Глава 20
Как же я себя ненавижу. Это чувство преследовало меня уже очень давно, и я всё никак не мог принять это, пытался сопротивляться и доказывать себе, что я не такой, что я хороший человек и стремлюсь осчастливить близких мне людей. Но сколько бы я ни пытался, всегда получалось одно и то же.
Люди зарывались в землю из-за меня, тонули в глубоком холодном море по той же причине, сгорали в огне и молили о спасении по моей вине. Да кто я такой, чтобы делать всё это?
Киты – людские мечты. А я – Китобой.
Только когда я лишился абсолютно всего, когда терять стало нечего, то стал понимать, что если кто-нибудь прочитает мою историю жизни, то увидит лишь кровавый след из трупов близких мне людей. Все они будут смотреть на меня с ужасом в глазах, с нескрываемым укором и отвращением. И все увидят, что всё, что я сделал после всего этого – просто зарыдал.
Ничтожество. Бесполезный кусок плоти. Отребье социума.
Чувство вины и отвращение к самому себе крепко засело в недрах моего разума, отравляя все мысли, превращая их в чёрное месиво воспоминаний. Каждый раз, когда я вспоминал о ком-то близком, в Аду смеялись черти.
Я шёл сквозь снег и тёмный лес достаточно долго, чтобы устать. Силы покинули меня, и я вот я уже полз по промёрзшей земле, стирая засохшую кровь с лица. Руки болели и кровоточили, и после меня оставался чёткий красный след. Я кричал от боли, что сковывала моё тело, хотел всё бросить и просто умереть посреди гигантской пустоты и смерти, отдав свой разум на растерзание чёрным ангелам. Но что-то двигало мной. Что-то доселе невиданной мощи.
Надежда.
Все знают, что она умирает последней. Но никто и не догадывается о том, что она заставляет нас страдать ещё больше, чем просто боль.
В конце концов, сквозь начинавшийся снегопад и тернии лесов я увидел летящее на огромной скорости тело. Оно мелькало в пятидесяти метрах от меня. Спустя пару секунд оно сбавило ход и вовсе затихло, убив весь посторонний гул двигателей и стук колёс.
Поезд. Ноев ковчег для меня, обычная машина для всех остальных. Он оказался товарным, и я на негнущихся ногах попытался найти открытый вагон. Я чувствовал исходящее от обшивки тепло и стремился попасть внутрь. Предвкушение тепла давало мне сил.
Смахивая кровь с лица, спустя три вагона я нашёл нужный и еле успел на него запрыгнуть, когда поезд неожиданно начал движение. Кто-то на станции, что была на другой стороне, крикнул что-то нечленораздельное, но я не обратил на это внимание и просто провалился в глубокий сон под стук колёс.
А очнулся спустя несколько часов, видя, как доселе буйное солнце, прятавшееся за стеной чёрных туч, медленно и натужно выползало из-за горизонта, озаряя рубиновыми и янтарными лучами весь небосвод, раздирая чёрную ткань пространства. Ветер вторил ему и спокойно обдувал моё исхудавшее тело. Порванная и окроплённая кровью одежда бесформенно качалась в такт дуновениям бури, что шла где-то очень далеко. Ведь утренний бриз был лишь вестником апокалипсиса.
Я чувствовал, как болели раны на лице и в особенности на лбу. Во время удара о землю на большой скорости я ударился головой о приборную панель и, очевидно, потерял сознание. Агнет же повезло меньше.
Я карил себя за её смерть, понимая, что, возможно, ни в чём не виноват. Она сама сказала мне об этом перед смертью, и кто я такой, чтобы спорить? Хотя никто и не говорил, что Агнет никогда не врала.
Теперь, когда её последняя воля была исполнена, я был свободен от оков нашего мира. Ни солдаты, ни близкие мне люди больше не мешали мне вершить свою судьбу. Никто из них больше не имел надо мной власти, и я мог стать тем, кем хотел, а не тем, кем нужно было стать ради них.
Сердце, до сих пор закованное в ледяное царство чувства вины и беспокойств, наконец, оттаяло, позволив мне дышать свободно, осознавать, что всё позади.
И теперь, когда свобода была у меня в руках, я понял, что не знал, как ей распорядиться. Излишняя свобода расщепляет человека, уничтожает его, а излишний тоталитаризм – угнетает. И где же та золотая середина, которая позволяет нам жить в гармонии с собой?
