Глава 10. Волна боли
Внимание! В данной главе присутствует описание психологически тяжелых тем, в том числе буллинг, токсичные комментарии, агрессия. Пожалуйста, читайте с осторожностью!
Репетиции к полуфиналу шли с маниакальной точностью. Ева приходила в зал раньше всех, молча, с пустым взглядом, в наушниках, полностью отгородившись от всего мира. На ней был серый худи, потертые кроссовки и усталость, которую нельзя было спрятать ни под тональным кремом, ни под светом софит. Она стояла на сцене с гитарой в руках, но она была не просто инструментом, а щитом — дрожащим, тонким, но единственным, что у неё осталось.
Ева говорила мало, почти не смеялась. Только кивала, когда наставник просил изменить темп, шаг, интонацию. Когда включалась фонограмма, она поднимала микрофон, пела, и в голосе дрожала какая-то хрупкая боль, которую трудно было подделать. Казалось, всё отлажено, выверено: свет, фон, движения. Но внутри неё царил полный хаос.
С каждой новой репетицией в сети нарастала волна ненависти — словно кто-то специально нажимал на ускорение. В комментариях под её постами появлялись всё более жестокие фразы:
«Так у нее же мама умерла, она должна понимать всю боль, но решила заработать на чужой, и как это назвать, Ева?»,
«Слёзы в прямом эфире — отличный ход для жюри».
Кто-то писал в директ мерзкие сообщения: «Скажи спасибо эпидемии — без нее ты была бы никем».
Однажды утром она проснулась и увидела скриншоты, разлетевшиеся по форумам — якобы её личная переписка, где она цинично говорит, что «смерть матери сыграла на руку». Это было фальшивкой, грязной подделкой, но вирусной, как плесень на влажной стене. Люди жадно пересылали, цитировали, смеялись.
Интернет-мемы становились всё изощреннее. На одном она стояла на сцене в чёрном платье с гитарой, а рядом фотошопленная могила с надписью «Спасибо, мама, за карьеру». Другой сопровождался подписью «Голос боли или голос выгоды?», с её лицом, искажённым слезами в кадре с прошлого эфира. Даже профессиональные музыкальные паблики начинали обсуждать, не зашла ли она слишком далеко, используя личную трагедию, отраженную в песни, как пиар-ход. Она молча пролистывала все эти посты, но потом начинала задыхаться, воздух становился густым, как смола.
Сцена, на которой она стояла каждый день, превращалась в арену. И даже свет софитов теперь слепил, ранил, как прожектор на допросе. В зале было шумно, жужжали камеры, шуршали папки продюсеров, кто-то смеялся за кулисами — но в её ушах стоял звон. Потому что всё, что она слышала внутри, — это голоса этих людей. Их злость. Их насмешки. Их бездушие.
И чем чище звучал её голос на сцене, тем глубже под кожей расцветали шрамы.
А затем началось то, чего она так боялась — журналистское расследование. Не в духе серьёзной прессы, не попытка рассказать правду, а настоящее вторжение, грязное и хищное, как стая ворон, слетевшихся на падаль.
Репортёры одного скандального интернет-ресурса отправились в её родную деревню под Клайпедой. Машина с логотипом издания стояла прямо у поворота к старому кладбищу, а молодые, самодовольные журналисты с камерами и диктофонами стучались в каждую калитку. Они выспрашивали подробности с мерзким любопытством: кто была её мать, правда ли работала врачом, как именно умерла бабушка — и сколько дней прошло после родов, как ушел ее отец. Они задавали вопросы, как будто искали не факты, а сенсацию, приправленную болью и тайнами. Где сейчас отец? Почему исчез? Кто воспитывал девочку?
