Глава 21
Как же много смысла в словах. Их мы слышим каждый день, воспринимаем, делаем выводы, меняемся – всё под воздействием фраз и предложений. С каждым днём я всё больше убеждался в том, что никто больше не ценит этого, огромные потоки скрытых смыслов уплывали в никуда, откуда они отголосками будут звучать в наших головах, заставляя на миг остановиться посреди холодных чертогов разума и подумать о чём-то действительно важном.
От слов было больно. Они вспарывали наши души и выворачивали насквозь тело. Люди рыдали от осознания собственной слабости и под тяжестью земных проблем ломались от одного единственного слова.
Смотря на тёмное небо с крутого холма, по которому огромным зверем нёсся поезд, я сидел затерявшись в тени и вспоминал о тех временах, когда слова были действительно важны. Может, этот миг в моей памяти запомнился мне, потому что я чувствовал себя также спустя десятки лет, а, может, потому что мне просто было жаль человека.
Это было на заре двадцатых годов. Тогда я всё ещё ждал чего-то, хватался за любую возможность подзаработать и, наконец, сбежать из Пиллау в свободное плавание. Ирония была в том, что теперь я возвращался в этот город, потому что идти больше некуда.
Когда я на пару месяцев устроился работать в небольшом кафе в глубине полузаброшенных улиц города, то стал свидетелем небольшой перепалки среди посетителей. Стояла тёмная, непривычная для Пиллау тихая ночь, в которой возможно было услышать собственное сердце. И среди всей красоты неба, усеянного блестящими звёздами, среди шума холодных волн и терпкого запаха океана этот диалог был слышен весьма отчётливо и оттого трагично.
– Как ты можешь вести нас сюда? – девушка в длинном синем платье вошла вслед за мужчиной в потрёпанной рубашке и грязных рабочих штанах. Понятное дело, он работал на верфи, но получал достаточно мало. Я же в то время обслуживал клиентов за стойкой и поначалу даже не обратил внимания на эту парочку: такие типы часто заходили к нам и тогда их уводила полиция, едва дело доходило до драки.
– Женщина, помолчала бы, без тебя тошно.
– Ах, значит, тошно ему! – женщина подошла ближе и пыталась стащить его со стула. – А детям еду кто покупать будет? Или ты думал, что устроишься на работу и будешь пропивать деньги к чертям?!
– Да что ж такое-то... – он неохотно встал и схватил её за плечи. – Иди отсюда.
– В каком смысле? – жена этого работника резко остолбенела и растеряла весь пыл, что сиял в ней огромным костром ярости и заботы о других ещё несколько секунд назад.
– Иди отсюда. Иди к своим детям, корми их, одевай. Я больше не хочу тебя видеть. Ты мне надоела.
Я стоял и слушал этот диалог. В тот момент в моей молодой голове не укладывалось: как можно такое говорить человеку в лицо? Неужели тот потом спал со спокойным сердцем, пока его жена, его дети сидели без денег в старой лачуге на окраине города? Трудно было представить себе, что чувствовала женщина в тот момент: я видел, как угас в ней огонь жизни, и руки, ещё секунду назад дрожащие от ярости, обессилено опустились, как ноги предательски подкосились, а на глазах появились слёзы. Порыв ветра предательства затушил костёр небрежно зажжённой любви, которая вспыхнула из-за маленькой искры временной влюблённости. Такое часто бывало: люди влюблялись, делали детей, а потом осознавали, что им не это было нужно. Затем жизнь начинала медленно угасать, быт съедал всех вокруг, размывал их очертания в чёрной бездне жизни, топил звуки и дёрганья безжизненных, пустых оболочек, в которых не было ничего, кроме отчаяния и тяги к самоуничтожению.
Женщина тогда просто ушла, не проронив ни слова. А мужчина на следующее утро был найден мёртвым за углом ближайшего дома.
Я открыл глаза и вновь посмотрел на серое небо, беспечно возвышающееся передо мной. Оно показывало себя, давало мне понять, что я ничтожество в его глазах. И это было правдой.
Поезд неумолимо мчался вперёд, и уже спустя несколько часов на горизонте показалось чёрное гнилое пятнышко города, в котором хранилась моя молодость, в котором были похоронены великие амбиции и надежды. Город, в котором я умер впервые.
