее из музыки. Ты правда думаешь, что она просто так вернется? Что она захочет даже говорить с нами? С тобой?

Лукас опустил взгляд на пол, чувствуя, как слова Яунаса бьют, как молот. Он знал, что виноват. Знал, что его слова тогда, на «Голосе», были не просто ошибкой — они были предательством. Но ее голос... Он не мог отпустить его.

— Я хочу, чтобы она была с нами, — сказал он тихо, но с такой решимостью, что Яунас замолчал, его гнев на мгновение отступил. — Она должна быть в Katarsis и выступить на Евровидении. Это ее место.

Яунас смотрел на него, его брови приподнялись, а в глазах мелькнула смесь удивления и раздражения. Он провел рукой по волосам, пытаясь успокоиться, но его голос все еще дрожал от напряжения.

— Ты серьезно? — он скрестил руки на груди, его тон стал резче. — Ты хочешь, чтобы я пошел к ней? Чтобы я, Яунас, исправлял твои ошибки? Ты представляешь, как это будет выглядеть? Я приду к ней, скажу: «Ева, прости, что Лукас разрушил твою карьеру, но, знаешь, он передумал, и теперь хочет, чтобы ты пела с ним на Евровидении»? — Яунас рассмеялся, но смех был горьким, как кофе, оставленный на столе. — Она пошлет меня. И я не виню ее. Она не из тех, кто возвращается после такого. А ты даже не нашел в себе смелости сказать ей два слова в студии.

Лукас сжал кулаки, его пальцы впились в ладони. Он чувствовал, как внутри все кипит, но не от гнева на Яунаса, а от правды, которую тот бросал ему в лицо.

— Я знаю, что облажался, — сказал он, его голос был твердым. — Я знаю, что не сказал ей ничего, когда должен был. Но я слышал ее голос, Яунас. Я слышал, как она поет. Это не просто голос. Это... — Он замялся, подыскивая слова, его глаза заблестели от эмоций. — Это как будто она поет мою душу. Я не могу объяснить, но без нее эта песня — просто набор нот. Без нее Katarsis на Евровидении просто группа. А я не хочу везти просто группу, я хочу музыку, которая останется в памяти многих слушателей по всему миру. И только Ева может это сделать.

Яунас смотрел на него долго, его лицо смягчилось, но в глазах все еще горел скептицизм. Он прошелся по комнате, его шаги были медленными, словно он взвешивал каждое слово Лукаса. Наконец, он остановился, повернувшись к нему.

— Ты понимаешь, что это не только о музыке? — его голос стал тише, почти отеческим, но в нем чувствовалась усталость. — Это о доверии. О том, чтобы она поверила, что ты не предашь ее снова. И я не уверен, что ты готов к этому. Но... — Яунас вздохнул, потирая виски. — Хорошо. Я поговорю с ней. Не ради тебя, Лукас. Ради песни. Ради того, что мы можем создать, если она согласится. Но если она скажет «нет», и я почти уверен, что так и будет, у нас есть второй вариант, который мы реализуем. Вы выйдете втроем: ты, Йокубас и Аланас. И точка. У нас нет времени на мечты.

Лукас покачал головой, его глаза горели упрямством.

— Еще будет она, — сказал он. —Пожалуйста, Яунас, поговори с ней. Сделай это.

Яунас смотрел на него, его губы дрогнули в тени улыбки. Он был раздражен, но в глубине души восхищался этим упрямством, этой верой в звук, который Лукас слышал в своей голове. Он кивнул, но его взгляд был тяжелым.

— Я попробую, — сказал он. — Но, Лукас, если она откажется, это будет на тебе. И не жди, что я буду вытаскивать тебя из каждой ямы, в которую ты сам себя загоняешь. Договорились?

Лукас кивнул, чувствуя, как внутри загорается искра надежды. Он не знал, согласится ли Ева, но знал, что должен дать ей шанс. Ради нее, ради музыки, ради того, что они могли бы создать вместе.

Комната Лукаса утопала в густом полумраке, словно ночь решила поселиться здесь навсегда. Тусклый свет уличного фонаря пробивался сквозь тонкие шторы, рисуя на стенах дрожащие узоры, похожие на тени воспоминаний. Он сидел на полу, прислонившись спиной к старому дивану, покрытому выцветшим пледом, который пах сигаретами. Гитара лежала на коленях, ее деревянный корпус холодил кожу, а струны тихо звенели под пальцами, но мелодия не рождалась. Его пальцы перебирали аккорды, словно искали ключ к чему-то запертому глубоко внутри, но каждый звук растворялся в тишине, как дым. Рядом стояла чашка с остывшим кофе, покрытая тонкой пленкой, и пепельница, полная окурков, от которых в воздухе витал горьковатый запах. Ноутбук на низком столике светился экраном, открытым на черновиках, фразы, вырванные из боли, гордости, ярости, но ни одна из них не звучала правдиво.

