Глава 9. Громче, чем музыка
Утро было серым и липким, недосказанная обида, растянувшаяся с ночи и застывшая на подушках, давила изнутри. Свет просачивался сквозь занавески неуверенно, словно сам испытывал тревогу и не был готов к началу нового дня, наполненного гулкими эхо вчерашнего вечера.
Ева лежала на боку, завернувшись в одеяло до подбородка, будто это могло защитить ее от внешнего мира. Глаза её были широко открыты, но казались пустыми, стеклянными, они не видели и не хотели видеть. За ночь она так и не уснула по-настоящему: только падала в тревожные обмороки сознания, где всплывали обрывки сцен — голос Лукаса, отзвуки баса, ослепляющий свет прожекторов, зал, полный лиц, и чей-то первый комментарий, злой, отчётливый: «Позор!». Этот комментарий, оставленный хоть и неизвестным человеком, впился в её память, как крюк, не давая покоя. Всё смешивалось — обида, стыд, недоверие к себе. Мысли норовили перескакивать, обгоняли одна другую, сговорившись сводить её с ума. Она переворачивалась с боку на бок, прятала лицо в подушку, старалась заткнуть уши, но всё было напрасно: шум в голове становился только громче.
Телефон дрожал на тумбочке, как живой, упрямо напоминая о реальности. Опять. Уже в десятый, может, в пятнадцатый раз за последние десять минут. Он мигал, как аварийный маяк в бурю. Она не хотела смотреть, не хотела знать, что там, но рука, дрогнув, всё же потянулась, словно вопреки воле.
47 новых уведомлений.
31 упоминание в сторис — в одних она была "позором", в других — "героиней провала".
17 новых публикаций с её тегом — с анализом, насмешками, мемами, вырезками из эфира, комментариями разной степени жестокости.
Словно клеймо — минус 2 000 подписчиков. За одну ночь. За одну песню.
Сухость в горле была мучительной, как после долгого, беззвучного крика, выжатого до предела. Ева провела дрожащим пальцем по экрану, открывая новостную ленту. Лицо резко осветилось светом, отражаясь в глазах, полных боли.
«Скандал в четвертьфинале "Голоса": участница исполнила песню Katarsis без разрешения»
«Katarsis требует ответов»
«Ева Дауканте — самозванка или новатор? Расследование»
Кто-то выложил видео с её выступлением, обрезав аплодисменты и наложив фоновый хохот. Кто-то сделал нарезку — её лицо на фоне логотипа Katarsis и надпись «Осквернила и не моргнула». Её фото появилось в сторис известных литовских музыкальных блогеров: одни злорадствовали, другие язвили, третьи «призывали к объективности», но все — говорили о ней. Без неё.
Слово «самозванка» обожгло ее кожу, как кислотой. Оно пульсировало в сознании, не давая дышать. Ева даже не читала дальше, просто с усилием выключила экран и положила телефон на тумбочку, надеясь отгородиться от всего злого.
Затем уставилась в потолок, и внезапно осознала: комната её съемной квартиры, её временное убежище, теперь казалась чужой, как сцена, на которую её вывели только для того, чтобы указать на ошибку. Как будто её жизнь теперь принадлежала сети, голосам, публикациям. Кому угодно, только не ей.
В студии царила тяжёлая, напряжённая тишина. Все собрались: звукорежиссёр, продюсеры, PR-менеджер проекта и, конечно, её наставник — Мантас Янкавичюс. Он сидел за столом, сцепив пальцы и глядя куда-то мимо всех, пытаясь сформулировать мысли в голове, прежде чем выговорить их вслух. Ева была здесь же, в этом полукруге обсуждений, за тем же столом, но словно за стеклом: отрешённая, с пустым взглядом, в котором отражались только свет ламп и мелькающие экраны ноутбуков. Она молчала, не перебивая, не участвуя в дискуссиях. Только слушала, как будто разговор шёл не о ней.
— Это нужно решать сегодня, — сказал кто-то из PR-отдела, мужчина лет сорока с нервной привычкой теребить ручку. — Волна в сети только нарастает. Если мы не выпустим комментарий, то дальше всё будет ещё хуже.
— Но мы же подавали заявку на песню заранее, — отозвалась девушка-продюсер, наклонившись к экрану планшета. — Там была заявка, Мантас подтвердил. Значит, имели право исполнять, в своей аранжировке!
