Глава 5
Солнце взошло быстро, и уже спустя несколько часов после моего первого разговора с Лили я успел сделать много дел по дому: привёл двор в надлежащий вид, как того требовал Мюллер, вынес несколько мешков с мусором за двор, где находилась местная свалка, и даже разобрался с замком парадной двери, который в один момент заклинило, и всем, кто находился внутри, пришлось выходить через задний ход. Когда все полезные для этого дома дела оказались переделаны, а тело ныло от небольшой физической нагрузки, меня позвал Генрих.
Я вошёл в гостиную и обнаружил, что кроме меня и него рядом никого не было. Стояла тишина, словно он выгнал всех отовсюду, чтобы только поговорить со мной. В один момент я начал бояться, что, возможно, это мой последний час более менее добротной жизни, но панике старался не поддаваться.
Мужчина сидел в своём любимом кресле, обитом бордовым бархатом, который переливался в свете люстры, и считал некоторое количество денег. Бросая на стол очередную бумажку, он бубнил себе что-то под нос и старательно хмурил брови, когда останавливался и задумчиво смотрел в потолок.
– Звали, господин Мюллер? – я ненавидел обращаться к нему так, но другого этот чиновник не признавал и лишь презрительно мотал головой.
– Да, присядь на секунду, – ответил он спокойным голосом, и я обессилено рухнул на жестковатый диван. Сердце стучало со скоростью локомотива, уходящего из Берлина, а нога волнительно дёргалась. Не хотелось мне даже знать, с кем ещё он начинал такой разговор, пусть я и не знал, что случилось.
– Вот, держи, – сказал Мюллер и вручил немного бумажек с разным номиналом. – Здесь двести марок. Иди в магазин и купи булочки у фрау Вигман.
– А где их покупать? – осторожно спросил я, чувствуя, как сердце разжалось после такого напряжения. – Я даже город не знаю.
– Кроме тебя некому. Сходи к Лили, она объяснит, – ответил он.
– А почему Элла не пойдёт? Это была её обязанность, – спросил я и запоздало прикусил язык.
Голубоглазый мужчина с тёмными волосами в этот момент уже начал уходить на второй этаж, поправляя свою официальную униформу. Когда он услышал эти слова, то медленно развернулся, и на лице его я увидел презрение и приглушённую силой самообладания ярость. Такое ощущение, будто он ещё сдерживался, чтобы не ударить меня. Мюллер подошёл ко мне вплотную и посмотрел мне в глаза:
– Если я сказал, что пойдёшь ты, значит ты и отправишься. Неужели это так сложно понять, глупый ты остолоп! – он цедил эти слова сквозь раздражённый оскал и сверлил меня своими зрачками. Я молил Бога о том, чтобы он не ударил меня, иначе бы моё тело не выдержало бы такого потока необузданной ярости.
– Всё... всё понятно, господин Мюллер, – тихо сказал я. – Я понял. Уже иду.
Он грозно кивнул и удалился на второй этаж, в последний раз бросив на лестнице на меня свой пренебрежительный взор.
Я остался один, в тишине. Кажется, все слуги вышли на улицу, а дети, по рассказам Лили и Каспара, уехали на несколько дней к бабушке в другой конец Берлина. Я был рад этому, потому что Райнхард – тот, что постарше – был тем ещё маленьким гадом.
Однажды, когда я только-только приехал – около полутора месяцев назад – он постоянно задирал меня своими колкими замечаниями, когда я выполнял вверенную мне работу. Эти язвительные шутки и завуалированные оскорбления порядком выводили из себя, но я старался держаться, ибо знал, чем может обернуться гнев Мюллера.
– Эй, ты, смотри не подохни тут, а то убирать будет некому! – бросил он однажды мне, проходя по двору в дом. В тот момент я хотел распилить его на тысячи кусочков и отдать падальщикам.
– Убирай давай, а то ты не успеешь сделать свои стариковские штучки, – говорил он часто, когда видел меня в доме или на улице, когда мальчик выходил в школу.
– Что за лексика, молодой человек?! – возмущалась его мать, София, которая, похоже, была самым адекватным человеком в доме, наряду с младшей дочерью – Элизабет. Обе они были скромными, спокойными и совсем не походили на роль жены и дочери одного из самых богатых чиновников Берлина. Уж никак мне не хотелось верить, что эта некогда молодая и привлекательная девушка вышла замуж за такого, как Мюллер.
После очередной перепалки насчёт общения со слугами они садились в машину и уезжали, оставляя после себя лишь облако серой пыли и шум двигателя, а я оставался во дворе и придумывал, как бы я мог проучить этого мальчишку, хоть и понимал, что это не соответсвует моим принципам. Война никогда ни к чему не приводила, но всегда те, кто стояли свыше, любили смотреть спектакли. Все мы играли в нём роли, и кто-то умирал, а кто-то говорил "Я не хочу подчиняться!" и тоже умирал. Вся эта постановка сводилась к окончательному уничтожению людьми самих себя. Говорили, что так они регулировали численность населения, но на самом деле просто ненавидели нас.
