Глава 23
Через несколько дней церковь сгорела дотла. Неосторожная искра, брошенная сигарета во тьме, разлит украденный медицинский спирт, и множество кричащих людей. Огонь вспыхнул внезапно, отрезая путь к отступлению, пожирая старую прогнившую древесину. Крест надломился, свалился на проповедника. Он погиб, не способный покинуть здание, читая молитвы и моля Бога о прощении, а прихожане теперь лежали в больницах и в антисанитарных условиях боролись за жизнь: молились, не принимая лекарств. Все знали, что скоро они умрут и поэтому даже не старались что-либо сделать: ни врачи, ни медсёстры, ни родственники пострадавших. Бессмысленно говорить человеку, что в таких случаях Бог отрекается от человека и становится атеистом.
Я стоял у самой кромки слегка встревоженного моря. Белая пена лизала мою грязную, измазанную в мокром песке и глине обувь, с шумом смывая этот нарост, оставляя лишь чистоту. Волны подымались всё выше и выше по мере того, как солнце медленно плыло, скрываясь за плотными мглистыми тучами, что пеплом отпускались на город и широкие роля, на море и здания – на весь мир.
Вдалеке мелькали силуэты военных кораблей. Они лавировали меж ненасытных волн, огибая друг друга, и охраняли маленькую гавань от нашествия неведомого мне врага. Словно стая голодных волков, они выслеживали своих жертв среди серого налёта, витающего в промозглом и сыром воздухе. Они рыскали по берегам, уходили чуть вглубь вод и топили тех, кто им был неугоден. На дне, наверное, скопилось целое кладбище чьих-то мечт, надежд, стремлений, искорёженной стали и перемолотых костей.
Лили стояла рядом со мной и всё так же расслабленно смотрела вдаль. На её лице с каждым разом всё сильнее проглядывалась уверенность, уверенность в том, что она сильна изнутри и ничто не могло остановить её на пути к победе над самой собой. Она брела рядом со мной по этому извилистому пути, шла сквозь туман и ждала, когда я сделаю хоть что-то, чтобы спасти и себя, и её. Но, как оно всегда бывает, я понимал это слишком поздно.
– Что с тобой? – Лили посмотрела на меня и успокаивающе улыбнулась. – Ты выглядишь растерянным.
– Так оно и есть, – вздохнул я.
– Что же не так? Мы здесь, вдвоём и мы счастливы, – она обвела рукой всё то, что огромной громадой поднималось из холодной земли и упиралось в плоское небо, в котором не было ничего, кроме мертвенного спокойствия и жажды чужих слёз. – Мы ведь счастливы, Алекс?
Я немного помолчал, затем достал старый кулон с маяком из-под ворота куртки и показал ей:
– Ты ведь помнишь? Помнишь, что это?
– Конечно. Я видела медальон на тебе всегда, – Лили мечтательно повернулась к морю. – Ты был так рад, когда трогал его. Особенно на рассвете.
– Ты следила за мной?
– Нет, что ты.
– Хорошо. Я надеюсь этот медальон покажет, насколько я привязываюсь ко всему, что меня окружает.
Море бушевало вдали, но улицы на несколько секунд будто замерли в тревожном небытие.
– Каждую ночь мне снились кошмары, Лили. Я видел, как ты утопала в море, как звала на помощь и... как я не смог спасти тебя. Я заботился лишь о себе в тех снах, а теперь хочу, чтобы этого не было в жизни.
– Реальность – это не сны. Я знаю, ты не бросишь меня. Никогда, – она нежно взяла меня за руку и поцеловала в щёку. Её холодные губы ещё долго оставались на мне жгучим следом разочарования и горечи. Что-то было не так, что-то менялось, но я упрямо не хотел замечать этого. Я был в непроницаемом коконе, а мир вокруг перестраивался, изменял свои краски и живость. Каждый год всё повторялось, а я смотрел в небо и мечтал, чтобы хоть раз всё осталось, как было. И я это получил. В Пиллау всегда царил полумрак.
– Я в себе не уверен, – наконец, вздохнул я. – Да и ты не должна. Мои поступки к тебе были слишком несерьёзными, детскими. И тогда, в Берлине, мне было совершенно непонятно, что я мог сделать для тебя. И всё, на что мне хватило ума, так это жалкий кулон.
– Он вовсе не жалкий, – она достала блестящую розу из-под воротника своего пальто, и она заиграла странными неясными бликами. – Я его не снимала, думала о том, что было тогда, в Берлине. Наши с тобой встречи были очень милы, но я хотела большего.
– Большего?