И что страшнее всего — ответы находились. Люди, с которыми Ева в детстве собирала малину, водила хороводы на деревенском празднике, играла в прятки между амбарами, теперь говорили. Кто-то с наивной добротой, не понимая, во что ввязывается. А кто-то с холодной жаждой наживы, ради пары купюр или просто чтобы почувствовать вкус своей «важности». Вырванные из контекста слова стали стройными цитатами на страницах глянца:
«Она всегда была закрытой»,
«Жила замкнуто, ходила в школу и потом на чердаке с гитарой»,
«После смерти матери стала совсем другой».
Газеты и сайты тут же опубликовали материалы с кричащими заголовками:
«Трагедия или шоу?»
«Почему её боль стала частью игры?»
«Ева Дауканте: история, в которую трудно поверить»
На фотографиях её старый дом, облупившаяся калитка, пустой двор с вишней, которую она когда-то сажала с бабушкой. А под снимками холодные подписи в духе: «Здесь родилась звезда национального голосования. Но так ли чиста её правда?»
СМИ выложили всю правду, но в форме, которая искажала её до неузнаваемости. Мама действительно умерла в красной зоне от инфекции. Бабушка через месяц после неё. Отец ушёл и больше не вернулся. Она даже и не знала, что это за человек и как он выглядел. Но журналисты подали это как сюжет, сценарий, почти выдумку: девочка-сирота, трагедия, музыка, слёзы. Они превратили её боль в нарратив, её жизнь — в шаблон для шоу, в фабрику эмоций.
Именно это разбивало Еву больше всего. Не ложь, не кривотолки. А то, что всё, через что она прошла — настоящее, тяжёлое, выстраданное — теперь выглядело фальшивкой, сказкой для растерянного зрителя. Как будто она была не человек, а проект. Не дочь и внучка, потерявшая семью, а актриса в костюме жертвы, вышедшая на сцену ради аплодисментов.
И когда она листала ленты новостей, читала вырезки, натыкалась на комментарии знакомых деревенских соседей — ей становилось по-настоящему холодно. Всё, что казалось ей настоящим и близким, стало товаром. Всё, что она берегла — разложили по абзацам. И всё, что она хотела закопать в глубину себя — теперь знала вся страна.
Она не знала, куда себя деть. Казалось, тело стало слишком тесным для чувств, которые переполняли её изнутри. В соцсети старалась не заходить — каждый клик был как прыжок в кипящее масло. Ещё одно упоминание, ещё один заголовок, ещё одно клеймо. Каждый взгляд туда — как удар по оголённому нерву. Казалось, весь мир отвернулся. Даже те, кто знал её лично, — соседи, бывшие одноклассники, старые знакомые — теперь отмалчивались, исчезали, прятались. Друзья боялись ставить лайки, писать слова поддержки, чтобы не стать следующими мишенями.
Предательство молчанием оказалось болезненней любого комментария.
В день перед полуфиналом она сидела в пустом зале рядом со своим наставником. Огромное пространство казалось чужим, гулким, холодным. Свет софитов был выключен, только узкие полосы дневного света просачивались сквозь щели в шторах, словно сцена сама отказывалась видеть боль. В воздухе стояла тонкая пыль, и ряды кресел перед сценой — те, что обычно наполнялись лицами и эмоциями — теперь были мертвы и равнодушны.
Наставник сидел чуть в стороне, сгорбившись, уткнувшись в планшет, но не читал — просто делал вид, что занят. Его пальцы дрожали, хотя он изо всех сил старался скрыть это.
— Знаете, — наконец нарушила тишину Ева, устало потирая запавшие глаза, — иногда мне кажется, что я ошиблась, когда решила петь.
Она замолчала на миг. Голос дрожал, будто слова ей приходилось вытаскивать из самой глубины.
— Не потому, что я не справлюсь. А потому что это больше не про музыку. Это про выживание. Как будто я стою перед публикой не с песней, а с обнажённым сердцем — и все только и ждут, когда оно перестанет биться.
Он медленно поднял на неё взгляд. В его глазах усталость, тревога, сочувствие, но и бессилие. Он выглядел старше на десять лет, как будто этот сезон забрал у него годы.