Лукас чувствовал себя пойманным в ловушку. Его мысли кружились вокруг Евы, ее голоса, ее глаз, в которых отражалась целая буря. Он вспоминал, как она пела в студии: слегка сутулясь, обнимая гитару, словно защищаясь от мира. Ее голос дрожал, но не от страха, а от правды, которая рвалась наружу, как вода из треснувшей плотины. Ева не смотрела на него, ее взгляд был устремлен куда-то внутрь, в глубину, где, возможно, пряталась та самая она, которую он не увидел тогда на «Голосе». И он не сказал ей ничего. Ни слова. Это молчание теперь давило на него, как бетонная плита, не давая вдохнуть.

Лукас включил демо «Tavo akys» на ноутбуке. Первые ноты, мягкие, как шепот, заполнили комнату, но без ее голоса мелодия казалась пустой, как ракушка без жемчужины. Лукас закрыл глаза, и перед ним снова возникло ее лицо, не яркое, не сценичное, а настоящее, с легкой дрожью в уголках губ, с бледностью, выдающей усталость, но и с той силой, которая пробивалась сквозь хрупкость. Он вспомнил, как ее голос вплетался в его аккорды на кастинге, как он поднимался, словно ветер, и опускался, словно дождь, касаясь каждого нерва. Это было не просто пение — это было дыхание, жизнь, боль, которая жила в каждом звуке.

«Tuščios kalbos tik didina ugnį», — прошептал он, повторяя строчку из песни, которая родилась в новом смысле и звучании. «Пустые слова только разжигают огонь», Лукас чувствовал, как эти слова жгут его изнутри, напоминая о его собственной вине. Его пальцы замерли на струнах, а в груди нарастала тяжесть, как будто кто-то сжимал его сердце в кулаке. Он злился на себя, на свою слабость, на то, как позволил толпе и своим собственным словам разрушить ее.

«Dega namai. Jie pradeda griūti», — шептал он, и в его голове дома, о которых пела песня, были не просто метафорой. Это были их жизни, их мечты, которые он сам поджег.

Лукас взял гитару, его пальцы дрожали, но он начал подбирать аккорды, представляя ее бэк-вокал. Он слышал, как ее голос мог бы войти в песню — не громкий, не доминирующий, а мягкий, как эхо, но с такой силой, что оно пронизывало бы каждую ноту. Он сменил строй, сделав его ниже, чтобы подчеркнуть глубину ее тембра. Его пальцы двигались медленно, почти благоговейно, словно он касался не струн, а чего-то живого. Лукас добавил новый рифф, резкий, но плавный, как ее интонация, которая поднималась и падала, как волны. Это было не просто дополнение, это было ее продолжение, как будто он писал не музыку, а письмо, которое никогда не осмелится отправить.

«Iš akių į didžiausią liūtį. Visko pamatai», — пропел он тихо, его голос дрожал, хрипел от усталости, но в нем была правда. Он видел ее глаза, полные ливня, который она сдерживала внутри. Он представлял, как ее бэк-вокал мог бы войти в этот момент, мягко, но с силой, как дождь, который начинается тихо, но превращается в бурю. Лукас замедлил темп, добавил паузы, чтобы ее голос мог дышать, чтобы он мог резонировать с его гитарой. Он чувствовал, как мелодия оживает, словно Ева была здесь, в этой комнате, ее дыхание вплеталось в струны, ее боль, в его аккорды.

«Jau pradėjo pūti. Tik saugot...» — слова вырывались из него, как признание. Лукас видел, как все, что он разрушил, начало гнить, но в этой песне было что-то, что могло спасти. Не его, не ее, а их обоих. Он перестроил бридж, добавив диссонирующий аккорд, который отражал бы их разрыв, но затем разрешил его в мажор, как намек на надежду. Это была не просто аранжировка — это был разговор, который он не смог начать в студии. Каждую ноту он писал для нее, для ее голоса, для ее глаз, которые он не сумел разглядеть тогда.

Часы показывали четыре утра, когда Лукас закончил. Его голос хрипел, пальцы болели от струн, кожа на подушечках покраснела, но трек был готов. Лукас подключил микрофон, включил запись и запел. Его голос ломался, в нем была усталость, боль, но и что-то новое — искренность, которой он так долго избегал. Он прослушал демо, и в груди что-то треснуло, как лед под весной. Это была не просто песня. Это было разрушение и возрождение, пепел и пламя, его вина и ее правда, сплетенные в одну мелодию.

Лукас открыл чат с Яунасом, его пальцы замерли над клавиатурой. Курсор мигал, как пульс, отсчитывающий последние секунды перед решением.

Лукас прикрепил аудио и написал:

«Если она согласна — это песня ее.»

Он откинулся назад, глядя в потолок, где тени от фонаря все еще танцевали. Тишина больше не была враждебной. Она была мягкой, как первый снег, хрупкой, но полной надежды. Впервые за долгое время Лукас почувствовал, что сделал что-то правильное, не для себя, не для славы, а для музыки, которая могла стать их общим искуплением.
_______________________________

У меня был гениальный план на эту главу - связать строчки песни и их смысл в сюжет главы и самой работы. Реальность такова - я переписывала раз сто до боли в глазах. Творческий кризис настиг в самый неподходящий момент. 🥹 надеюсь, что все же получилось