Где гаснут аккорды

Раннее утро в Вильнюсе заворачивалось в серую пелену тумана, сам город не хотел просыпаться, словно сопротивлялся наступающему дню. Влажный воздух стелился по асфальту, обволакивал старые стены, как одеяло, оставляя на стеклах машин россыпь испарины. Промзона в этой части города выглядела особенно сурово: обветшалые здания с облупившейся штукатуркой, граффити, заросшие рельсы и редкие силуэты прохожих, закутанных в шарфы.

Среди этих серых декораций, как инородный элемент, в одном из зданий второго этажа горел тусклый, жёлтый свет - неуверенный, почти дрожащий. Это была студия, репетиционная база группы Katarsis. Над её крышей лениво дымили трубы, как дыхание измученного организма, пытающегося встать с постели после тяжёлой ночи. Свет вырывался наружу сквозь решётчатое окно, словно кто-то пытался удержать его внутри, чтобы не растрачивать зря.

Внутри студии царил хаос, который стал обыденной частью ландшафта: пустые пластиковые стаканчики из-под кофе валялись на столе, в уголке грустно свернулись использованные струны и смятые листы нот, между пыльных рядов были забыты чьи-то куртки и шарфы. Воздух был перегрет, пах чем-то электрическим, как старый усилитель, работающий без передышки. С потолка лился неяркий свет, приглушённый и жёлтый, будто бы солнце так и не дошло до этого места.
Где-то монотонно тикал метроном, словно капельница для уставшего организма группы.

Лукас стоял у пульта. Его поза была напряжённой, будто вся его суть сосредоточилась в одном моменте - в умении удержать всё на плаву. В одной руке - чашка с остывшим, давно забытым кофе. В другой - планшет с графиком, схемой, партитурой трека "Tavo akys". Их билет на сцену, их шанс, их вера. Он выглядел так, словно с ним уже трое суток никто не разговаривал на человеческом языке: глаза красные, веки тяжёлые, кожа тусклая, челюсть сведена от напряжения. Под глазами залегли тени, почти грим, только не сценический, а ночной.

Лукас не говорил лишнего. Он был бы рад вообще не говорить, если можно было этого избежать. Но его молчание в этот день весило больше, чем крик.

— Так, ещё раз, — сказал он ровным, но уставшим голосом, ни на кого не глядя. — На моменте «Tik saugot» следите за тишиной. Мы теряем акцент. Он важен. Без него фраза распадается. Снова.

Аланас, ссутулившись, поёрзал на месте и опустил голову. Его капюшон скользнул по волосам, почти полностью закрывая лицо. Он третий день не попадал в нужную ноту, и с каждой ошибкой становился тише, будто пытался спрятаться в тени своей же гитары.

— Я знаю, — пробурчал он с каким-то глухим упрямством. — У меня палец всё ещё болит, не отходит.

Лукас посмотрел на него, но взгляд у него был такой, как будто он смотрит сквозь стены, через километры.

— Не палец виноват. Уши, — сказал он рвано, сдерживая раздражение. — И мозги. Мы не репетируем в подвале ради гаражной демки. Это Евровидение, Аланас. Ты понимаешь? Или тебе нужно расписание напечатать и на гриф повесить?

В студии повисла тяжёлая тишина. Только по-прежнему «капал» метроном. Потом, словно выстрел, раздался голос Эмилии.

— Хватит, — резко сказала она. — Серьёзно. Мы все на пределе. Хочешь сломать нас до конца?

Она сидела в углу студии на кейсе от баса. Обычно живая, с огоньком, сейчас она была как затухшая лампочка. В руках - медиатор, который она крутила по привычке, не глядя. Она старалась, как всегда, быть центром, который удерживает всех от распада. Но её голос сейчас был безжизненным, ровным. Словно она говорила из другого места.

— Эм... — осторожно подал голос Йокубас. Он убрал барабанные палочки, сел ближе. — Ты в порядке? Что-то случилось?