— Ева, ты не виновата. Всё это не про тебя, — проговорил он мягко, с надрывом. — Это про них. Про тех, кто не умеет справляться со своей болью и давит тех, в ком видит силу. Ты — сильная. Это их пугает. Потому они и жгут тебя.
— Только мне от этого не легче, — прошептала она, и голос сломался. Она посмотрела в пустоту сцены, не моргая. — Кажется, я что-то сломала в себе. Что-то настоящее. Как будто во мне было что-то светлое — и его просто выжгли. И теперь я пустая. И если даже выйду на сцену — это уже не я. Это оболочка.
Он опустил планшет и медленно привстал с места. Сел ближе. Его лицо дёрнулось, как будто он хотел сказать что-то жёсткое, чтобы встряхнуть её, но не смог. Он понимал: теряет контроль. Над проектом. Над ситуацией. Над ней. Как будто песчинки ускользали сквозь пальцы. Она тонула — и он это видел. Как наставник он должен был быть якорем, но сам уже почти не держался.
— У тебя остался выбор, — сказал он после долгой паузы, голос срывался. — Если ты выйдешь завтра — это уже победа. Твоя. Не их. Если не выйдешь... я пойму. Правда пойму. Но, Ева, не позволяй им решать за тебя, кто ты. Не отдавай себя в их руки. Не отдавай им то, что в тебе ещё живо.
Она ничего не сказала. Только кивнула. Медленно. Как будто кивала не ему, а себе — где-то внутри, среди обломков. Внутри была только пустота. Тихая, как после пожара. Ни слёз, ни крика — только пепел.
И тогда он протянул руки и обнял её. Не формально, не наставнически — по-настоящему. Так, как, может быть, обнимают своих дочерей. Тепло, медленно, крепко. Обнял, будто хотел собрать по кусочкам всё, что в ней разлетелось. Прижал голову к плечу, погладил по волосам.
Ева замерла. Не сопротивлялась. Только вслушивалась в биение его сердца — сильное, упрямое, будто говорило: я рядом.
И вдруг поняла: она не знает, как это — быть обнятой отцом. Её папа исчез так рано, что память не сохранила ни одного прикосновения. Но сейчас, в этом моменте, что-то внутри сжалось и раскрылось одновременно. Будто впервые в жизни кто-то взрослый, надёжный, настоящий, просто обнял её — не за талант, не за песню, не за результат. А просто потому, что она — есть. И она — важна.
Тем временем Анна вместе с дедушкой сняли небольшое видео в деревенском доме — они уложили на старый деревянный стол уютную скатерть, зажгли свечи, поставили чашки с горячим чаем. Дедушка, улыбаясь, рассказывал о Еве и о том, как в их доме всегда ценилась музыка и как она помогала всей семье преодолевать трудности. Камера ловила тёплые лучи домашней печки, пробивающиеся сквозь полумрак, и тихий шорох сквозняка, словно сама природа вплеталась в этот момент. Анна ласково поддерживала Еву, иногда тихо кивая, и в каждом их взгляде читалась искренняя любовь и забота. В этом простом, но наполненном смыслом видео, Ева впервые за долгое время почувствовала, как её сердце наполняется теплом и светом, как будто вокруг неё возник невидимый круг поддержки и нежности.
Когда видео закончилось, Ева села на краешек пледа, её пальцы дрожали, но она взяла в руки гитару — ту самую, что нашла на чердаке. Струны слегка вибрировали под её прикосновением, издавая нежные звонкие аккорды. Сердце ёкнуло от волнения, и глаза наполнились слезами. Она подняла взгляд к потолку, словно в небо, пытаясь найти там мать.
— Мама, — прошептала она, — я знаю, что ты здесь. Дай мне сил и храбрости выйти завтра на сцену. Пусть твоя любовь и тепло будут со мной, чтобы я смогла сыграть не просто ноты, а всю свою душу.
______________
Дорогие, жду от вас оценки и комментариев :)