Где гаснут аккорды

Иногда тишина — громче любого шума.

С тех пор как Ева удалила все свои аккаунты в соцсетях, ушла с проекта и будто испарилась с лица земли, Лукас чувствовал, что в его жизни появилось эхо. Оно не звучало громко, не звенело в ушах, оно было внутренним, как тонкий, но непрекращающийся шум в душе. Он не осознавал, насколько часто думал о ней, пока не стало невозможно найти хоть малейший след. Лукас открывал Instagram неосознанно, словно по привычке, прокручивал ленту и в какой-то момент вдруг ловил себя на том, что ищет её имя. Он не был на нее подписан, но знал, как найти её по нику. Только теперь — ни один поиск не давал результатов. Ни в TikTok, ни в YouTube, ни даже в поисковиках.

Сначала он чувствовал злость. Нет, не сразу. В тот момент, когда она исполнила его песню на сцене в том самом эфире четвертьфинала, он не сразу понял, что именно произошло. В зале было темно, сцена сияла мягкими бело-голубыми тонами, и Ева вышла с той самой лёгкой улыбкой, как будто несла не просто мелодию, а надежду. И только когда зазвучали первые аккорды, Лукас понял, что всё изменилось. Она переложила структуру, сменила тональность, открыла песню, которую он писал в темноте и одиночестве, и дала ей свет. Но этот свет, как ни парадоксально, резанул его сильнее, чем если бы Ева исполнила её плохо. Он стоял за кулисами и чувствовал, как всё внутри будто обнажается, и вместе с этим искажается. Как будто его внутренний голос кто-то взял и переозвучил на свой лад.

Эта злость не была вспышкой. Она не рвалась наружу криком. Она сидела глубоко, как застойный воздух в лёгких. Лукас вспоминал тот вечер за кулисами, как говорил ей без агрессии, но искренне:

«Смени песню, у тебя еще есть время. Будь умницей и не ломай себе репутацию».

Ева тогда ничего не сменила. И он не мог простить.

Он не написал ни одного поста - не высказался. Даже на провокационные вопросы журналистов отвечал нейтрально. Но внутри всё бурлило. Не потому, что он завидовал успеху, его раздражало другое. Лукас чувствовал, что его вытеснили из собственной боли. Ева взяла его исповедь и повернула так, как посчитала нужным. Превратила её в что-то своё. И публика, жадная до катарсиса, проглотила это. Её версия трека полетела в тренды, получила море откликов. А он жаждал справедливости, и только.

И всё равно, когда началась травля, по-настоящему страшная, токсичная, он почувствовал не злость, а ужас. В комментариях к её постам начали появляться гадости. Сначала мягкие: «не стоит лезть в чужие песни», «переиграла», «слишком самоуверенная». Потом резкие. Потом жестокие. Её начали травить так, как он не мог себе представить. Люди придумывали с ней мемы, анализировали её голос с издёвкой, распространяли фейковые скрины, якобы от её имени. Кто-то выложил видео с монтажом «провалов» Евы, оно набрало миллион просмотров за сутки. В комментариях все смеялись. И он читал это. Он читал всё и молчал. Лукас чувствовал, как внутри него нарастает паника, смешанная с виной и по-прежнему с упрямой обидой.

Потому что он всё ещё не мог простить. Не мог забыть, как она изменила его песню, его смысл. В пик травли он хотел быть на её стороне, хотел сказать что-то в защиту, но внутри всё сопротивлялось. Потому что часть его по-прежнему считала, что она не имела права. А другая часть уже кричала от страха за неё.

Лукас ненавидел то, что делали с ней люди в интернете. Ненавидел, что его молчание стало удобной паузой, в которую вставили ярлык: «значит, он согласен». Он ненавидел себя за то, что не встал рядом, когда было по-настоящему больно. Но даже в этой ненависти, он продолжал чувствовать обиду. Лукас не был великодушным героем. Он был человеком разбитым, запутавшимся, молчащим.

И, может быть, именно поэтому он чувствовал себя виноватым больше всех.

Лукас начал с самых очевидных, с тех людей, кто был рядом с Евой в дни эфиров. Расспрашивал сначала нейтрально, почти мимоходом. Но каждый раз, когда задавал вопрос, голос срывался на нет, и дрожащий взгляд выдавал гораздо больше, чем он хотел.