Эмилия подняла на него глаза. В них было столько усталости, что даже Лукас на секунду сбавил обороты. Она посмотрела, будто через него, и просто кивнула. Почти незаметно.

— Ты как-то не с нами, — сказал Лукас тише, чем раньше. Без упрёка, скорее с опаской. — Я понимаю, все вымотаны. Но у тебя это не просто усталость.

Эмилия посмотрела на него, как будто хотела что-то сказать, но резко передумала. Только отвернулась к окну, за которым мир тонул в промозглом тумане. Стекло было покрыто влагой, и свет от уличного фонаря размывался на нём, как акварель по сырой бумаге.

Репетиция продолжалась по инерции, как поезд без машиниста. Эмилия больше не играла. Она была здесь телом, но не духом. Ни улыбок, ни коротких фраз, ни даже обычных шуток, которыми она обычно спасала коллектив от срывов. Только тишина. И её отсутствие в присутствии.

И все, даже те, кто не хотел признавать, чувствовали: она уже где-то в другом месте.

Трое суток Эмилия молчала. Не просто молчала, будто исчезла. Она была рядом физически: приходила, садилась на свой кейс, держала в руках свою гитару, машинально щёлкала пальцами, участвовала в репетициях. Но всё это происходило словно на автопилоте. Ни слов, ни комментариев, ни даже взгляда в сторону остальных. Как будто между ней и студией, между ней и остальными участниками образовалась тонкая, но непроходимая пелена, за которой она пряталась, отгораживалась, отдалялась.

За это время напряжение внутри группы нарастало почти неуловимо, но неумолимо. Как в замкнутом пространстве перед грозой: воздух становился густым, каждый звук отдавался эхом, а мелочи, как недоигранная нота или не вовремя сказанное слово, раздражали до мурашек. Все чувствовали, что что-то назревает, но боялись спросить.

И вот, на третий день, во время короткого перерыва, когда в студии только-только стихли ноты и шум включённого вентилятора, Эмилия, наконец, заговорила.

— Меня пригласили на практику, — сказала она негромко, но отчётливо. Голос её был немного дрожащим, как у человека, долго носившего внутри важную новость. — От университета. В Парижскую консерваторию на факультет звукорежиссуры.

Тишина, которая и так была частью пространства, в этот момент стала почти физической. В воздухе будто зазвенело напряжение, как при туго натянутой струне, вот-вот готовой лопнуть. Все замерли.

Йокубас застыл с бутылкой воды в руке, не доведя её до рта. Лукас поднял глаза от пульта, словно не сразу понял, что услышал. Аланас сидел на полу, привалившись к стене, и на секунду даже перестал дышать.

— Это круто! — первым нашёл в себе силы заговорить Аланас. Его голос звучал удивлённо, почти облегчённо. — Правда. Париж — это же так здорово! А Парижская консерватория, одна из самых лучших и престижных в мире.

Он попытался улыбнуться, но его улыбка была какая-то неуверенная, не до конца выстроенная. Он хотел порадоваться за неё, и радовался, но где-то внутри что-то ёкнуло: как у человека, который только что понял, что всё изменится.

Эмилия кивнула. Она посмотрела на него, потом перевела взгляд на остальных, медленно, как будто собиралась с духом.

— Практика начинается первого апреля, — сказала она, стараясь не споткнуться о собственные слова. — И заканчивается первого июня.

Пауза.

— Я не смогу поехать с вами на Евровидение.

Тишина рухнула, как вода из разбитого стекла.
Сначала никто не произнёс ни слова. Все сидели, как будто кто-то выключил звук в студии. Только тикание часов на стене напоминало, что время всё ещё движется вперёд.

Йокубас прижал руку к лицу и медленно выдохнул сквозь пальцы:

— Чёрт... — прошептал он, глядя в пол. — Это...

Он не закончил. Просто замолчал. В его голосе прозвучало всё: и разочарование, и растерянность, и паника. Будто под ногами у него резко пропал пол, и он падал, не зная, на что теперь опереться.

