Глава 7
Спустя какое-то время всё стало налаживаться. Приближался август, а это значило некоторые изменения: Генрих должен был уехать в командировку в соседней город, София оставалась с нами, отправляя детей в пансионат далеко за пределами Берлина. Те люди, которых я не очень любил и при их скоропостижной смерти не проронил бы ни слезинки и даже бы не сказал о них ничего хорошего, сами разошлись на приличное расстояние, оставив меня наедине с теми, с кем бы я хотел провести эти последние дни лета. И первую осень без друзей.
Солнце пекло уже не так сильно, не в силах преодолеть плотный туман, что нависал над городом, лучи застывали в воздухе, и весь Берлин, казалось, стал размыт: грани зданий и улиц потерялись в бесконечной полупрозрачной дымке, блеск окон и фонарей снаружи превращались в странные священные светочи, освещавшие пустым людям дорогу сквозь эти каменные джунгли. Ветер хоть и дул, но не спешил разгонять мрачную атмосферу тоски и серости. Даже наоборот, с каждым порывом ветра я чувствовал, будто хмарь вокруг становилась плотнее, превращаясь то ли в воду, то ли в плотную резину, поглощавшую моё старое тело, заставляющее мои движения становиться мягче и медленнее.
Так продолжалось несколько дней. Затем начались дожди.
Я сидел в своей комнате и читал утреннюю газету, которую собственноручно принял из рук приветливого почтальона Магнуса.
– Вот вам свежий номер! – улыбался он мне каждое утро, передавая сразу несколько копий на всю семью.
– Будто только из типографии, – отвечал я и пытался улыбнуться в ответ, отводя глаза из-за странной фобии, причину которой я объяснить себе так и не смог.
– Надеюсь, вы не бросите город, – сказал он вдруг, когда я уже собирался закрыть калитку. Я остановился и выглянул за пределы двора, где на маленькой длинной улице, теряющейся в облаках тумана и начинающегося дождя, исчезала прежняя жизнь.
– О чём вы?
– Прочитайте газету, и всё поймёте. Доброго дня.
Он скрылся в глубине города, и я надеялся увидеть его завтра, чтобы поговорить ещё раз.
Первым делом, как только я переступил порог дома, я открыл газету и прочитал первую страницу. На ней была распечатана большая чёрно-белая фотография двух боевых самолётов. Рядом с ними стояли улыбчивые люди, нежно положив руку на корпус этих летающих птиц. А на самих птицах была красная звезда.
Заголовок гласил: "Разбитая на Восточном фронте армия противника потерпела поражение в одном из сражений".
И о чём тогда говорил Магнус? Что должно было заставить меня убраться из города, учитывая то, что просто так я сделать бы этого всё равно не смог? Не зная ответа, я продолжил чтение. На последующих страницах была сплошная неразбериха и какая-то чушь, навеянная идеологией. Я искренне не понимал, как можно заставлять людей поклоняться тому, кто этого не совсем заслуживает. Понятно было только то, что те, кто с упоением читал заголовки о наших фронтовых победах на пути к освобождению мира от дураков, были не самыми умными людьми. Они не анализировали ситуацию с обоих сторон, а это в наше беспокойное время – фатально. Я знал, что мир совсем не такой, каким его видят большинство людей в Берлине. Нельзя делить только на чёрное и белое, потому что в мире есть ещё много цветов, и каждый из них отражал правду, а их соединение давало истину.
И всё же людей исправлять никто не в силах. Даже идеология и тотальный контроль неспособны удержать в узде людей, чьи амбиции гораздо выше, чем запросы властей.
День прошёл бесследно.
Я сидел в предрассветных сумерках и в свете керосиновой лампы дочитывал газету. Рядом стоял стакан воды и пару кусков хлеба, которые я иногда брал из хлебницы, трогать которую Мюллер запрещал. Но голод не тётка, пирожка не поднесёт. Приходилось делать всё самому, рискуя местом на этой, надо сказать, не самой плохой работе. Чем меньше нас было, тем больше была вероятность на увеличенные порции еды или часов сна.
