Глава 16. Пока ты не знаешь, кто я
Февраль держался над деревней холодно и высоко, будто небо намеренно отстранилось - серое, бесконечно глухое. Зима не кричала вьюгами, не сверлила морозом, она молчала, мощная и спокойная, как старый обет.
Снег лежал не пушистым украшением, а тяжёлым покрывалом, на полях, крышах, ветвях. Всё вокруг казалось присыпанным забвением. В этой глухой тишине деревня словно прижалась к самой земле, боясь потревожить чужой покой или свой собственный.
С середины декабря Ева жила в старом доме дедушки, окружённом вековыми соснами. Дом дышал древним теплом, скрипел во сне, пах древесной смолой и тлеющими углями. Дни здесь не бежали, а неторопливо текли, как горячий липовый чай в обожжённой глиняной кружке.
Один день был похож на другой и в этом повторении, в этих незаметных ритуалах, была своя тихая музыка. Музыка выздоровления.
Ева играла почти каждый день. Не по графику, не по дисциплине, а как дышала. Сначала осторожно, будто прикасаясь к памяти. Потом увереннее, свободнее. Утром в растоптанных шерстяных носках, с замершими пальцами и рассветом в окне. Вечером ближе к темноте, в тишине, которую нарушал лишь треск поленьев в печке. В такие моменты ей казалось, что гриф гитары — это часть её тела, продолжение руки, а звук — это она сама, без прикрас, без грима, без имени.
Её пальцы больше не боялись касаться струн. Они искали их жадно, будто возвращались к любимому телу после долгой разлуки. В этих прикосновениях было всё: злость, нежность, тоска, прощение. Музыка не спрашивала, готова ли она. Она просто приходила и оставалась.
Но внутри, где-то глубже дыхания, жило «но».
Не яркое, не острое — скорее тень. Как шрам, который почти зажил, но ещё реагирует на погоду. Это «но» приходило ночью, когда огонь в печке догорал, и комната казалась слишком тихой. Оно шептало ей: а если всё повторится? Что, если ты снова сделаешь шаг и снова сорвёшься? Что, если тот голос, который теперь стал твоим крылом, вновь превратится в кандалы?
Что, если узнают?
Этот страх не имел формы, но имел вкус — металлический, острый, похожий на холодное железо. Ева ловила себя на том, что иногда боится собственной искренности. Как будто честность — это роскошь, за которую слишком дорого платить.
Она думала о возвращении почти каждый день. Не как о мечте, а как о вопросе: как? каким способом? каким голосом? Открытым или анонимным? С музыкой, но без лица? С чувством, но без имени?
Словно ей нужно было пройти путь заново, но по другому маршруту, с завязанными глазами. И каждый шаг по этому маршруту напоминал хрупкую ноту: красиво, но сломать её можно даже дыханием.
И всё-таки, несмотря на страх, несмотря на холод внутри, Ева продолжала играть. Потому что музыка — это не выбор. Это кровь. И если ты перестаёшь петь, значит, перестаёшь быть собой.
Ева знала: приближается момент. Не завтра, не сегодня, но скоро. Момент, когда она выйдет из этой зимней тишины не просто с гитарой, а со своим голосом. Пусть без лица, пусть без имени, но с правом быть услышанной.
И, может быть, именно это и было новым началом.
***
Ева ступала по утоптанной тропке, ведущей к дому родителей Анны. Вечерело, небо становилось почти фиолетовым в сгущающихся сумерках. Снег поскрипывал под ботинками, дыхание вырывалось облачками. Внутри странная смесь тревоги и тепла, как перед тем, как нырнуть в прорубь: ты уже у кромки, но всё ещё не сделал шаг.
Дом выглядел уютно: огоньки в окнах, пар из трубы, еловые ветки на перилах крыльца. Когда Ева постучала, дверь распахнулась почти сразу — на пороге стояла Анна, в толстом вязаном свитере, с растрёпанным хвостом и румянцем на щеках.