Локомотив затормозил и полностью встал на станции. После остановки он ещё дышал дымом, выпуская облака чёрной смерти в воздух, скрипели детали в двигателе, облегчённо переводя дыхание. Похоже, ему пришлось много трудиться в последние недели.
– Отдыхай, – сказал я, похлопав ледяной вагон своей рукой, испачканной в засохшей крови, которую мне так и не удалось отмыть. – Ты заслужил.
Машинист вышел на перрон после меня, и, встретившись взглядами, я благодарно кивнул ему, и он ответил мне тем же. Он зашёл в здание под крышей деревянного перрона и скрылся в темноте времён.
Я шёл по небольшой тропинке ведущей в Пиллау. Она извивалась, словно коричневая змея, петляя между мелкими кустарниками, камнями и редкими трухлявыми пнями. Она спускалась с холма прямо к морю, и уже в тот момент я ощущал слегка щипающий нос аромат свежести и свободы. Людей на моём пути не было, ровно до тех пор, пока я не вышел на первую широкую улицу.
По ней неторопливо ездили заляпанные в грязи машины, шагали люди в простой застиранной одежде: их лица были угрюмы, а в глазах я видел сожаление и страх смерти, ибо каждый день здесь кто-то умирал, и не было гарантии, что ты в безопасности. Умирали от голода, умирали от ран, умирали от болезней и расстрелов немецких солдат, что неспешно бродили по городу, сея ужас и страх. Семена Деймоса и Фобоса дали всходы, и когда кто-то с орлом на фуражке появлялся в начале улицы, то в конце неё оставалась лишь пустота.
На фоне замученных бытом людей я выглядел так, будто только что вернулся с войны с ним. Мои руки до сих пор кровоточили, особенно после того, как машина рухнула в лес на бешеной скорости. Глубокие прорезы нуждались в обработке – я начал замечать, что раны начинали чернеть. На голове сияла засохшая кровь от удара, и каждый мой шаг сопровождался лёгким толчком в затылок. Даже на лице я чувствовал её: она наростом сидела на мне, и для обычных людей, испачканных городской пылью, было странно видеть мужчину с трясущимися от боли руками и кровью на всей физиономии.
Прохожие косились на меня и иногда с нескрываемым презрением отходили в стороны или вовсе сворачивали с улицы куда-то вглубь города. Дети прижимались к платьям своих матерей, мужчины крестились и оглядывались, проходя мимо моего дряхлого, замученного тела.
Мне нужно было найти много вещей, но прежде всего – воды. Обычной, пусть даже не совсем чистой воды: с её помощью я смог бы смыть этот кошмар, в котором я жил последние несколько дней, унять дрожь в руках и, наконец, посмотреть в зеркало и увидеть в нём человека, а не просто испорченную живую куклу, набитую мясом и костями.
Но пока что на горизонте виднелись лишь невысокие двухэтажные дома и трактиры, из которых доносился жизнерадостный гам и запах нормальной еды. Сквозь окна витрин я видел распивающих пиво немецких солдат, лапающих за неприличные места почти каждую молодую девушку, что обслуживала их.
– Отвратительно, – буркнул я себе под нос и двинулся дальше.
И спустя пару часов поисков и брожениям по захудалым улицам Пиллау, я всё-таки нашёл небольшой гостевой дом, в котором ещё горел свет.
Стоило мне зайти в невысокое двухэтажное здание, отделанное крашеной древесиной, как в меня ударил тёплый свет потолочных ламп и тепло печи, что стояла в одном из углов.
Коридоры были девственно пусты, а свет, кроме как в прихожей, был потушен, отчего создавалось ощущение, что все, кто здесь жил, теперь мертвы.
Вдруг прямо передо мной возникла фигура пожилой женщины в бордовом платье и платке на шее.
– Добрый вечер. Что вам угодно? – её слегка дрожащий голос насторожил меня.
– Мне... – я слегка замялся, вовремя не осознав суть вопроса, – комната нужна. Маленькая, на пару деньков.
– А деньги есть?
Я отрицательно помотал головой.