— Привет, Кристина, — подошёл он к координатору проекта, девушке лет тридцати, с которой у них всегда были ровные, доброжелательные отношения с первой съемки на «Голосе». Она стояла у кофемашины в коридоре за кулисами. — Слушай, ты не знаешь, что с Евой Дауканте? Где она сейчас? Никто из команды не слышал ничего?

Кристина подняла брови и не сразу ответила. Сделала глоток кофе, внимательно на него посмотрела.

— С тех пор, как она ушла, — произнесла она медленно, — я лично не слышала ни слова. Она просто выключилась и удалилась отовсюду. Мы звонили пару раз, но абонент вне зоны. Некоторые говорили, что она уехала. Кто-то, что в больнице. Но никто точно не знает. А тебе... — её голос стал настороженнее. — Тебе-то зачем?

Он сжал пальцы, будто в них накопилась вся сдерживаемая злость. Но злость не на неё, а на себя.

— Просто хочу знать, всё ли с ней в порядке. Человеческое беспокойство.

— Лукас, — тихо сказала она, — ты же был первым, кто поднял эту бурю. Все это видели. И теперь ты спрашиваешь, потому что совесть проснулась?

Он хотел ответить резко. Защититься. Сказать, что он ничего не знал, не чувствовал, что делать. Но вместо этого он проглотил ком в горле и кивнул. Почти незаметно. Потому что Кристина была права.

На следующий день Лукас выждал, пока студия опустеет. Потом подошёл к звукорежиссеру Мареку. Тот сидел за пультом, сводя очередной трек. В наушниках звучала демоверсия нового участника с очередной заявки на будущий сезон.
Лукас подождал, пока тот нажмёт паузу.

— Марек, привет. Слушай, есть вопрос. Ты, случайно, не слышал ничего о Еве Дауканте? Может, она с тобой связывалась?

Тот откинулся на спинку стула, посмотрел на него внимательно.

— Ева? — переспросил Марек.— Нет. Вообще ни звука. После того, как она сказала, что уходит с проекта, просто исчезла. Ни сообщений, ни звонков, ни одной сторис, ни одной записи. Как будто всё - конец.

Лукас сжал челюсть.

— А наставник ее? Мантас Янкавичюс? Он же с ней долго работал. Может, у него есть какая-то информация? Или у тебя есть догадки, куда она уехала?

— Слушай, — сказал Марек и снял наушники. — А ты вообще, чего так прицепился? Все эти месяцы — тишина. А теперь вдруг интерес? Чего вдруг?

— Мне просто важно знать, что она жива и что не сломалась, — выпалил он слишком быстро, почти на крик. — Потому что если что-то случилось, если... если она не справилась, я не смогу с этим жить, понял?

Марек смотрел долго, молча. Потом вздохнул.

— Не знаю, Лукас. Правда. Но если ты так переживаешь — может, стоило раньше что-то сказать? Когда она была ещё на проекте и виток травли только закручивался?

Лукас отвернулся. Он не мог больше выдерживать взгляды, ни осуждающие, ни сочувствующие.

Третьим стал Линас, парень из бэкстейджа, который помогал с костюмами и логистикой.

— Линас, привет. Слушай, у тебя не осталось случайно контактов Евы Дауканте? Или слышал, может, она с кем-то общалась?

Линас напрягся, его взгляд стал колючим.

— Нет. Она ушла тогда перед финалом. И, похоже, не собирается возвращаться в музыку. И если честно... — он чуть склонил голову, — не знаю, тот ли ты человек, кто должен её искать.

Лукас вскинулся:

— Почему ты так говоришь?

— Потому что ты все это начал! И ты ничего не сделал.

— Я... — Лукас осёкся. Голос стал хриплым. — Я не думал, что всё вот так выйдет. Не знал. Я просто не знал, как правильно.

— Иногда молчание — самое громкое из решений, Лукас, — сказал Линас и ушёл, не дожидаясь ответа.

Лукас остался стоять в пустом коридоре и чувствовал, как от внутреннего напряжения дрожат пальцы. Он больше не знал, зачем спрашивает. Хотел ли он найти её? Или просто найти прощение в чужих словах?