— Подожди, — вдруг подал голос Аланас, нахмурившись. — А почему ты сказала об этом только сейчас? Ты ведь знала?

Эмилия опустила глаза, на секунду сжала губы, как будто сдерживала что-то внутри, то ли раздражение, то ли волнение.

— Я подала заявку ещё в начале учебного года, — тихо начала она. — Это была просто мечта, почти авантюра. Там был жёсткий отбор, тысячи заявок со всей Европы. Я, честно, даже не думала, что меня возьмут.

Она на секунду замолчала, провела пальцами по колену, будто что-то сглаживала в себе самой.

— Я всё это время просто жила с мыслью, что это вряд ли случится. А три дня назад утром пришло письмо. Официальное приглашение с печатью, с подписью. Я в тот день проносила его в рюкзаке, даже открывать боялась. А потом поняла, что, если не скажу - будет только хуже.

В её голосе была не гордость, не радость, а хрупкость. Как у человека, которого захватили слишком сильные эмоции, и он боится, что сломается, если его сейчас осудят.

Лукас всё это время молчал. Его взгляд был направлен в одну точку, но глаза чуть дрожали, как у человека, отчаянно пытающегося не показать, что в нём что-то ломается.

Потом Лукас заговорил. Спокойно и сдержанно. И всё же голос его слегка дрогнул.

— Это твоё будущее, — сказал он тихо. — Мы не вправе тебя держать.

Он сглотнул.

— Мы справимся, Эмилия.

Слова повисли в воздухе, как клятва, которая звучит неправдоподобно, но которую всё равно нужно произнести. Потому что никто не имеет права разрушать чью-то мечту, даже если цена этой мечты очень высока.

Эмилия не ответила. Она только сидела, сжав в руках гриф бас-гитары до белых костяшек, и смотрела в пол. В её глазах не было победы, только тяжёлое, давящее чувство вины за то, что выбрала себя.

И никто не сказал больше ни слова.

Позже, когда студия опустела, Лукас остался один. Все разошлись молча, без прощаний, как будто каждый нёс внутри ту же тяжесть, которую невозможно было выразить словами. Свет в помещении стал мягким и тусклым, струился с потолка в пятнах, как сцена после закрытия занавеса. Вокруг запах остывшего оборудования, пыли, кофе, перегретого металла.

Лукас стоял у пульта, машинально щёлкая по клавишам, пытаясь найти ритм в хаосе. И наконец, после долгого колебания, набрал номер.

На третьем гудке ответил Яунас.

— Да, Лукас. Поздновато ты. Что-то срочное?

Голос продюсера был утомлённый, но чёткий. Яунасу было под тридцать пять, он всегда держал себя в руках, словно каждое слово было частью стратегии, а эмоции - недопустимая роскошь. За его плечами были десятки проектов: и те, что вспыхивали и исчезали, и те, что, как Katarsis, держались на грани — искренностью и упрямством.

— Нам нужно поговорить, — сказал Лукас. Его голос прозвучал сухо, почти механически, но внутри у него всё горело. — Только без лишнего. Просто скажу, как есть.

— Давай.

— Эмилия уезжает на практику в Парижскую консерваторию. С первого апреля до первого июня.

Пауза. Сначала короткая, из разряда легкого недопонимания. А потом затянувшаяся. Секунды текли, как капли с неисправного крана.

— Ты серьёзно? — наконец тихо выдохнул Яунас. — Сейчас? Серьёзно прямо сейчас?

— Мы узнали только сегодня. Эмилия молчала трое суток и сказала на перерыве. У неё официальное письмо, она прошла жёсткий конкурс. Подавалась ещё в сентябре, но не надеялась. Думала, что не выберут, а теперь выбрали.

Снова тишина. Потом сдержанный вздох.

— Дерьмо. Ты понимаешь, что до заявки на Евровидение меньше месяца? Это уже почти финал. Это не репетиции, не поиск звука. Это уже должно быть чисто. А у вас выпадает бас. Целиком. Что ты хочешь, Лукас? Какие действия?