Однако, как бы тут ни было хорошо и удобно, мой дом жил у меня в сердце, и вот уже несколько месяцев тихим надрывным шёпотом звал назад, в родные края. Эхо проносилось по всей Германии и приходило ко мне во снах, показывая свои прекрасные чуть серые пейзажи, которые я так любил: огромная свеча маяка, освещающая ровную синюю гладь; город, который не приносил ничего полезного ни мне, ни кому-либо ещё; старый особняк, что прятался в тени деревьев, где когда-то жили лучшие люди, которых я знал. Они ждали меня, сквозь небытие смотрели на меня грустным взглядом и призывали вернуться, но я отказывался, отмахивался от их назойливых лиц и слов. Я знал, что мне нужно вырваться из этого плена, но совершенно без понятия, как это можно было сделать.
– Нет, ну вы видели?! Это какое-то безобразие! – София ходила по гостиной и яростно рассуждала о чём-то написанном в той самой утренней газете. Она открыла третью страницу и принялась перечитывать, постоянно восклицая "Ужас! Просто ужас!"
– Что-то случилось, фрау Мюллер? – спрашивала Лили, подходя чуть ближе.
– Да, случилось! – она говорила расстроенно, хотя и было видно, что она сдерживает свою ярость. – Как это могло произойти? Фюрер приказал урезать зарплаты своим генералам и военным начальникам ради "финансирования отрасли тяжёлого машиностроения"! Ну, и как это понимать?
Я стоял рядом с Лили и недоумевающе глядел на хозяйку.
– А причём здесь мы? – вырвалось у меня.
– Да при том, что у нас есть Генрих, который вряд ли обрадуется этой новости, когда вернётся домой, – София опустилась на диван и, поправив бирюзовое лёгкое платье, глубоко вздохнула. – Нужно успокоиться.
Она сидела так несколько минут, глядя на фотографии, висящие на стене в деревянных лакированных рамках. Каждая из них могла бы стоить и пять, и десять марок – тут уж не угадаешь.
– Господин Мюллер? – сказал я. – Какое ему дело до военных? Он же работает в канцелярии.
София нахмурилась и серьёзно посмотрела на меня:
– Александр, Вы вздумали шутки шутить?
Я отрицательно помотал головой.
– Тогда не задавайте глупых вопросов, а займитесь своим делом.
– Но я просто...
– Хватит. Просто оставьте меня. Оба, – женщина встала и подошла к окну, выходящему на залитый тенью задний двор с садом.
Я и Лили молча вышли в одну из старых частей сада.
– Зачем вы задали ей этот вопрос? – Лили начала разговор неожиданно, спонтанно.
Я пожал плечами и посмотрел в дневное, предвечернее небо, если четыре часа дня можно было так назвать:
– Видимо, я чего-то не знаю. Не поделишься?
– Кто тебе вообще сказал, что он работает в канцелярии? – начала девушка, остановившись у живой изгороди, потрепав её по зелёной бархатной листве. Место, где мы оказались, было темнее и тише другой стороны сада, где обычно слышались и шум проезжающихся мимо машин, и соседский смех, и шум остального города. Но здесь не было ни звука, ничто не могло проникнуть через плотный заслон из растений, за которыми никто никогда не ухаживал, даже тот, чьё имя я теперь боялся называть.
– Солдат мне один сказал, когда вёз меня сюда. Очень уж было мне интересно узнать, к кому меня отвезут, – через время ответил я. – А разве что-то не так?
– Понимаешь, Генрих работает... ну, как бы помягче сказать... – Лили виновато отводила взгляд и пыталась подобрать нужные слова. – Он руководит гестапо здесь, у нас.
По моему телу пробежали мурашки.
– Начальником гестапо? Как такое возможно?
– В этом нет ничего удивительного, – теперь была её очередь пожимать плечами. – С таким-то скверным характером.
– Я что-то не особо замечал в нём кого-то очень жестокого.
– Думаешь, каждый хочет, чтобы все узнали, какой он на самом деле подонок? – Лили была явно не в восторге от новости, которую рассказала София и выплёскивала всю агрессию в грубых словах, потому что на большее она ни была способна. Цветок алой розы без шипов на стебле.
– Не думаю.
– Славно.