— Ты как из зимней сказки, — усмехнулась она, впуская подругу внутрь. — Проходи скорее, у нас тут целый эксперимент: Николас решил сварить глинтвейн по бабушкиному рецепту, но бабушка, похоже, торговала специями где-то на базаре в Марракеше.
Из кухни донёсся голос Николаса:
— Я слышал это! И не оскорбляй бабушку, она была прекрасной женщиной и добавляла в глинтвейн всё, что находила под рукой.
Они рассмеялись, и Ева, наконец, почувствовала, как с её плеч медленно сползает невидимый груз. В гостиной было тепло - печка потрескивала, стены дышали хвойным венком и свечами, а старое кресло у окна приглашало сесть и спрятаться от мира.
— Ты устала, — заметила Анна, наблюдая за Евой.
Ева молча опустилась в кресло и, немного помедлив, кивнула.
— Я записала кавер, — сказала она негромко, почти шёпотом, будто боялась, что слова изменят ход событий. — Несколько дублей. Выбрала один. Он, конечно, получился, но...
— Но? — Анна села рядом, подвинула к ней кружку с горячим глинтвейном.
— Я не могу нажать кнопку «Опубликовать». Не могу. Словно что-то внутри меня говорит, если я это выложу, меня снова найдут, узнают. Всё снова начнётся: комментарии, поиски, сравнения, осуждение.
Из кухни выглянул Николас, держа в руках большую керамическую кружку.
— Тогда тебе остается только одно: сменить имя, внешность, выучить редкий диалект и переехать на другой континент. Думаю, где-нибудь в Перу ты вполне могла бы начать карьеру загадочной дивы под псевдонимом «Сеньорита Икс», - протянул Николас с широкой невинной улыбкой, лениво вращая ложкой в кружке.
Анна тут же повернулась к нему с прищуром:
— Николас...
— Что? — он поднял руки, словно сдаваясь. — Я просто предлагаю варианты.
Он подался вперёд, смягчился, и в его голосе появилась та самая нота, из-за которой Ева так часто прощала ему дурацкие шутки — тёплая, спокойная, почти старше его самого.
— Но, если серьёзно, страх — это нормально. Это значит, что тебе не всё равно. Ты уже сделала главное: сыграла, спела, отпустила то, что внутри. Это уже победа, правда. А выложить... ну, это просто следующий шаг. Его не надо делать насильно. Когда почувствуешь, что можно — сделаешь. А пока ты уже снова дышишь. Это видно.
Ева посмотрела в окно. Снаружи становилось темнее. Снежинки, словно светлячки, крутились в свете фонаря, а в глубине двора застыли деревья - тонкие, обледенелые, будто подслушивающие.
— Я просто хочу, чтобы кто-то услышал это, — сказала она. — Услышал не меня с «Голоса», не ту, что ушла из-за травли, не ту, которую обсуждали так активно в Интернете. А просто человека. Без истории и без ярлыков.
Анна накрыла её ладонь своей.
— И так и будет. Люди услышат. Сначала голос, потом душу. А имя пусть подождёт.
Молчание между ними не было тяжёлым. Оно было как пауза между аккордами. Живое. Настоящее.
— Но ты ведь знаешь, — Николас вдруг снова заговорил, — если хочешь всё бросить - мы поймём. Потому что это твоя битва. Не обязанность и не долг. Только ты решаешь, идти дальше или не идти.
Ева усмехнулась слабо.
— Нет. Я пойду. Я просто постою немного на краю.
Анна обняла её бережно, будто укрывая.
***
День был тот же, что и вчера, спокойный, тихий, с еле заметным движением ветра между ветвями сосен. Снег ложился новыми слоями, будто зима старалась сохранить каждое дыхание под стеклянным куполом. Небо было молочным, тусклым, и тишина в доме казалась особенно чуткой, будто всё вокруг прислушивалось.
Ева сидела на кухне, в старом свитере с вытянутыми рукавами, укутанная в плед, за которым пряталась с головой, как ребёнок от грома. Кружка с остывшим ромашковым чаем стояла рядом, давно позабытая. На экране открытый YouTube, пустой канал без подписчиков, без иконки, с незначительным названием, которое она придумала за пять секунд. Ей даже не хотелось думать, как оно звучит. Главное, чтобы не выдавало, чтобы её не нашли.