Я вышел из дома, спрятав деньги в карман лёгкой куртки, которую мне отдал Мюллер, потому что она порвалась. "Как иногда бывает хорошо", – думал я тогда, – "что богатые не умеют штопать вещи". Лили великодушно помогла привести куртку в человеческий вид, и уже спустя каких-то пару дней я ходил в одной из самых дорогих вещей в этом доме.
Лили же сидела в саду и читала книгу "Три товарища". Её лицо выглядело очень потерянным, словно она была в другой Вселенной, и глаза отражали тот уровень блаженства, который она испытывала от прочтения.
– Любите читать? – тихо сказал я, присаживаясь рядом с ней на скамью, что мирно стояла под сенью деревьев. Сквозь мелкие листья просачивались лучи и падали на наши измождённые лица. Девушка взглянула на меня.
– Люблю. Хорошо, что у Мюллера большая библиотека.
– Как думаете, он читал хотя бы одну из них?
– Ну, – она призадумалась, – если книга написана о Рейхе, то скорее всего да.
Мы прыснули со смеху и, улыбаясь, смотрели друг на друга. Её улыбка была похожа на сияние тысячи звёзд, в свете которых хотелось раствориться.
– А вы читали эту книгу? – она ткнула пальцем в обложку.
– Да, немного, – ответил я, вспоминая, как я читал её, когда ещё жил на другом конце Германии, когда в моей голове не было тумана войны, а в мыслях сияла чистота мыслей, где не было месту крови и огню, пожирающему мои пустоши спустя несколько лет. – Хорошая книга. Не думал, что про послевоенное время можно так живо рассказать о смерти.
– Кто ваш любимый персонаж? – спросила вдруг Лили. – Мне очень нравится Пат. Она такая... чистая, с виду непорочная. Такие люди ведь очень добрые, верно?
– Не сказал бы, что это всегда правда, – учтиво парировал я. – Я больше всего люблю... Робби. Он идеально подходил Пат. И ведь при его смышлёности и вере в вечную дружбу обычно такие люди остаются одни, не так ли?
Лицо Лили в миг погрустнело.
– Возможно, вы правы.
Мы немного помолчали, видимо, собираясь с мыслями, чтобы продолжить незатейливый диалог. Девушка не выдержала и разрушила нарастающую тишину, окружённую проезжающими вдали машинами и гудением шумного города. В этот момент я понимал, насколько была тиха наша клетка.
– Вы что-то хотели? – сказала она, закрывая книгу.
– Я? А, ну, в общем, да, – растерялся вдруг я. – Генрих отправил меня на рынок за булочками. Но я понятия не имею, куда идти. Не поможете?
– Почему Мюллер вдруг решил отправить вас, а не меня? – скорее театрально, чем по-настоящему возмутилась Лили. – К тому же этим вроде занималась наша Элла... которая заболела сегодня утром.
Она смущённо улыбнулась и встала со скамьи.
– Пойдёмте, я покажу вам дорогу.
Я держал в руке лист бумаги, который указывал мне путь через тернистые лабиринты города. Высокие здания в строгом стиле, много чопорности чувствовалось в этих стенах, но сквозь них, словно прорехи на человечестве, проблёскивала некая праздность, тщательно скрываемая жителями этих каменных джунглей. Люди надевали макси и жили так, как говорил правитель, не оспаривая его мнение. Тоталитаризм однажды убьёт всех нас и породит на свет нечто похоже на каменный век – каждый будет сам за себя.
По широким улицам шли люди, разодетые по последнему писку берлинской моды. К слову, не все. Некоторые, особо бедные граждане с шатающейся походкой и грустными глазами, как у провинившегося щенка, болтались в подворотнях и о чём-то увлечённо рассуждали, смеялись, широко раскрывая почти беззубый рот.
Мне было их почти жаль. Я не мог пройти мимо голодающих людей и не начать карить себя за то, что не помог человеку. Сердце сжималось, заставляя меня чувствовать сильнейшее чувство вины. Но я понимал, что им уже ничем не помочь. И пусть, возможно, будущее было за ними, мы бы всё равно не могли так просто позволить сместить себя с господствующего положения. Будущее за бедными. Они хотят перемен, и они будут их делать. И как же я этого ждал.
Рынок был уже совсем близко, буквально за поворотом, как вдруг, я наткнулся на витрину с дешёвыми украшениями. Они сияли, словно настоящие бриллианты, звёзды, ради которых мы жили всё это время. Они были похожи на людей: блестящие снаружи, подделки внутри.