— Я подтвердил, — глухо произнёс Янкавичюс, потерев лоб. — Но есть нюанс... Авторское разрешение от группы официально не поступило. Мы шли по упрощённой схеме через лейбл, и, возможно, не всё было согласовано как надо. Кто же знал, что молодежь такая пошла, и он так вспылит?
— Ну конечно! — вспылил звукорежиссёр. — А теперь все шишки летят на девчонку. Это же не её вина!
Все говорили, спорили, перебивали друг друга. Слова летали по комнате, как пули — острые, беспорядочные, обвиняющие. Кто-то пытался защитить Еву, кто-то сохранить лицо проекта, кто-то уже думал о репутационных потерях.
— Нам нужно её заявление. Или хотя бы видеообращение в социальной сети. Объяснить, что она не действовала злонамеренно, — настаивал PR.
— Я не буду записывать никакое заявление, — вдруг проговорила Ева, едва слышно, но достаточно чётко, чтобы в комнате наступила тишина.
— Почему? — повернулся к ней Мантас, мягко, почти по-отечески. — Это может всё изменить.
— Потому что меня уже никто не услышит. Они уже решили, кто я.
Команда переглянулась. Кому-то стало неловко, кто-то отвёл глаза. Даже те, кто хотел помочь, не знали как. В воздухе витало что-то между виной и бессилием. Кто-то налил себе воды, кто-то проверил телефон, кто-то вышел покурить. А Ева всё сидела, не шелохнувшись, будто была частью интерьера — чужой, уставшей, не верящей ни во что, что ещё можно исправить.
Она сидела одна в квартире, укрывшись пледом и сжав в руках телефон, словно он был последней ниточкой, связывающей её с миром. На экране личная страница Лукаса Радзявичюса. Она обновляла её снова и снова, разглядывая фотографии, цепляясь взглядом за любые мелочи, способные открыть тайну его боли. Она хотела написать. Просто одно короткое сообщение. Объяснить, что не знала, что всё пошло не так, что не хотела обмана. Написала: "Ты должен понять..." — и тут же стерла. Это ничего бы не изменило. Это её не спасет.
Вместо этого она снова перешла в раздел уведомлений. Лента двигалась стремительно под её пальцами, но даже мельком взглянув, она ловила каждый смысл, каждое острое слово.
«Очередная выскочка. И не стыдно?»
«Позор проекта».
«Снимите её с проекта, пока не поздно».
«Я на неё подписана была... больше не могу».
«А она, между прочим, фальшиво пела».
«Удали себя из интернета, Ева Дауканте.».
«Просто осквернила чужую песню — как это назвать?».
Сердце глухо билось в груди. Она пролистывала комментарии быстро, машинально, пытаясь их перегнать, но смысл всё равно догонял.
Импульсивно сжимало грудь, воздух стал вязким. Ева никому не писала, ни с кем не разговаривала. Телефон вибрировал, она гасила экран. Ей казалось, что каждый звонок — это чья-то очередная претензия, очередной упрёк, или что-то еще хуже.
Один из вызовов был от дедушки. Она взяла трубку через паузу. Его голос был родным, тёплым, но тревожным.
— Ева... Давай я приеду к тебе в Вильнюс. Просто побуду с тобой. Тебе нужен...
— Я устала, дед. Очень. – перебила его Ева. - Мне нужно побыть одной. Правда.
— Но ты же...
— Прости. Я не могу.
Она отключила вызов первой, не дослушав. Глаза жгло, но слёз всё ещё не было.
Через несколько минут снова звонок. Анна. Она не взяла. Второй раз — не взяла. Третий. Четвёртый. Пятый. Сообщения сыпались одно за другим: «Ты где?», «Я начинаю волноваться», «Ответь хоть что-нибудь...».
На шестой раз, когда экран вспыхнул снова, Ева провела пальцем по экрану и, ничего не говоря, приложила телефон к уху.
— Ева?! С тобой всё в порядке? Господи, ты не отвечала! Я уже думала, что... — голос Анны был дрожащим, взволнованным, как у человека, прошедшего по грани паники.
— Я просто ушла в себя — Ева замолчала. Даже простые слова не складывались.
— Не делай так больше, слышишь? Я думала ехать к тебе на скорой помощи! Ты меня напугала. Ева, я понимаю, как тебе тяжело, но я должна тебе сказать. Ко мне приходили журналисты. Не спрашивай, я сама не имею представления, как они меня нашли. Ева, они хотят интервью. Про тебя. Хотят знать, что ты за человек.