— Не действия, а осознанный шаг, — твёрдо сказал он. — Я не хочу заменять Эмилию. Ни по инструменту, ни по присутствию. Она не просто играла на басу, она держала атмосферу, была нервом. Но она не пела, а просто играла свою партию, и я это менять не хочу.

— Тогда? — осторожно спросил Яунас, но в его голосе уже проступало знакомое: когда что-то начинает складываться в голове, как шахматная партия.

— Я хочу усилить трек. Не латать дыру, а пойти в другую сторону. Добавить женский бэк. Голос, который не будет изображать партию Эмилии, а станет новым эмоциональным каналом. Проводником. Кто-то, кто сможет почувствовать то, что мы играем, и передать это. По-своему, но честно.

Яунас шумно выдохнул.

— Лукас, ты же понимаешь, что ты сейчас просишь? Ты хочешь, чтобы я нашёл бэк-вокалистку с женским тембром, подходящим к вашей тональности. К вашей драме, с нервом, с внутренним диапазоном за три недели. И чтобы в точку? Это...

— Это твоя работа, — спокойно перебил Лукас. — И ты знаешь, как это делается. Но только не афишируй, пожалуйста. Нам не нужен этот кастинг-цирк с пробами перед камерой. Мы не шоу. Эта трещина внутри группы - не повод для хайпа.

— Я понял, — коротко ответил Яунас. — Хорошо. Скажу, что набираю бэк-вокалистку под новый акустический проект. Без названий. Подумаю, как упаковать, чтоб не привлекать внимание. Что-нибудь в духе экспериментального эмбиента.

— Спасибо.

— Ещё пожелания? — Яунас фыркнул, но уже с лёгкой иронией. — Может, чтоб она на флейте играла и тексты писала сразу?

Лукас вздохнул, но не рассмеялся.

— Желательно, чтобы играла хотя бы на чём-то. Клавиши, гитара, скрипка, неважно. Главное, чтобы чувствовала музыку телом, не только голосом.

На том конце было явное цоканье языком.

— Ты издеваешься, — устало пробубнил Яунас, но не без уважения. — Я тебе вокалистку с душой должен найти, а ты ещё хочешь, чтоб она в свободное время аккомпанировала и медитировала по твоим партитурам?

— Найди голос, — твёрдо сказал Лукас. Он выпрямился, глядя в затемнённое окно. — Всё остальное - вторично. Просто найди голос, который живёт внутри. Не выученный, не отрепетированный, не певицу. А голос, Яунас. Понимаешь?

— И что насчёт баса? — спросил он уже более сухо.— Кто его играет?

— Мы просто запишем партию заранее. Без сцены. Бас будет в фоне, идеально сведён, и никто не заметит. А на сцене нас будет трое и, возможно, новая она, бэк-вокалистка.

Долгая пауза. А потом Яунас сказал ровно:

— Понимаю. Хорошо, Лукас. Я что-нибудь сделаю, попробую найти. Ради...- Яунас пытался найти подходящие слова.

— Ради песни, — мягко поправил Лукас. — Эмилия никогда не пела в «Tavo akys». Но она там была в игре. И её надо оставить хоть отзвуком.

— Ты поэт, чёрт тебя дери, — пробурчал Яунас. — Ладно. Открою старые контакты. Поиск не афиширую. Если повезёт — найду ту самую. Но если нет...

— Тогда выйдем втроём. — Лукас пожал плечами.
— Без фальши.

— Принято. Буду на связи.

Лукас ещё долго стоял, уставившись в пол, где под ногами клубилась тень от кабелей и микрофонных стоек. И впервые за день почувствовал не просто тревогу, а желание бороться.