– Да. Романтики. Ты никогда мне не писал стихов, не говорил комплименты, а я, как дура, ждала, пока ты сделаешь первый шаг, пока, наконец, не поняла, что ты не из таких людей. Я начинала сомневаться в тебе.
– Любовь состоит из сомнений и страхов. Сомнений в том, любят ли тебя, и страхов оказаться непонятыми своим объектом воздыхания. Мы живём в окружении параноидальных мыслей и не замечаем, как чувство любви постепенно угасает. Крики, ссоры, обиды и расставания – всё это плод наших сомнений в любимом человеке. Нехватка доверия рождает паранойю. Паранойя рождает страх, а вместе с ним и скрытую ненависть.
– Но я не ненавижу тебя, – сказала Лили удивлённо. – Хотя я ни в чём не могу быть уверена. Это всё так запутанно.
– Вот о чём я тебе говорил. Сомнения. Но я знаю, что сомнения в том, любишь ли ты другого человека, и есть истинное доказательство настоящей любви.
– Почему ты так решил?
– Когда ты не можешь определиться с самим собой, ты начинаешь выбирать. И после тщетных попыток выбрать одиночество, ты выбираешь любовь. Ты отдаёшься ей, пытаешься впустить её в себя. Но потом становится поздно и ты понимаешь, что действительно полюбила. Но в этот момент жизнь обычно заканчивается.
– Выходит, чтобы любить, нужно сомневаться? А чтобы любовь цвела, сомнения стоит убрать?
– Да, это странно. Но это жизнь. Страшная, грубая, порой очень несправедливая жизнь. И мы оба об этом знаем.
Мы ушли с пляжа и ещё несколько часов бродили по чуть светлым улицам Пиллау. Люди куда-то испарились, словно отдали эти загнивающие руины в наше распоряжение. Прозрачные глаза окон глядели на нас, блестя в заходящем солнце. Скромные осыпавшиеся и треснувшие фасады напоминали дикую, но добродушную улыбку. Я чувствовал, что скоро снег укроет эту промёрзлую землю, и именно тогда начнётся наша новая жизнь: без страхов, без ложных надежд, без туманного будущего.
Я ещё не раз приходил на пепелище и смотрел на деревянный крест, наполовину сгоревший в праведном огне: он словно бы прогнулся и наклонился в бок, а копоть окрасила его невидимые глаза в чёрный. Этот атрибут непоколебимой веры стоял, словно символ чего-то великого: вера выжила даже на пути великого огня. Пепелище – это мы, а крест – это то, что управляло нами.
Люди горели в тот день, и огромный столб дыма поднимался в небо, растворяясь в сером полотне неба. Их крики безжизненным эхом тонули средь полей, моря и надменного неба. Все трое глядели на этот пир во время чумы, жаждали новых жертв, противно облизывая губы в предвкушении лучшей трапезы за последние тысячи лет, ведь души грешников всё же приятнее, чем горькие сгустки, выползающие из тех, кто всю жизнь лишь грешил.
Поэтому нас оправляют в Ад. Хороших навсегда убивают Левиафаны, а плохие гниют в котлах за то, что они когда-то сделали.
Наши отношения с Лили стали налаживаться. Сомнения уходили прочь, оставив немного места для обычного человеческого наслаждения. Мы пытались измениться в лучшую сторону, дабы нам обоим было комфортно. Я избавлялся от чрезмерного эгоизма, а она уменьшала уровень своих ожиданий.
Комендантша поняла мою просьбу, когда я спросил, можно ли ко мне будет приходить Лили. Она ответила, что не против, но в глазах я видел то самое семя сомнения, в котором мы все жили испокон веков.
Ещё долгое время она обхаживала мою старую комнату, которая стала преображаться, благодаря мне: на полученные на работе в цехах деньги я купил новые обои и кровать. Очистил подоконник и стёкла, починил лампу и подкрутил дверцы шкафа. Всё преобразилось, стало действительно уютно и даже хорошо. Но в глазах Лили я видел тоску.
– Я скучаю по Берлину, – шептала она, разглядывая светлые чистые обои.
– Я тоже, – соврал я, мечтая сохранить нашу хрупкую идиллию, которую мы пытались выстроить несколько недель.
И всё получалось неплохо – улыбки всё чаще стали озарять наши лица, мы сливались в робких поцелуях, от которых веяло лишь чистой, невинной любовью, чаще говорили друг с другом, и однажды я посвятил ей стихотворение. Оно было кривым, некрасивым, почти без рифмы, но зато оно было живое, написанное от всего сердца:
Ты была для меня словно солнце,
Я старался стать тем, кто достоин,
Ты роза, что в огне лишь и в грёзах,
Мы с тобою навеки спокойны.