– Нет денег – нет комнаты. Проваливай, – она резко стала похожа на старую ведьму, которая в в свободное время варит детей в котлах и ест их сердца.
– Прошу, будьте человеком, – я попытался давить на жалость. – Мне нужна помощь.
Старушка с надменным выражением лица села на кресло возле печи и посмотрела на меня. В тот момент она выглядела, словно она королева Англии: таинственно, величественно и... угрожающе.
– Да, вижу жизнь тебя сильно потрепала. Ладно.
На моём лице расплылась улыбка.
– Но в обмен на услугу.
Улыбка сползла с меня так же быстро, как и появилась.
– Каких услуг вы от меня хотите? – я аккуратно присел на второе кресло из старой поношенной кожи, клочками сея куски чьей-то плоти. Я почувствовал тепло камина и положил руки ладонями вверх, лишь бы не коснуться ими поверхности. Я знал, что если бы сделал это, то боль оказалась бы невыносимой, ужасной. Она бы рвала меня на куски, а когда начала бы выходить слизь, то понял бы, что это конец.
– Что у тебя с руками? Порезался? – старушка, заправляющая этим захудалым гостевым домом, нахмурилась и внимательно поглядела на мои трясущиеся ладони.
– Немного, – я хотел было сжать руки в кулак, но вспомнил о предстоящей боли и не стал этого делать, лишь слегка дёрнув ими.
– Так, нужно срочно обработать раны, – она встала и позвала меня за собой.
Я медленно встал, опершись локтями на подлокотники, и пошёл за ней. Свет в длинном коридоре она зажигала по мере того, как мы продвигались всё глубже и глубже в недры дряхлого здания. Казалось, дом и старушка были одного возраста и в чём-то были даже похожи: такие же трещины-морщины, осунувшийся вид, бледный цвет кожи и свирепое чувство одиночества, пропитавший каждый сантиметр этого места.
Когда-то по этим коридорам бродили счастливые люди, дети во дворах веселились и не думали ни о чём, кроме игр и зрелищ, женщины занимались бытом, а мужчины работали. Кипела жизнь в этом доме, а теперь от неё осталась лишь блёклая пена, стирающаяся в гранях Вселенной всё больше и больше с каждым днём. И всё это было там, в моей прошлой жизни, когда я только собирался бросить Пиллау на произвол судьбы.
И вот что случилось за эти годы.
Женщина обрабатывала мои раны небрежно, резко и даже слегка грубо. Раны неприятно ныли после каждого прикосновения мокрого куска ткани, пропитанного то ли спиртом, то ли другим неведомым раствором. Она не смотрела мне в глаза – только на мои грязные, грубые, трясущиеся руки, испачканные в почерневшей крови.
– Я делаю это, не потому что забочусь о твоём здоровье, – серьёзно сказала она, когда отрезала бинт. – Ну, ты сам посуди: а кто работать-то будет? Мне нужны руки. Рабочие. А самое главное, здоровые. И без всяких там синяков, порезов и прочей чепухи.
Она обмотала мои руки и закрепила концы небольшими узелками.
– Готово. Пойдём, комнату покажу. Не обольщайся, работать будешь в обмен на еду и кров. Не больше, не меньше.
Я чувствовал себя маленьким ребёнком, беспрекословно выполняющего все приказания тех, кто был выше меня по социальному статусу, возрасту и уровню интеллекта. Это было странно, но вполне логично, учитывая то, как я обращался с людьми в последние годы.
Да, мне было тяжело. И тяжело было остальным. Я старался сделать мир вокруг окружающих меня людей лучше, чище и просторнее. Хотел очистить треклятый социум от скверны лицемерия, лжи и предательств. Мечтал сотворить нечто... великое. Избавить мир от серых туч над головами и туманов в мыслях, от неразберихи в жизни и конфликтов.
И в итоге я стал тем, от кого хотел избавиться всё это время.
Я сидел в своей тёмной маленькой комнате на первом этаже и невольно оглядывался на окно. В нём, даже сквозь слой городской пыли и грязи я мог рассмотреть полумёртвые улицы, измождённых, одетых в лохмотья людей, серые кубики домов и тяжёлое небо над всем этим мракобесием.
У меня было не лучше: серые стены с облезлыми обоями, кровать, да шкаф. Что ещё нужно для убогой однообразной жизни в забытом всеми городе?
