Глава 7. Фальшивые ноты
Большая сцена зала пустовала. Сценический свет едва трепетал в полумраке, заливая деревянный пол золотистыми бликами. Где-то наверху, под самым потолком, лениво щёлкали прожектора, готовые к включению. Звук пустого зала был особенным, как будто само пространство затаило дыхание в ожидании.
На авансцене стояла Ева с аккуратно собранными волосами, в простом сером свитере и джинсах, без макияжа. В руках ее старая, но такая родная гитара с потёртым грифом. Её голос был едва слышен, почти шёпот. Она пела «Veidrodžiai» — песню группы «Katarsis» в исполнении их солиста Лукаса Радзявичюса, но в новой, своей аранжировке: мягкий гитарный перебор, нежные флажолеты, тонкие дыхания между фразами. Словно не исполняла, а исповедовалась.
Куплеты звучали тихо, будто боялись быть услышанными. Припев чуть сильнее, но всё равно не в лоб, не в крик, а изнутри. Она не «давала» песню залу, она раскрывала её, словно личный дневник на последней странице.
— Дыши, Ева. Не торопись, — раздался голос наставника из зала. Он сидел, прислонившись к спинке, с блокнотом на коленях. — Не бойся сделать паузу. Люди в тишине слышат больше, чем в звуке.
Она кивнула, не останавливаясь. На глазах — напряжение, но внутри — сосредоточенность.
Гитара послушно отзывалась на каждое прикосновение, и, казалось, даже воздух стал плотнее, впитывая каждую ноту.
Где-то в тени кулис, откуда не было видно сцену полностью, стоял Лукас. Его плечи были напряжены, руки скрещены на груди. Он не двигался, будто окаменел. С каждым аккордом, с каждым дыханием Евы лицо его мрачнело. В глазах — не злость, не обида, а глубокое, тёмное раздражение, переходящее в нечто более болезненное.
Он слышал «Veidrodžiai» сотни раз — в студии, на концертах, один ночью в наушниках. Эта песня родилась после его тяжёлого периода, была отголоском реальной боли. Она пахла сигаретами и холодными рассветами, в ней были бессонные ночи, разбитая гитара, кровоточащие пальцы. И вот теперь она звучит мягко, почти уютно. Как чужая интерпретация исповеди, которую доверили не тому.
Он сжал кулаки.
После завершения песни наставник поднялся и неторопливо подошёл к сцене.
— Это уже не кавер, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Это ты. Слышно, что ты её прожила. Только не переигрывай, такая песня не требует театра. Просто скажи правду и всё.
— Я старалась, — тихо ответила Ева, поправляя ремешок гитары на плече.
— Стараться — это для уроков в школе. Здесь ты либо говоришь на равных, либо молчишь. Сегодня ты говорила, надеюсь в эфире сделаешь то же самое.
Он кивнул и ушёл в зал, оставляя за собой шорох блокнота.
Ева шла по пустому коридору, ведущему к гримёрке. В голове вертелись слова наставника, будто эхо. Она чувствовала дрожь в коленях — от усталости и эмоций. В груди тепло и лёгкое напряжение, редкое сочетание, которое бывает после выступления, когда всё ещё жжёт изнутри, но ты знаешь — ты справился.
И вдруг, как из воздуха, прямо перед ней появился тот самый тип с кулис слепых прослушиваний. В этот раз Ева четко увидела его лицо: окаменевшее, злое, наполненное хронической усталостью. Она узнала его - это был Лукас Радзявичюс.
Он стоял, опираясь на стену, руки в карманах, но весь натянут, как струна. Лицо искажено напряжением. Глаза ледяные.
— Это была интересная интерпретация, — сказал он медленно, сквозь зубы. — Почти колыбельная.
— Не поняла... - начала Ева.
— Ты сломала её, — перебил он. — Это была не просто песня. Это был крик. Одиночество, вина, страх, гнев. А ты что сделала? Сделала её уютной и домашней. Ты вывернула её наизнанку и превратила в непонятно что.
Ева молчала. Лукас был резким, но в его голосе - боль. Она чувствовала это. Но и её боль тоже была настоящей.
— Я не собиралась ничего ломать. Я просто услышала её по-своему. Пропустила через себя.
— Через себя? — Лукас зло усмехнулся. — Что ты вообще знаешь о боли?
Эти слова были как удар. В грудь, в живот, в сердце. Он не кричал, но его голос был унизительным, жестоким и холодным. Он будто поставил её жизнь под сомнение. Ева медленно опустила взгляд, стараясь не показать, как сжалось внутри всё.
Она вспомнила бесконечные ночи в слезах, мать, лежавшую в холодном зале на каталке, одиночество в Вильнюсе, равнодушные взгляды на работе, тот вечер, когда хотела выбросить гитару в озеро.
Она подняла глаза и, сдерживая голос, ответила:
— Я знаю о боли столько, сколько хватило, чтобы не сломаться. И если я спела это по-другому — это не предательство. Это моя правда. Музыка жива только тогда, когда прожита заново. Я не актриса. Я человек.
Он смотрел на неё, как на заклятого врага.
Несколько секунд — и вдруг резко отвернулся.
— Твоя правда никого не интересует, — бросил он — Люди хотят слышать то, что чувствовали сами. А не твоё размазанное нытьё.
— Если моя музыка говорит кому-то хоть что-то, значит, она уже не напрасна, — спокойно сказала она. Внутри всё дрожало, но голос оставался ровным.
Он вздохнул, шагнул к двери и, уже у выхода, бросил:
— Смени песню. У тебя ещё есть время. Будь умницей и не ломай себе репутацию.
И ушёл, с шумом оттолкнув дверцу. Звук, с которым она хлопнула, прозвучал болезненно громко. Как финальная точка в споре, в отношениях, в доверии.
В гримёрке Ева села перед зеркалом, но не смотрела в своё отражение. Она держала гитару, как ребёнка, прижимая к груди. Глаза жгло.
Он посмеялся над ней. Отказал в праве чувствовать. В праве жить через песню.
Она вспомнила слова наставника:
— «На сцене ты — зеркало. Только от тебя зависит, что увидят в нём люди. Если в его отражении кто-то узнает себя — это уже будет победа».
Она поднялась, вытерла лицо, достала из папки распечатку текста.
На ней стояло:
Четвертьфинал. Песня: Veidrodžiai – группа Katarsis (аранжировка: Ева Дауканте).
Она взяла ручку, готовясь зачеркнуть название песни и вписать что угодно, чтобы угодить солисту группы Katarsis. Ева посмотрела на лист... и ничего не изменив, положила ручку обратно на стол.