Следующие дни студия жила в напряжённом ожидании. В воздухе витало что-то невысказанное, тяжёлое, как густой туман, в котором едва различимы очертания их музыки. Каждый звук, каждая нота казались пустыми, будто чего-то важного не хватало. Но никто не говорил об этом вслух. Вместо этого каждый погружался в свои мысли, в поиски того, кто сможет стать новым дыханием группы, новым голосом, который впишется в их мир, не затмевая, а дополняя.

Яунас просыпался с тяжестью на сердце, время утекает, а идеальная бэк-вокалистка всё не появляется. Сотни заявок, десятки прослушиваний, и каждый раз на лице Лукаса отражалось одно и то же разочарование. Яунас видел, как внутри Лукаса бурлит желание найти не просто хорошую певицу, а настоящую личность, чьё звучание будет нести что-то глубже, чем просто чистый голос.

С каждым новым треком Яунас всё больше погружался в поиск. Он старательно слушал: в голосе должна была быть искра, рана, правда, нечто живое и необъяснимое. И когда очередной кандидат вызывал у Лукаса холодное «нет», раздражение Яунаса нарастало.

Однажды вечером, уже после десятков отклонённых заявок, он не выдержал.

— Лукас, — произнёс он с явным раздражением, опускаясь на край стула, — я не понимаю, что ты хочешь. Мы слушаем бесконечные голоса, и все они либо «слишком ровные», либо «слишком отточенные». Ты будто хочешь найти призрак, не певицу. Может, тебе просто никто не нужен?

Лукас повернулся к нему, глаза блестели от усталости, но в голосе звучала уверенность.

— Яунас, ты думаешь, я играю в игры? Мне нужна правда — не отрепетированная, не вылизанная, а настоящая. Голос, который не боится показать свои трещины, голос, который поёт не потому, что должен, а потому, что не может молчать.

Яунас тяжело вздохнул, почувствовал, как напряжение растёт, как хочется кричать в пустоту студии.

— Это бесконечный поиск, Лукас. Ты ставишь невозможные условия. Кто-то, кто не просто поёт, а живёт в каждой ноте. Ты уверен, что такая вообще существует?

Лукас приблизился и, не отводя взгляда, тихо сказал:

— Если нет - значит, мы ещё не нашли её. Я не приму компромиссов. Ты знаешь, что мы не можем просто взять первую попавшуюся. Мы ищем не голос. Мы ищем душу.

Яунас почувствовал, как в его груди загорелась искра — смешение усталости, сомнений и проблеска надежды.

В тот вечер он остался один, прослушивая ещё и ещё, пока в студии не осталось ни звука, кроме тишины и мерцания экрана. И вот, среди сотен видео он наткнулся на анонимный кавер, простое тёмное видео, где силуэт девушки с гитарой едва угадывался в приглушённом свете.

Голос прозвучал — и всё вокруг замерло.

Он был неидеальным, но безупречно живым. Низкий, хрупкий, наполненный болью и силой одновременно. Каждый звук, будто вздох, каждое слово — глубокий взрыв эмоций. Гитара звучала как часть её тела, как продолжение её души.

Яунас сидел, затаив дыхание, слушая этот голос, и в глубине сознания мелькнула странная мысль, будто этот тембр, эта интонация уже где-то звучали, словно знакомый шёпот из прошлого заглянул к нему на миг. Но это было не воспоминание, а чувство — ощущение, что вот оно, то самое настоящее, что искали так долго.

Яунас улыбнулся, едва заметно покачал головой и, не отводя взгляда от экрана, сказал вслух, будто обращаясь к Лукасу, который мог быть где-то рядом или услышать эти слова в любой момент:

— Лукас, я уверен, тебе это зайдёт. Не просто зайдёт, а ты почувствуешь это так же остро, как и я. Это голос, который не отпустит нас обоих.

Экран потемнел, но в душе Яунаса ещё долго звучал тот самый трепетный, живой голос - голос, который мог стать началом чего-то большого и нового.

_____________________________
Дорогие мои читатели, буду рада от вас получить обратную связь:) а то ощущение, что я будто в теневом бане 🥹 обнимаю каждого/каждую! 🫂