Лили чувствовала эту искренность и старание и сохранила листок у себя в ящике стола.
И всё ведь было неплохо – до тех пор, пока она не призналась, что вынашивает чужого ребёнка.
– Он, – прошептал я, пальцем указывая на растущий живот Лили, – он от Ламберта?
– Скорее всего. Я не знаю, как так получилось.
– Ты так просто отдалась ему?
– Мне этого не хватало. Очень, – отрезала она.
– Значит, я где-то снова ошибся. Всё ведь могло сложиться иначе, правда? Хотя чего уж там – если бы не моё эгоистичное желание стать заметным с помощью мнимого добра, я бы сейчас имел много друзей в своём городе, которого теперь уж и нет.
– Но тогда ты бы не встретил меня, – встряла Лили.
– Рано или поздно мой город всё равно бы разрушили. Наша встреча была неизбежна, предопределена судьбой.
– Судьбу творим мы сами, – заметила она. – Никто не может её определить.
– А Бог?
– Это не его работа.
После нескольких затяжных разговоров по ночам, после долгих раздумий в одиночестве с рюмкой рома в руке и пустотой в голове, после неловких молчаний среди звёзд и туч мы, наконец, решились. Мы оставили ребёнка, не стали убивать его. Я пощадил его, так же как Лили пощадила меня. Это была благодарность за то, что она сделала для меня – спасла от неминуемой гибели. Если бы не Лили, меня бы давно бы уже не было на этом свете, я бы лежал где-нибудь на дне океана с тяжёлым камнем на шее и раскрытыми глазами, разъедаемыми солью.
И в один день, спустя несколько месяцев – кажется, в январе – я понял, что скоро что-то изменится. Ни в ноябре, ни в декабре снега не было. А я каждое утро выходил на крыльцо и по пути на работу молился о снегопаде. Мне хотелось чего-то, хотелось поскорее с этим покончить и зажить нормальной жизнью. Но кто ж знал, что жить нужно уметь.
Ещё рано утром у Лили начались сильные боли в животе. Постель была вся в крови, но не это меня волновало. Она кричала во сне и кричала наяву: тихо, почти что беззвучно, словно боялась причинить кому-то неудобства. Лежала, поджав губы и изредка дёргаясь от резкой боли.
Я послал комендантшу за доктором, а сам оставался с Лили всё это время. Я вдруг почувствовал острую нехватку безопасности: мне хотелось защитить то единственное сокровище, что у меня было, отгородить от всего мира, чтобы оно принадлежало только мне одному...
Нет, что я такое несу! Как... как я могу так говорить? И всё же я хочу этого. Хочу, чтобы она была только моей и только моей. Любые действие по отношению к ней были бы расценены, как угроза моему сокровищу.
– Носилки, носилки сюда! – врач в сером пальто и халате под ним залетел в комнату. За ним вошло ещё двое санитаров, а сзади тихо мелькали знакомые силуэты.
– Алекс... – сказала Лили, чуть не плача, когда её выносили из комнаты, – я ведь не умру?
– Конечно, не умрёшь! Скоро мы вернёмся домой, и всё будет хорошо. Обещаю, Лили.
Она улыбнулась в последний раз, и робкая слеза скатилась по её бледной щеке.
Я хотел было пойти за ней, быть с ней в больнице всё это время, но меня вдруг остановил человек, неожиданно появившийся на пороге моей комнатушки.
– Куда это ты собрался? – Норман встал, уперев руки в бока и грозно смотря на меня. – Уж не в больницу ли?
– Мне не до твоих шуток. Отойди! – я попытался сдвинуть с места своего друга, но он был на голову выше меня.
– Тебе нельзя к ней. Ты убьёшь её своим присутствием.
– О чём ты вообще? Пусти меня сейчас же!
Я хотел было разбежаться и толкнуть Нормана так, чтобы он отшатнулся и оставил мне пару секунд на то, чтобы я смог сбежать, но меня тут же остановил ствол пистолета, причудливо угрожающе блестящего в руках у товарища.
– Что ты делаешь? – испуганно спросил я, достав свой пистолет из кобуры и наставив его на Нормана. Тот стоял и не шевелился, его руки дрожали от напряжения, а сам он был готов выстрелить несмотря ни на что. Палец уже был на курке, оставалось дать лишь лицензию на убийство.
– Я видел вас вдвоём. Видел, как ты с ней обращаешься. Так злобно и властно, словно бы у вас не любовь, а какое-то рабство. Страшно мне было смотреть на всё это. Запомни, Алекс, она не твоя вещь. Она человек.