Файл был загружен. Кавер, записанный ночью, почти шёпотом, в маленькой комнате с лампой, закутанной в шарф, чтобы свет был мягким. Всё получилось не идеально: немного дрожали руки, голос временами уходил в воздух. Но он был живой, настоящий. И, пожалуй, именно в этом была его сила.
Пальцы зависли над кнопкой «опубликовать».
Ева чувствовала, как внутри что-то собирается в узел — в груди, в животе, даже в горле. Почти как перед выступлением, но без сцены. Внутренний зал, без зрителей. Только она и экран.
— Если не сейчас... — прошептала она, и голос сорвался. — То когда?
Её дыхание выровнялось. И она нажала.
Ощущение было странное, как будто что-то очень личное вылетело в космос. Без адреса, без обещаний, что кто-то поймает.
Ева обновляла страницу каждые десять минут. Один просмотр. Потом два. Третий, возможно, тоже её. Она даже не была уверена. В TikTok загрузила обрезанный кусочек, без фильтров, просто на фоне вида из окна, где ветви деревьев качались в снегу. Никаких хэштегов. Никаких подсказок. Ни ее лица, только силуэт. Всё должно было остаться в тени, и при этом быть услышанным.
Прошло часа два. YouTube молчал. TikTok почти тоже. Ева пыталась читать книгу, но не могла. Ходила по комнате, поливала цветы, выходила во двор, чтобы откинуть немного снега у крыльца. Возвращалась и снова смотрела в экран.
Так прошла неделя.
А потом - вспышка.
100 просмотров. 1 комментарий.
Ева чуть не уронила ноутбук. Сердце подскочило к горлу.
«Честно? Не знаю, кто ты, но это задело. Глубоко. Очень»
Пальцы задрожали. Она не знала, как реагировать. Ответить? Поблагодарить? Притвориться, что не видит? Она просто перечитала сообщение ещё раз. Потом ещё.
Спустя полчаса появился второй комментарий:
«Сижу, реву. Мне как раз сейчас это нужно было. Спасибо тебе, кто бы ты ни была»
А потом третий.
«Ты пела так, будто знала, что у меня внутри происходит. Боже...»
TikTok начал оживать медленно, но уверенно. Лайки не сыпались лавиной, но их становилось больше — 300, 500, 800. Откуда-то прилетело 3 тысячи просмотров. Потом десять. Дальше цифра росла в геометрической прогрессии. Алгоритм, словно осторожный зверёк, присмотрелся и решил, что можно доверять.
Комментариев становилось больше. Люди делились эмоциями, оставляли сердечки, активно комментировали:
«Ты вытащила меня из вечера, где всё рушилось. Это невероятно.»
«Этот тембр. Как будто я шёл по снегу, а потом раз — и кто-то взял меня за руку.»
«Где ты была всё это время? Почему у тебя так мало подписчиков?»
А потом, как капля в стакан прозрачной воды:
«Подождите... Этот голос. Я его уже слышал. Он слишком знакомый»
Ева застыла.
Комментарий был не враждебный, не разоблачающий. Без прямых обвинений. Но он был точечный, как если бы кто-то заглянул через щель в стене её прошлого.
Она перечитала его. Руки похолодели. В груди защемило, словно в сердце кто-то положил ледышку.
Узнали? Нет. Почти узнали.
Разница была крошечной. Но пугающей.
Она встала из-за стола, отошла к окну. Снег всё так же падал, мягкий, тихий. Лес казался спокойным, не знающим, что её мир дрожит.
И всё же в этой дрожи было что-то важное. Что-то живое.
Она снова взглянула на экран. Там продолжали появляться новые слова — светлые, тёплые, искренние. Люди слышали. Настоящие люди. И слышали не имя. Слышали голос.
Её.
Не ту, что когда-то пела на сцене под прожекторами. А ту, что сидела сейчас в деревне, в старом доме, с пледом на плечах, с разбитым сердцем и целой душой.
Ту, что снова могла звучать.