Мы шли по тёмной части сада и смотрели куда-то вперёд. Идя через высокую траву, я искал для нас путь к дому, а девушка просто вглядывалась в густую темноту вокруг нас, надеясь увидеть там что-нибудь страшное. Но как назло с ней были лишь её глубокое дыхание и шуршание первых опавших листьев под ногами.
– Тогда, конечно, плохо, что ему уменьшили жалование, – вздохнул я, подводя черту.
– Плохо будет не только ему, но и остальным. Нас ведь много в его доме живёт.
Лили смотрела меня, а я на неё. В наших взглядах была видна искра секундной влюблённости, затухшая так же быстро, как она вспыхнула в темноте зрачков, где сидели наши страхи и боль.
Мы сидели на скамейке и молчали. Небо синело, пение птиц вдалеке становилось всё громче, и маргаритки, распустившиеся прямо рядом с нами, приятно освежали сад от грубого трупного запаха.
– Давай не думать об этом, – предложил я.
– А давай.
Наш разговор приходил в тупик каждый раз, стоило мне заговорить с ней. Я не знал, что сказать, чтобы по-настоящему вовлечь в разговор, и теперь оставалось довольствоваться обрывками её дивного разума.
– Ну, – начала вдруг Лили, – наверное, пока всё не уладится, нам лучше вообще не видеться.
Я опешил. Лили кивнула, подумав, что я мог не так понять смысл её слов.
– Почему же, Лили? Мы столько раз виделись, пока Мюллер был в доме, и ничего не случилось!
– Дело в том, что... – расстроенно прошептала она, – я так не могу.
Вдруг до меня долгов суть того, что она хотела сказать.
– А, я понял. У тебя есть жених, верно? Джек хороший парень, правда, и я...
Она положила палец на мои губы и отрицательно покачала головой.
– Ты всё не так понял.
– Тогда в чём истинная причина твоего ухода?
Ветер неслышно свистел в вышине и заглушал весь мир от нас двоих. В тот миг нас слушал, казалось, всё живое или один человек смотрел на нас и знал, о чём мы думали в тот или иной промежуток времени. Я чувствовал себя куклой в театре. Вот уже целую жизнь.
– Я очень боюсь за тебя. Я не хочу, чтобы Мюллер причинял тебе боль.
– Так разве его крики могут сделать это? – возмутился я. – Он никого ещё не бил в этом доме. Оно и к лучшему.
– Да я не о том, Александр, – хмыкнула она. – Не могу пока сказать. Узнаешь чуть позже.
Я хотел было спросить "Почему?", но Лили вдруг встала и быстро растворилась в тёмном зелёном саду, оставив после себя лишь шуршание листьев под ногами и сладкий запах её прекрасного тела.
Весь вечер прошёл тоскливо и безнадёжно. Погода улучшилась, но она не приносила мне никакого счастья. Убирая улицы, я вдыхал грязный воздух Берлина и мечтал о том, чтобы он когда-нибудь убил меня, закоптив лёгкие. Это был бы самый лёгкий способ убить себя: знай себе дыши и уже через каких-то несколько десятков лет умри спокойной смертью. На тот момент эта перспектива казалась мне заманчивой, и я даже подумывал о суициде. Но меня останавливала лишь одна только мысль о том, как будет горевать Лили. Или наоборот. Я не мог знать, что творилось у неё в голове и что она чувствовала ко мне. Хотелось хоть раз узнать настоящее её отношение, по-настоящему прочувствовать то, что чувствует она. Девушка, любящая розы и ненавидящая море – каковы её мысли?
Вечером вернулся Мюллер, положив своё уменьшенное жалование на стол в гостиной. На его лице я видел всю гамму чувств, которую мог прочувствовать униженный и оскорблённый человек. То, что произошло сегодня, видимо, серьёзно ударило по самолюбию... начальника гестапо! В голове всё ещё не укладывалась мысль о том, что я всё это время жил с тем, кто убивал десятки тысяч людей ежемесячно и даже глазом не моргнул. Я знал, что его руки были по локоть в еврейской крови. И ещё знал, что он мог так же быстро разобраться и со мной.