Я бросал свой незатейливый взгляд от одного украшения к другому, а их было множество выставлено на витрине: серьги, браслеты, кулоны и броши. Они создавали одну композицию, и хотелось забрать их всех к себе домой и любоваться ими томными зимними вечерами, когда за окном бушевала снежная буря.
В голове вдруг всплыли воспоминания о доме. Серые улочки и люди, надевшие бетонные маски на свои измождённые лица. Чёрные тучи над головами и мертвенно-бледное солнце, повесившееся где-то под потолком небосвода. Всё это было так мертво, так безнадёжно и бессмысленно, что в тот момент, когда я шёл по одной из улиц, то не раз думал о том, что умереть в этом месте – самая скучная участь. Может, неблагодарная. Неважно, сколько ты сделал для людей при жизни, после смерти в этой глуши о тебе все тут же забудут, и могильная плита тут же зарастёт плющом, и корни многолетних деревьев покрепче зажмут её в тиски.
Я вернулся из глубин своего разума и вновь обрёл способность мыслить чётко и ясно. В голове стало пусто, и пустоту заполняло сияния алмазов за стеклом. Как вдруг, прямо за серьгами с блестящими камнями, я видел его. Кулон с бордовым, почти чёрным цветком розы, разницу в цвете которого мог заметить только один человек.
В кармане, словно по мановению волшебной палочки, зашуршали марки.
Нельзя было так просто растрачивать деньги Мюллера, иначе бы это обернулось полным крахом. Руки сами тянулись к этой заветной вещи, которая существовала, возможно, одна на весь мир, которая заключала в себе мою симпатию к Лили, которую я мог выразить только с помощью этого кулона. И всё же я не решался. Ноги напряглись, не давая двинуться с места. На меня напали безудержный страх и маленькая, только зарождающаяся, но такая сильная любовь. Нужно было что-то предпринять, иначе бы я простоял так целый день.
Через десять минут я вышел из лавки, пряча в кармане кулон. От вверенных мне денег осталось чуть меньше половины, поэтому нельзя их растрачивать попусту. Булочки, и ничего кроме булочек.
Рынок был не сильно забит людьми. Какие-то женщины ходили с корзинами, словно со своими кавалерами, и вальяжно выбирали продукты на прилавках. Помидоры, яблоки, груши и огурцы – всё это аккуратно расположилось под сияющем солнцем Берлина, которое обливало всё вокруг своими лучами. За прилавками стояли другие женщины, которые настойчиво предлагали им купить что-то из своего ассортимента, а те нарочито пренебрежительно отмахивалась и шли дальше.
Но мне нужно было не это. Пекарня стояла чуть дальше.
Пройдя сквозь не самую плотную толпу, жаждущую свежих фруктов и овощей, которыми все люди там и являлись, я вышел за пределы рынка и оказался на тихом переулке, словно отделённом от остального мира. Царила необыкновенная тишина, и серые громады стен отрубали пути у отступлению, и мне не оставалось ничего, кроме как зайти в пекарню и сделать то, зачем я пришёл.
Внутри пахло свежим хлебом. Этот аромат, словно пробка, забил нос и не отпускал из своих очаровательных и сладких сетей, в которых хотелось утонуть. На прилавках лежал хлеб, булочки, багеты и другие продукты, которые хотели свести меня с ума.
– Десять булочек, пожалуйста, – сказал я в опьяняющем бреду, улыбаясь от того, какая чудная атмосфера была в этой маленькой пекарни.
– Конечно, – мужчина с твёрдыми, как корка хлеба, руками, по-детски улыбнулся и ушёл куда-то. Спустя пару минут вернулся с целой сумкой приятно пахнущих хлебобулочных изделий.
– Хорошие булки-то, сегодняшние, – с улыбкой пробормотал пекарь. – Дай Бог вам здоровья. Особенно в такое-то время.
– Спасибо, и вам тоже, – изумлённо ответил я и не смог сдержать улыбку. И тогда я почувствовал, как внутри расцветает что-то невообразимой красоты и изящества, которое так напоминало мне Лили. Не знал я, что нужно было делать с этим, да и не стоило задумываться.
Я отдал мужчине нужную сумму, которую успел подсчитать и, бросив дружелюбный взгляд на пекаря, вышел на улицу.
Ароматы растворились в промышленном цунами, и воздух в лёгких наполнился странным смрадом. В один миг этот город стал мне отвратителен. Все эти безжизненные стены и тусклые окна, фальшивые люди и притворство – они лишь отторгали меня, и я не знал, что с этим делать, потому что это было повсюду. Каждый дюйм пропитан злобой, тщательно скрывающейся за мнимым счастьем.
И только кулон, лежащий в нагрудном кармане, напоминал мне о том, что в этом мире ещё остались прекрасные вещи.