– Она мой человек! – в отчаянном беспамятстве кричал я, надеясь вразумить его.
– Твои попытки измениться оказались бессмысленными, так? – насмешливо улыбнулся Норман. – Что же, этого следовало ожидать.
– Хватит. Замолчи, Бога ради! Или я выстрелю!
– Не выстрелишь. Убить человека, который смотрит тебе в глаза – это выше твоих сил. Тебя ведь можно прочесть, как открытую книгу. Ты не скрываешь тайн, и это твоя главная слабость.
– Чего ты добиваешься? – отрезал вдруг я.
– Просто жди. Жди, пока врачи не скажут тебе, что нужно делать.
Я долго ждал, пока Норман опустит пистолет к полу, но он не делал этого. Он боялся, боялся меня и моего безрассудства, которое на пике опасности брало надо мной верх. Мои руки дрожали, и мой друг это видел и понимал, что я могу. Могу, но не буду.
Поэтому я опустил ствол первым. Он опустил следом.
– Вот и славно. Знаешь, я очень не хочу этого делать, но... Лили слишком дорога мне, чтобы так просто отдать её тебе. Просто пойми, что так будет лучше. Не перечь судьбе.
Он бросил на меня жалостливый взгляд, вышел и запер дверь, оставив меня наедине со своим страхом. Не сумев выбраться наружу через решётки единственного маленького окна, я остался в этой временной темнице. Мой удар плечом оказался слишком слаб для деревянной двери...
В ночь этого дня Лили умерла при родах.
Её могила была одной из многих, что заполоняли бескрайние поля прямо за городом. Огромные просторы, в которых безмятежно колыхалась трава и мягких красок цветы, в которых небо пусть и было серое, но оно было таким же спокойным, как и те, кто лежал в сырой земле. Вокруг этих красот повсюду торчали каменные резные плиты, похожие на пальцы огромного чудовища, пытающегося выбраться из подземного заточения. Это чувствовал каждый, кто приходил на эти земли.
Я слышал крики когда-то умерших в городе, слышал их здесь и часто просыпался в холодном поту, до рассвета глядел в мутноватое окно, за которым была лишь разруха и тотальное ощущение приближающейся войны. Напалмом пропах весь мир. И всё ведь делалось ради лучшего будущего.
В конце концов я не смог отойти от могилы Лили. Я смотрел на ровные буквы, вырезанные на камне, чувствовал тепло, что исходило от них и, казалось, видел её слабый силуэт, похожий на дымку. Она обнимала меня, когда я засыпал подле неё и будила посреди ночи, чтобы ветер шепнул мне, как она меня любит и жалеет, что мы не смогли попрощаться. Может, мне всё это просто привиделось, но я не мог отрицать того, что действительно слышал.
Её могила затеряется в этих полях, а крики однажды смолкнут. Смолкну и я.
Я видел её в последний раз тогда, несколько дней назад, когда она плакала и смотрела на то, как меня не пускает собственный друг, который пытался то ли защитить её, то ли свою скрытую любовь к ней. Я видел, как Норман смотрел на Лили, с каким вожделением его взгляд пронизывал её тело, какой огонь загорался в глазах, когда мы с ней появлялись на горизонте. Я думал, это пройдет. Думал, что это временное, ведь у него есть жена, которая часто страдает от него: побои, скандалы и пьяный дебош – это обычные гости их дома. А ведь Фрида пыталась дать ему всё, чего он желает. Но он выбрал предательство.
Я сидел во тьме и мечтал о смерти и мести. Эти два чувства разрывали меня изнутри, рвали на кусочки мой истощённый разум. Мысли о суициде перекрывались мыслями о том, как я убью Нормана за его лживые уверения в том, что так будет лучше.
Однажды утром выпал снег.
Отпереть комнату мне удалось только спустя несколько часов безуспешного толкания двери. Руки, совсем ещё недавно зажившие после тяжёлых испытаний судьбы, вновь показали свои шрамы, и кровь растеклась по деревянной резной поверхности. Превозмогая старую новую боль, чувствуя, как рвутся старые раны, я пытался выбраться на свободу. Никто снаружи меня не услышал, и поэтому мне пришлось самостоятельно отодвигать комод, приставленный Норманом к двери.
Я вышел из дома неспешно, но решительно и сразу же направился к жилищу Нормана. Мы всегда ходили на работу вместе, попутно обсуждая то, что происходило за прошлый день: шли вдоль улиц и говорили о всякой чепухе и о важных вещах. Часто наш разговор сводился к тому, что всем нужно бросать этот город и искать места получше. Норман говорил, что все здесь рано или поздно потонут и никто не придёт на помощь. А я отвечал, что многим просто некуда бежать.