Райнхард и Элизабет спустились к ужину и сели за стол вместе с родителями. Они ели молча, но всё это время я видел на лице у молодого человека озадаченность. Он явно хотел начать какой-то неудобный разговор, и всё никак не решался сделать это. Но стоило ему заметить мой взгляд из другой комнаты с маленьким столом, где сидели все слуги, как он тут же перешёл в наступление.
– Отец, а ты не думал об экономии денежных средств на наши нужды? – он сказал эту фразу очень высокомерно и абсолютно бездарно.
– Где ты таких слов набрался, Райнхард? – спокойно ответил Мюллер, нарезая себе последние куски мяса, что оставались в доме.
– Проходили на одном из занятий сегодня, – промолвил тот, и я вспомнил, что Райнхард готовился к специальной школе, где были важны знания по экономике.
– И что ты думаешь о нашем бюджете? – с усмешкой сказал Генрих, бросив на сына странный взгляд.
– Нам нужно перераспределить все средства.
– На что же?
– Как "на что"? – возмутился тот. – На нас. На всю семью.
На миг воцарилась тишина, и даже София, всё это время отстранённо поглощавшая свой ужин, повернулась к своему сыну.
– Где ты планируешь брать деньги? – Мюллер, казалось, был непоколебим.
– Ну, есть у меня одна идея...
– Так говори.
Райнхард немного засмущался и бросил презрительный взгляд на тех, кто сидел со мной за одним столом – Джек и Лили. Элла всё ещё болела, не могла выйти к нам, а самим заходить к ней, по словам врачей, опасно.
– Сократить расходы на всех слуг. Кого-то убрать, кому-то просто уменьшить. Как тебе?
Пару секунд Генрих смотрел на него, словно на сумасшедшего, но вдруг его лицо исказилось в одобряющей гримасе.
– А ведь верно! Те, кто бесполезны, не должны засорять мой дом. Спасибо за совет, Райнхард.
Сын блаженно заулыбался и принялся доедать свой ужин.
Остальная часть вечера прошла, как в тумане. Начались ссоры, разборки и крики. Мюллер с особой жестокостью отчитывал Эллу за безделье и грозился выгнать её, на что Райнхард решил подлить масла в огонь и сказал, что она больна и вылечится ещё очень нескоро.
Старая женщина с твёрдыми руками и тёплой душой упала на холодный асфальт. Она рассекла себе руки, и с них капала холодная кровь. На левой щеке виднелся неглубокий порез.
– И что б я тебя больше здесь не видел! Бесполезная баба! – крикнул Мюллер, оглушая тёмную, ещё влажную после дождя улицу. Его крик эхом отдался во всём доме и затих где-то на чердаке.
Захлопнулась дверь, и мы поднялись на второй этаж в свои комнаты.
Я сидел на своей старой кровати, понимая, что снова лишусь и без того беспокойного сна. Ещё не до конца утихла буря вины из-за смерти Каспара, как тут же объявилась новая напасть. Непостоянность Мюллера и его халатность меня пугали. Как он мог послушать четырнадцатилетнего мальчика, который ни черта не смыслит в настоящей экономике и рациональном распределении доходов семьи? В момент их разговора Райнхарда я ненавидел больше всех на белом свете. Он смотрел на меня с издёвкой, мол, смотри, как я тебе могу жизнь испортить. И в ответ на его немой вопрос я хотел сказать: "Умри, гадёныш".
В ту ночь я снова не спал. Из спальни Мюллеров слышался приглушённый разговор. Тихо шептала что-то Лили за стеной, то ли разговаривая сама с собой, то ли сходя с ума. Джек спал, как убитый, и из его комнаты не доносился только звук спящего человека. И только в комнате Эллы стояла гробовая тишина. Гробовая, потому что все знали, что ночью на улице она умрёт. На улицах бродило много людей, которые мечтали застать такую, как она, врасплох и полностью овладеть ей. Элла была полностью беззащитна перед огромной пастью умирающего изнутри мегаполиса, который мечтал съесть её без остатка, заставив по-настоящему работать в системе. Люди, становившиеся серой массой, всегда становились пружинками тех, кто управлял механизмами жизни.
Мы жили с ними рука об руку.
Они хотели занять наше место.
Мы хотели помочь.