– А её нет, – сказал я вслух и удивился собственному хриплому голосу.
Желудок вдруг умоляюще заурчал.
– Есть хочешь? – промолвил я, встав и, оперевшись на стену вагона, прошёл к старым деревянным коробкам, наполненным непонятно чем. Попытался сломать крышку, но не получил ничего, кроме заноз. Но всё-таки спустя пару попыток одна из них сдалась под моим натиском. В ней оказался керосиновый фонарь и несколько банок с тушёнкой, которые, видимо, везли на фронт. Неужели военная организация настолько плоха, что никто даже не удосуживается запереть вагоны перед отправкой провианта на поле боя?
Я помотал головой и взял одну из банок и, кое-как открыв её с помощью гвоздя из-под крышки деревянного короба, тут же съел всё содержимое. На вкус коричневатая жижа была отвратительна, а кровь, капавшая с моих рук, только усиливала это ощущение.
Керосинка стояла рядом со мной, но не горела – не было топлива, да и необходимости тоже.
Поезд ехал, молча смотря на то, как я пытался выжить на бескрайних просторах лесов Германии. Мимо нас пролетали сухие стволы деревьев, заваленные не тронутым никем снегом, снегопад огромной завесой стал по обе стороны железной дороги, а сам локомотив трясся в такт моему нервному дыханию. Я волновался, боялся того, что будет дальше. Ехать в неизвестность – самое страшное, что может произойти с одиноким человеком. Одиночество будет съедать его каждый день, отрывая куски человечности от его гниющей плоти, оставив голые кости и душу напоказ всему миру. Человек заплачет от отчаяния, упадёт на колени, стирая ещё не засохшую кровь, закроет глаза и провалится в бесконечную темноту собственных грёз.
Так было, так и будет всегда.
Не знал я, сколько дней пролетело мимо меня, сколько раз бледный диск солнца озарял небосвод своим мертвенно-бледным светом, сколько туч проплыли над мной и птиц клокотали на ветвях рухнувших деревьев – ничего не менялось. Еда постепенно кончалась, потребность в керосиновом фонаре возрастала после каждой ночи. Но сколько бы я ни искал, найти керосин мне так и не удалось. Поэтому мне пришлось проводить одинокие ночи в холоде в непроглядной тьме, раздираемой яркими звёздами, глядящими на меня с ледяного, пустого неба.
И однажды поезд остановился у самой кромки моря. Станция, на которой мы встали, была небольшой, но видно достаточно развитой для проложения пути в это захолустье. Аккуратно выйдя из вагона, я поднялся на перрон и уже хотел было улизнуть в маленький портовый городок, как вдруг меня окликнул мужчина, стоявший под крышей станции, молча наблюдавший за мной:
– Эй, ты! Откуда идёшь? – он подошёл ко мне бодрым шагом и остановился, внимательно разглядывая.
– Я гость в вашем городе, – тихо ответил я, опуская взгляд.
– Ты на поезде приехал? Неплохо, – он улыбнулся и, подойдя к одном из вагонов, похлопал его металлическую обшивку. – Контрабандист, да? Таких много, не пугайся. Здесь тебя никто за это не посадит, но жди осуждающих взглядов.
– Я надолго не задержусь. Мне нужно другое место, – я облокотился на столб рядом со мной. Кареглазый мужчина поправил свою форму смотрителя станции и вновь подошёл ближе.
– И куда ты собрался? Надеюсь, прочь из этой страны?
Я помотал головой.
– Тогда ты безумец, раз решился остаться здесь! – он звонко рассмеялся, запрокинув голову к бледному рассветному небу. – Куда ты идёшь?
– В Пиллау, – ответил я. Во взгляде смотрителя ничего не изменилось. Это хорошо.
– Ну, ты почти у цели, – он указал на лес, что стоял за маленьким городом. – Там есть ещё одна станция. Она идёт через всю Пруссию и, кажется, останавливается в том самом Пиллау. Думаю, тебе это пригодится.
– Спасибо большое, – я слегка поклонился и попятился назад.
– Ну же, мы же не в Средневековье, – он положил свою мясистую руку мне на плечо и остановил. – Но у нас за всё нужно платить, – он поднял брови и зловеще ухмыльнулся.