Но все, кто его знал, теперь смотрели на него так, будто он сдал экзамен по человечности и полностью его провалил.

И всё равно Лукас продолжал спрашивать о Еве. Писал в общие чаты, искал в старых письмах, листал галереи, чтобы найти фото, где можно было зацепиться за деталь — надпись, улицу, дату, потому что, несмотря на всё, внутри было только одно желание: убедиться, что с ней все в порядке. И чтобы ему когда-нибудь хватило смелости сказать ей, что он сожалеет. По-настоящему. Без оправданий.

А потом, после отбора на Евровидение, пришло сообщение.

Лукас увидел его случайно. Был вечер, за окном тянулся медленный, вязкий снег, как будто сама погода устала и не знала, зачем это все продолжается. Он сидел на кухне, не включая свет, ел холодную пасту из пластиковой коробки, лениво листая телефон, даже не вникая, что именно смотрит. И вдруг — уведомление. Имя. Оттенок, который вызывал пульс в горле. Он не сразу поверил. Он перечитал дважды. И только потом понял — это не сон. Это действительно от неё.

«Привет, Лукас. Не знаю, прочитаешь ли.
Поздравляю вас с отбором на Евровидение. Это заслуженно.
Я не жду ничего в ответ. Просто хотела сказать это.
Удачи. Ева.»

Сначала было чувство, будто его ударили в живот, так, что на мгновение отключается воздух, и ты не можешь вдохнуть. Он смотрел на экран, как на застывшее в янтаре время. Пальцы дрожали. Мысли не успевали оформляться в слова. Только сердце билось громко, как глухой барабан изнутри. Лукас прочитал снова. И снова. И ещё раз.
Каждая строка будто звучала её голосом, тем тихим, напряжённым, почти виноватым, каким она говорила в гримёрке в день полуфинала, когда он смотрел на неё молча и не мог решить, сказать ли ей, как болит его душа, или просто уйти, бросив очередную колкость. Её «я не жду ничего в ответ» прозвучало не как равнодушие, а как последнее прикосновение. Как будто она всё ещё держит дверную ручку, но уже отвернулась и уходит. Без обиды. Без просьб. Просто с ощущением, что всё сказано.

Затем внутри поднялась злость, резкая, необъяснимая, на неё за то, что написала так спокойно, будто между ними не было всего этого ужаса. За то, что не дала ему шанса выкричаться, обвинить её и самого себя. На себя за то, что он всё это время ждал, что она появится, но, когда она это сделала — он не знал, что с этим делать. Он хотел кричать. Хотел написать тысячу слов. Объяснить, что он не понимал, не знал, не видел, что он жалел каждый день. Что он пытался найти её, спрашивал, искал следы, говорил с людьми, надеясь, что хоть кто-то скажет: «Она в порядке». Как он рад, что она дала знать о себе. Но...

Он не сделал ничего.

Лукас просто сидел и смотрел на сообщение, чувствуя, как боль медленно превращается в тишину. Ту самую, что осталась после её ухода. Только теперь — эта тишина имела текст. И имя. И дату.

Он нажал на сообщение. Держал палец секунду. Потом две. И медленно провёл вниз — «удалить».
Не потому, что хотел забыть. А потому что не знал, достоин ли он её слов.

Как будто, удаляя её сообщение, он пытался стереть сам факт, что она всё ещё была где-то. Что Ева написала, что, возможно, простила или сделала вид, что простила. Потому что он не чувствовал себя тем, кого можно прощать. Лукас чувствовал себя тем, кто должен остаться с этим до конца без облегчения.

Он поднялся, прошёлся по комнате. Сердце било в висках. Хотелось курить, хотя он давно бросил эту привычку. Ему хотелось разбить что-то, закричать, или наоборот — спрятаться под одеяло и исчезнуть, как исчезла она.

Но Лукас сделал только одно: сел обратно и закрыл глаза.

И услышал, будто из памяти — её голос, совсем тихий:

«Я не жду ничего в ответ».

А ведь именно это и было самым болезненным. Что она уже ничего не ждала. Даже его слов.

***

Лукас вошёл в их репетиционную студию, будто в воду, с головой, с тяжестью на плечах, с дыханием, которое не выходит до конца. Ему казалось, что двери закрылись за ним слишком громко. Воздух внутри показался плотнее, чем снаружи, наполненный звуками гитар, тихими переговорами и каким-то нервным напряжением. Лукас прошёл по знакомому коридору, стены были усеяны фотографиями прежних записей, их первых шагов, и всё это давило воспоминаниями.