– А ведь я мог сделать что-то великое... – сказал я вслух и сам удивился подобному. – Да, мог бы. Но зачем? Зачем стараться, если все, кого ты знал, умерли по твоей вине?
Я понимал, что говорю сам с собой, но мысли тонули в голове, словно в омуте странных, забытых чувств, после которых оставалась только пустота и такое знакомое разочарование. Оно было похоже на пустое поле, на котором я ожидал увидеть цветущий сад, а увидел лишь камни, да недавно осевший пепел.
А ещё оно было похоже на высохшее тихое море. Море, в котором не бушуют свирепые волны, не кипит невидимая подводная жизнь, в котором нет больше того тёплого чувства холодной пучины. Нет больше того, кто поддержит, кто успокоит своим ласковым рокотом волн, кто встанет на твою сторону в любой ситуации.
Ещё одна опора жизни треснула, и скоро весь плацдарм разума, располагавший на себе немногочисленные ценности, чувства и мысли, должен был рухнуть в бездну безумия, из которой ни мне, ни кому-либо ещё не выбраться. Я умру, смотря на то, как море небрежно разъедает мое тело, как огромные монстры съедят меня заживо, как потоки огня сожгут и оставят на прожжённой земле горстку пепла.
Этого я ждал тогда. Этого жду теперь.
И так проходили дни. Они походили один на другой: встал рано утром с твёрдой кровати, умылся холодной водой из-под крана, ушёл по приказам владелицы дома вглубь города и вернулся обратно за полночь. Обычное расписание раба системы.
Но даже на такой неприятной работе я нашёл себе неприметных товарищей. Все они собирались в небольшом пабе на окраине города, у самой набережной, откуда был слышен клокот ворон и чаек, съедающих мусор, что был небрежно разбросан по тёмному песку. В самом заведении мало кто обычно засиживался, и почти все столики пустели, стоило просидеть нам там больше двадцати минут.
В очередной день мы зашли в своё самое любимое место в этой клоаке, которую мы когда-то с гордостью называли городом. Внутри как всегда пусто, слегка сыро и приятно пахло сыром. Кто-то хлопотал на кухне, а наш излюбленный пианист, тихо читавший газету около своего инструмента, поздоровался с нами и приготовился играть.
– Давай нашу любимую, – громко сказал мой один из трёх товарищей, Норман. – Только с чувством, ладно?
Пианист кивнул и принялся играть. Зал заполнился томным звучанием низких нот и извилистых средних. Мелодия была нечто средним между пением ангела и рокотом дьявола. Две противоположности слились воедино, образуя звук, похожий на звучание Эдема. Норман особенно ценил классику, и мы уважали его мнение.
– Что заказывать будем? Как обычно? – второй товарищ в опрятной одежде и с небольшим пивным животом, умело прятавшийся под костюмом, покрутил в руках меню. – Или, может, попробуем что-нибудь новенькое?
Да, Алистер любил поесть и каждый раз норовил заказать больше всех. Хорошо, что мы всегда были рядом и вовремя могли остановить этого маленького обжору с зелёными глазками-бусинками и короткими рыжими волосами.
Последний товарищ чаще молчал и лишь улыбался в ответ, когда я пытался завести разговор. Говард хотел ходить сюда с нами – присутствие здесь явно приносило ему удовольствие – но внутренние противоречия, нервно играющие огоньками в глазах, не позволяли ему стать тем, кем он был на самом деле. Вот до чего доводит общество.
– Алекс, а ты что будешь? – Алистер взглянул на меня. – Держи меню.
– Не надо, – ответил я и сделал снисходительное лицо. – Закажи, что хочешь за меня.
– Ты не голоден?
– Да что-то пропал аппетит, – я подставил руку для головы и посмотрел в окно, рядом с которым и был наш четырёхместный столик с кожаными диванами.
– Что с тобой? – томным басом встрял Норман. – Неужто проблемы с той каргой?
– С комендантшей? Она спокойная женщина, проблем не доставляет, – Алистер похлопал друга по плечу.
– Ты прав, – тот кивнул в ответ. – Ну, Алекс, рассказывай, что случилось.