– У меня нет денег, пожалуйста...
– Не нужны мне твои объяснения, – рыкнул смотритель и повалил меня на пол. – Деньги давай. А ещё нужнее будут твои рабочие руки. У нас мало рабочих, думаю, ты им пригодишься.
Он указал пальцем на мужчин, что стояли поодаль, закованные в кандалы. Они выглядели до смерти измученными, а в их взгляде я читал мольбу о помощи. Стоило им посмотреть на меня, как все тут же отвели взгляд.
– Я же говорил, что тебя никто не обидит здесь, – он поднял меня на землю, крепко держась за руку.
Я смотрел на мужчину и понял, что ничего не могу сделать против него. Весь город будет на его стороне, особенно в таких условиях проживания: покосившиеся серые здания из древесины, чёрная неплодородная глина под ногами, солёное море, в которое они не могут выйти ввиду отсутствия лодок – всё это заставляло смотреть на них, как на пушечное мясо, которое отправляли на растерзание врагам и тем, кому просто нравится причинять боль. Люди, что проходили мимо станции, смотрели на меня с осуждением и сожалением. Ещё бы, я выглядел как самый настоящий бедняк: в порванной одежде, без денег, с засохшей кровью на лице и затылке. А в глазах – ничем не прикрытый страх. Они чувствовали мою слабость и знали, что легко смогут подчинить меня себе.
В тот момент я мог думать только об одном – о побеге. И всё, что мне оставалось – это открытая борьба.
Свободная рука задвигалась сама – прилив адреналина заставил её – и звонко ударила смотрителя в челюсть. Тот отшатнулся и, отпустив мою руку, крепко держался за лицо.
– Ах ты, гадёныш! – шептал он, словно змея, наклонившись к земле. – Держите его!
Но я уже убежал. Двигался сквозь узкие грязные улочки под тревожные взгляды местных, которых оказалось, на удивление, много. Люди, сидевшие на холодной земле, обдуваемые морским ветром, смотрели на меня, как на сумасшедшего, а я старался не отвечать им тем же. Какие-то охранники с местного паба, стоило им увидеть меня, ринулись в погоню. Мы бежали по деревне быстро, и уже спустя пару минут я оказался за её пределами. Прыгнув в густой многолетний кустарник, я притих, но ударившись головой о твердь, чуть не взвыл.
Охрана вышла за мной и осмотрела пустырь, что скрывался за деревней. Лес грозной стеной стоял чуть поодаль, где начиналась снежная полоса и виднелась крыша второй станции. Начинающийся снегопад почти скрывал его из виду, но я видел его чётко, ибо второй поезд был моей единственной надеждой на спокойную жизнь вдали от больших городов и сумасшедших деревень.
Двое мужчин в форме ушли через пару минут, не потрудившись осмотреть и половину пустыря, оставив меня наедине с природой и собственными мыслями. А я ринулся дальше.
Преодолев небольшой ледяной ручей, впадающий в море, пройдя сквозь колючие тернии кустарников и острых камней, я вышел на пустынный перрон.
Он выглядел не просто пустым, но заброшенным. Слегка обвалившийся фасад, заросшая травой железная дорога в один конец, выломанные стёкла и треснутые столбы станции – вот что это было за место. Я сел на почти разломанную скамейку и принялся ждать. У меня явно оставалось немного времени – смотритель станции приказал бы найти меня и сразу бы сказал, что я скрываюсь здесь. Возможно, в запасе было всего десять-пятнадцать минут. Иначе началась бы худшая часть моей жизни.
Но когда спустя неопределённое количество времени, когда солнце уже начинало опускаться к земле, когда ветер усиливался, а снегопад становился гуще, я услышал гудок поезда. Тут же встал с ледяной скамьи, чувствуя как онемели ноги, подошёл к краю перрона и помахал рукой машинисту, что виднелся в кабине.
Он слегка сбавил ход так, чтобы я смог запрыгнуть на ходу. Тормоза заскрипели под тяжестью поезда, но скорость его слегка снизилась, позволяя мне запрыгнуть. Далось мне это всё равно нелегко – лёгкая контузия делала своё дело, и я рухнул на пол первого вагона сразу же после прыжка. Слышалось, как поезд разгонялся сильнее и мы улетали всё дальше и дальше. Навстречу новым свершениям.