В комнате уже сидели остальные. Йокубас закручивал барабанные тарелки, Аланас листал планшет с последними демками, Эмилия, как обычно, играла короткие переборы на бас-гитаре, ссутулившись, кудрявые темные волосы падали на глаза. Все выглядели занятыми, но как только он вошёл — все взгляды сразу обратились к нему. Он почувствовал это, как свет прожектора.

— О, пришел в себя, — усмехнулся Йокубас, не поднимая головы. — Мы думали, ты окончательно растворился в собственных мыслях.

— Или в очередной попытке всё забыть, — добавил Аланас. — Хотя бы сделал это с музыкой, а не молчанием.

Лукас прошёл мимо, бросил рюкзак на кресло, сел на край дивана, не глядя ни на кого. Он знал, что они всё чувствуют. Он знал, что ни одно его движение не остаётся без реакции. Даже его тишина кричала в этой комнате.

— Всё нормально, — тихо бросил он, будто отбиваясь.

Но тишина после этих слов была почти зловещей.
Эмилия отложила гитару, подняла глаза и пристально посмотрела на него. Она редко говорила прямо, но в этот раз голос её был твёрдым:

— Лукас, давай не будем делать вид, что ничего не происходит. Мы ведь видим. Ты ходишь, как будто привидение. Смотрим, а ты в глаза не глядишь. И ладно бы только к нам. Ты себя не видишь, ты себя не выносишь.

Он резко выдохнул, сжал пальцы в кулак, будто собираясь ударить воздух.

— Я не обязан рассказывать всё, — раздражённо произнёс он. — Это моя жизнь. Моё молчание. Я никому ничего не обещал.

Йокубас усмехнулся, но в голосе его не было лёгкости:

— Ты можешь сколько угодно прятаться за этим "молчу, потому что не знаю, что сказать", но ты же понимаешь, да? Пока ты молчал — другие говорили и очень жестоко. А Еву никто не защищал.

Лукас резко поднял глаза.

— Я не виноват в том, что её затравили. Я вообще не знал, что всё пойдёт так далеко! Я просто хотел справедливости. Покажи мне пост или видео, где я призываю к травле. Нет таких? Вот и молчи, Йокубас. Я просто решил гордо уйти, промолчать, а потом...

— А потом стал спрашивать, — перебила Эмилия. — Я слышала, как ты разговаривал с Кристиной. И с Мареком. "А где Ева? А не писала ли?" — с таким видом, будто вы были близкими друзьями.

— Мы никогда не были близки, Эмилия. Я даже не знал ее до этого проекта, — устало сказал он. — Я просто не мог не думать о ней. Она сделала что-то с моей песней, точнее с нашей. Я не хотел, чтобы именно эта песня звучала так...А потом весь Интернет решил, что Ева должна за это платить.

Аланас кивнул:

— Но ты тоже не сделал ничего. Не встал между ней и этим миром.

— А вы бы встали? — взорвался Лукас. — Кто бы из вас выступил перед всем Интернетом и сказал: «Эй, хватит на неё гнать, она просто сделала аранжировку»? Кто? Если вы такие правильные, что же вы не заступились?

Повисла пауза, но не потому, что он был прав, а потому что его боль была настоящей. Видимой. Даже нескладной, но живой.

Эмилия тихо произнесла:

— Мы ее вообще не знали, я ее видела один раз за кулисами в состоянии приступа панической атаки. А ты хоть чуть-чуть, но знал. Ты видел её глаза после выступления. Видел, как она уходила с проекта. Ты один слышал её, когда она говорила тебе последние слова, тогда на улице у студии. А ты молчал. Вот и всё.

Лукас прикрыл глаза. Перед ним вспыхнуло лицо Евы — уставшее, но светлое. В последний день. Она тогда просто сказала: «А ты? Ты тоже ломаешься тихо, или привык давить тех, кто слабее, чтобы не видеть собственную трещину?». А он ушёл, не сказав ни слова, потому что не мог выбрать между гневом и пониманием.

Лукас встал. Медленно, словно силы уходили в землю. Глаза щипало.