– Мир большой, – говорил Норман, заставляя меня вспомнить о человеке, который однажды сказал то же самое и теперь лежал под грудой ржавых обломков в глубоком бушующем море. – Всем места хватит.
– Не всем дано убежать отсюда.
– Почему же?
– Этот город держит нас в западне. Он опутал нас своими сетями, и теперь мы вынуждены следовать его указаниям. Разве ты не замечал этого?
– Замечал, конечно же. А что делать?
– Если хотим сбежать, то нужно делать это сейчас, пока снега не заперли нас в этой клоаке.
– А если не успеем?
– Умрём здесь.
– Паршиво, – расстроенно вздыхал Норман.
Все было просто, тривиально и правильно, пока он всё не испортил своим предательским ударом в спину.
Мужчина в то утро стоял на своём привычном месте и напряжённым взглядом высматривал что-то сквозь плотный снегопад, уже порядком укрывший холодную, бледную от истощения землю. Он не ожидал сегодня увидеть меня, думал, что я заперт в душной комнате с холодными стенами в ожидании то ли своей смерти, то ли чуда. И кого он тогда ждал?
За моей спиной висело ружьё, которое я любезно одолжил в одной из кладовых гостевого дома. Среди пыльных коробок и старых садовых инструментов я увидел это великое оружие мщения. Был заряжен всего один патрон, но и его мне достаточно, что совершить то, без чего бы я не смог обрести вечный покой в старом гробу или на дне океанов.
Я выстрелил без разговоров. Он успел посмотреть на меня и прошептать что-то нечленораздельное, прежде чем его тяжёлое тело рухнуло на белое полотно, и красная лужа растеклась под ним. В его взгляде я увидел сожаление и мгновенный страх, сменившийся острой болью в области живота и потоком свежей крови.
Мне было тяжело это сделать, но ярость, кипевшая во мне, возмущение и жажда крови сделали своё дело. Мой разум помутнел ровно настолько, чтобы я смог нажать на курок и покончить с моими страданиями. Демоны взяли меня под свой полный контроль, и я был всего лишь их куклой из мяса и костей.
Грохот от выстрела был огромен. Я с ужасом оглянулся и, не увидев ничего, кроме белой мглы, мчащейся навстречу холодной земле, ретировался с поля боя. Пришлось выкинуть ружьё в кучу с мусором в нескольких улицах от места убийства. Его бы однажды нашли недалёкие люди, удивились и, наконец, поняли, что произошло на само деле. Но я тогда буду уже далеко, там, где меня никто не нашёл бы.
Я петлял сквозь пустые улицы, смотря на белые стены и крыши. Маршировал свой победный шаг под неслышимый никому, кроме меня, оркестр, торжествующий мою победу над своим разумом.
Я действительно чувствовал себя победителем. Предатель мёртв, а я остался невредим. Сначала мне это казалось правильным, но стоило мне уйти из города, как на меня накатила тяжёлая волна отчаяния, страха и горя. Вся моя жизнь превратилась в месиво из всех самых неприятных чувств и теперь душила меня этой скользкой жёлчью, что отравляла меня каждый раз, когда я вспоминал обо всём, что я сделал за всю свою жизнь.
Я сделал много плохих вещей. Сделал немало хорошего. Но ни разу ещё не было так, чтобы кто-то действительно был рад тому, что мне удалось что-то сделать. Люди поздравляли меня и с каменным лицом оставляли наедине с моими никому ненужными достижениями. Обида наполняла меня и выливалась во зло под видом добра, а я и думать не смел о том, что делаю что-то не так. Мне казалось, это всё моя личная прихоть – помогать людям – но на деле мной двигал страх быть вновь отвергнутым и всеми забытым маленьким человеком.
Я сидел в широком поле и смотрел на серое небо. Снег уже давно не падал так сильно, как раньше, лишь мелкие снежинки медленно и грациозно кружились в воздухе, изредка падая на землю. Царила разруха: и во мне, и вокруг.
Мне оставалось недолго. Долго мне не продержаться. Корабль был подбит и уже шёл на дно, забирая с собой китов, что однажды потопил в северных водах. Я утопаю в своём же желании умереть, утопаю в скорби и отчаянии. Захлёбываюсь в страдании и тяге к высшему. Глотаю солёную воду и медленно опускаюсь на дно, где меня давно уже ждал Он.
Китобой, уплывающий вдаль.
Мой последний рубеж.
Последняя воля.
Забытая кем-то мечта.