— Не говори им ничего, — тихо, но резко ответила Ева. — Пусть думают, что хотят.
Тишина. Только дыхание Анны в трубке, напряжённое и сбивчивое.
— Я просто хотела, чтобы ты знала: я с тобой. Даже если все против — я рядом.
Ева ничего не ответила. Но на секунду ей стало чуть теплее, будто из ледяной темноты кто-то протянул руку. Но ее спокойствие длилось недолго.
Новое видео появилось две минуты назад.
Телефон вспыхнул уведомлением: Katarsis — официальное заявление. Ева замерла. Сердце дернулось в груди, как от удара. Пальцы похолодели. Она сидела неподвижно, чувствуя, как в горле поднимается тугая волна — смесь ужаса, стыда и необъяснимой надежды, что, может, там не о ней. Может, не так. Может, иначе.
Но всё тело уже знало: там о ней.
С бешено колотящимся сердцем, будто его пытались вырвать из груди, она нажала на видео.
На видео из темноты появился Лукас. Он сидел в студии, за спиной приглушённый свет, знакомый логотип группы на стене. Он не прятал взгляд, смотрел прямо в камеру — прямо в неё. Голос был ровным, но в нём слышалась сдержанная злость, не вспышка, а ледяной приговор.
— Некоторые, — начал он, не моргая, — берут чужие песни и превращают их в дешёвую самопрезентацию. Это не искусство. Это паразитирование. Мы работали над этой композицией месяцами. Это был труд. Это была моя личная боль, переработанная в звук. И когда кто-то просто берёт это и выходит на сцену, устраивая «танцы на костях» и делая вид, что это их внутренний голос — это, мягко говоря, лукавство.
Он сделал паузу, не отрывая взгляда от объектива.
— Я не хочу видеть таких людей на нашей сцене. Я не хочу, чтобы кто-то воспринимал это как норму. Это не творческий акт, это использование. Мы не давали разрешения. Мы не были поставлены в известность. И я, как автор данной песни, чувствую обязанность сказать: это было предательство.
Имени он не назвал. Но оно было и не нужно. Она слышала каждое слово, адресованное лично ей, каждое вырезано на коже. Он говорил с той самой холодностью, которая когда-то уже прожигала её насквозь, тогда, на репетиции, когда он прошёл мимо, не обернувшись, будто её не существовало.
Теперь этот холод стал публичным. Не только между ними — теперь это видел весь мир.
Гитара стояла все также в углу — одинокая, молчаливая, почти враждебная. Тот самый подарок дедушки на ее пятилетие, отреставрированная, спасённая с пыльного чердака. Когда-то она казалась Еве частицей света, голосом надежды, связью с корнями. А теперь и она отвернулась. Как предатель. Как немой укор.
Квартира была холодной, несмотря на отопление.
Пустые стены давили тишиной. Ни звука, ни звонка, ни писка. Только редкое потрескивание батареи, как отдалённый стон. Ева сидела одна на полу, у стены, поджав под себя ноги, как ребёнок, заблудившийся в чужом мире. Пижама промокла внизу, где скапливались слёзы, тонкие, почти невидимые, но упрямые. Щёки горели, кожа помнила прикосновение стыда.
Взгляд скользнул к гитаре — и боль ударила в грудь так же, как пять лет назад, когда она впервые ощутила, как мир рушится. После похорон мамы и бабушки. Тогда она тоже сидела вот так — в тишине, окружённая воспоминаниями и тенью чьих-то голосов. Музыка тогда умерла вместе с ней. Гитара также стояла тогда в углу, пыльная и забытая, как память, которую страшно тронуть. И вот снова то же ощущение: будто весь мир отступил, а она осталась.
— Я... — голос дрогнул, она облизала губы, глядя в темноту. — Я просто хотела петь... не для сцены, не ради славы... просто... просто быть собой.
Горло сжалось. Внутри всё содрогнулось.
— Почему... почему это стало войной? Почему я вдруг стала врагом, если просто сказала вслух, что чувствую?
Она прикрыла глаза, уткнулась лбом в колени. Тело дрожало от бессилия, не от холода, а от отчаяния, от непонимания, от одиночества, которое кричало в ней, заглушая даже мысли. Она не ждала ответа. И его не было. Только батарея снова щёлкнула, а время сделало ещё один шаг вперёд без неё.
И гул одиночества продолжал нарастать, и в этой тишине билось эхо всего, что она потеряла.