— Я больше не знаю, кто я, — произнёс он почти шёпотом. — Если я тот, кто написал эту песню — то я не имел права молчать. А если я тот, кто молчал — то, может, я и не автор.

Они не ответили сразу. Йокубас отвернулся, Аланас с Эмилией опустили взгляды, потому что в этот момент Лукас был честен. И это было больнее всего.

Он вышел из студии, не хлопнув дверью, не вздохнув. Просто растворился в коридоре, как тень.
Лукас вернулся домой поздно. За окнами давно опустилась ночь, но она не казалась тихой, в ней что-то сжималось и колыхалось, как будто сама темнота дышала. Квартира встретила его привычной тишиной: мягкий свет над кухней, забытая чашка на подоконнике, толстовка, брошенная на спинку стула. Всё было на месте. Всё кроме покоя.

Он сел на пол в гостиной, спиной к дивану, вытянув ноги и уронив голову на руки. В комнате было тепло, но его знобило. В груди стояло глухое, упрямое чувство, словно комок льда медленно таял, оставляя после себя воду, в которой отражались все несказанные слова.

Лукас снова достал телефон, перешёл в удалённые и нашёл её сообщение.

«Я не жду ничего в ответ».

Читал, как заклинание. Как упрёк.

"Почему ты мне это пишешь?" — хотел он тогда спросить. — "Почему ты не злишься? Почему не обвиняешь? Почему не называешь всё своими именами?".

А он? Он держался за всё. За вину, за боль, за музыку, которая когда-то была только его, а потом стала ею. Он злился, потому что она переиначила его песню, сделав её другой, светлой, нежной, чужой. Лукас ненавидел эту версию, но теперь, вспоминая её голос, чувствовал, как щемит внутри. Как будто это и была та самая нота, которой ему не хватало.

Он встал и подошёл к своей гитаре. Сев на пол, облокотился спиной о холодную бетонную стену. Свет тускло горел из лампы на столе, но ему не нужно было больше. Он провёл пальцами по струнам мягко, будто извиняясь, и начал играть.
Аккорды сложились сами собой, те, что он написал тогда, когда слова внутри были слишком острыми, чтобы сказать их вслух. «Veidrodžiai». Эта песня всегда была как кровь под кожей, никогда не на поверхности, но стоило приоткрыть, и всё снова начинало пульсировать. Он пел вполголоса, не для кого-то, а тихо, глубоко, глухо, будто боялся услышать себя слишком ясно.

И всё-таки слышал. Но не только свой голос.
В голове снова и снова всплывало, как пела её она. Ева. Голос прозрачный, но с надрывом, светлый, но с болью. Как будто её боль была зеркальной к его. Она не перекроила песню, она рассказала в ней что-то своё. И это было страшно, потому что он понял это только сейчас.

Лукас закрыл глаза. Её голос всплыл из памяти, неумолимый, как запах дождя перед бурей. Он слышал, как она вздыхала в микрофон перед куплетом, словно боялась сломаться, но всё равно пела. Она не исказила его песню, она просто вплела в неё себя. А он не простил, не понял, не поддержал.

Гитара дрожала в его руках, но он продолжал, потому что только в музыке он мог быть честным. Только здесь его злость, и страх, и обида, и сожаление находили язык.

«Ты пела её, как будто знала, как я чувствовал себя тогда», — думал он. — «Как ты могла? Ты же не знала меня совсем.»

Он сорвался на резкую ноту, аккорд прозвучал фальшиво. Он выдохнул, положил лоб на гриф. Слёзы не катились, они не могли, но внутри всё плакало.

Лукас не знал, где она, не знал, услышит ли она когда-нибудь снова эту песню. Не его студийную версию, не сценическую, а настоящую, ту, что была написана в одиночестве, в полумраке, в полном бессилии. Ту, что теперь звучала в его квартире, где не было ни камер, ни микрофонов. Только он. И его вина.

Он закончил на одной струне. Просто провёл пальцем один раз. И отпустил.

Иногда песня — это крик. Иногда — исповедь. А иногда — извинение, которое не сказано вслух.

______________________________
Дорогие, поддержите автора, а то что-то грустно от актива...скоро начнется все самое интересное и то, чего вы наверняка все так ждете :)