Я окинул своих товарищей уставшим взглядом и, помассировав переносицу, вздохнул.
– Предчувствие плохое у меня, – сказал я, ковыряя ногтём и без того испорченный с виду стол. – Вторые сутки не сплю. Всё думаю о том, что, что-то всё-таки будет. Может, сейчас, может потом, но обязательно будет.
– Думаешь, солдаты нагрянут? – сказал Говард. – Или чего похуже?
– Вряд ли. Это, наверное, коснётся лично меня.
– Не волнуйся, – вдруг подал голос Говард, – мы с тобой, верно, ребята?
Норман и Алистер оживлённо закивали.
Но даже когда мы расстались на пирсе, когда маленькое солнце рухнуло за горизонт, погрузив этот маленький мир во тьму, когда я остался наедине с собой, ничего не изменилось. Душу сковывал странный панцирь, не дававший дышать свободно, без опаски вглядываться в небо и море, не позволявший думать о чём-то светлом и отчуждённом. Он давил отовсюду, пытался раздавить меня, убить изнутри ещё раз, впрыснуть мне в кровь чёрную желчь отчаяния и одиночества.
Я вновь закурил. Вспыхнула бензиновая зажигалка, начал тлеть табак и бумага. Целый портсигар мне одолжил Норман и даже разрешил не возвращать. Теперь у меня было средство, чтобы хоть как-то погасить свою внутреннюю тоску и наполнить себя смертью.
Окурок разбился о твёрдый песок, и я оставил этот жалкий пляж в гордом одиночестве. Тем более, что он был не один – море всегда оставалось с ним, забрызгивало его своими ледяными барашками пены, омывало холодными волнами, сквозь которую можно было прочувствовать глубину этой стихии. Оно пело ему серенады о вечной любви и на крови погибших в нём клялось, что это навечно. Но, как все мы знаем, ничего вечного не бывает.
Море высохнет, а песок превратится в застывший камень.
В гостевом доме по-прежнему было пусто. Лишь владелица, имя которой я так и не удосужился узнать, сидела в своей комнате, откуда через приоткрытую дверь я слышал тихую мелодию, которую та напевала в свете свечи. Похоже, ей нравилось прожигать так целые дни, за исключением тех, когда ей приходилось оплачивать счета за дом.
Я тихо запер дверь к себе и вновь услышал ночную тишину. Люди умерли, города опустели, машины заглохли, а военные застрелились. Вот он – антипромышленный Рай.
Скромный керосиновый фонарь стоял на табуретке, сворованной из полупустой кухни, и тускло освещал маленькую комнату. Его свет погружал во тьму и меня, и стены, делая их безгранично высокими. В них тонули очертания бытия, и я не мог дождаться момента, когда они затянут меня.
Мне было действительно скучно. Небольшие листки бумаги, что я нашёл в общей гостиной, и карандаши уже осточертели и, исписанные непонятными чёрно-белыми каракулями, лежали в шкафу. Убираться было ужасно скучно и бесполезно – стоило мне протереть пыль с полок или помыть полы полупорванной тряпкой, как на следующее утро она блестела, словно я ничего и не делал вчера. В один мне надоел этот сизифов труд.
Оставалось только читать неинтересные энциклопедии и интересные романы. Библиотека у владелицы дома была небольшой, но довольно хорошей: классика девятнадцатого и восемнадцатого века, странные древние летописи, большие фолианты начала пятнадцатого столетия – и кто бы мог подумать, что такие экземпляры могут тлеть в таком ужасном городе?
Я взял одну из книг, название которой стёрлось с обложки, и принялся читать.
Не знаю, сколько часов прошло, но спустя некоторое время я услышал лёгкий стук в дверь. Я молча посмотрел в сторону звука и поначалу даже побоялся что-либо предпринять.
Стук стал навязчивее.
И ещё раз постучали.
И ещё раз.
Я не выдержал и подошёл к двери, не решаясь отпереть замок. Интуиция подсказывала, что, возможно, оно того не стоит и можно просто развернуться и заняться своими обычными скучными делами. Но когда у меня выходило всё так, как и было задумано?
Щёлкнул замок, отворилась дверь.
Послышался до боли знакомый голос.
– Александр? Это ты?