Линия разлома

Прошло два года. 22 Марта. 1943 год. Хатынь.

Хатынь просыпалась под пение скворцов. Солнце, тёплое и нагловатое, пробивалось сквозь кружевные занавески, играя бликами на деревянном полу. Матиас лежал, не открывая глаз, слушая, как за стеной бабушка Ядвига возится у печи. Пахло свежим хлебом и топлёным молоком — обычное утро. 
"Ещё пять минут", — лениво подумал он и перевернулся на бок. 
— Внучек, вставай! — донёсся из сеней голос Ядвиги. — Солнце уже в зените, а ты разлёгся! 
Матиас застонал, но улыбнулся. 
Два года в Хатыни изменили их с матерью. После бегства из Житомира они нашли здесь покой. Деревня приняла их как своих — может, потому что бабушка Ядвига была здесь уважаемой знахаркой, а может, потому что они были приветливы.
— Матиас, иди за молоком! — крикнула Эрма из огорода, держа в одной руке тяпку, а в другой руке ведро полное лебеды.
Он натянул чистую рубаху, вышел во двор. Воздух был густым от запаха земли и молодой травы. 

У колодца уже толпились соседи.
— О, наш солдат проснулся! — засмеялась Марья, жена местного мельника, протягивая ему ведро. 
— Да какой я солдат…— Смущённо пробормотал Матиас и покраснел. 
— Какой какой! — подхватил дед Иосиф, опираясь на палку. — С выправкой, с речью… Да тебя хоть завтра в командиры!
Матиас только отмахнулся, но внутри теплело. Здесь, в Хатыни, он снова чувствовал себя человеком, а не беженцем. Хотя мысли о войне и долге заставляли сердце обливаться кровью..
— Не слушай стариков, — вдруг раздался голос сзади. Он обернулся. 
Анька, дочь кузнеца, стояла, скрестив руки, и ухмылялась. 
— Тебе бы в поле рожь дёргать, а не в солдаты играть.
— А ты попробуй сама дёргать, — огрызнулся Матиас, но глаза смеялись. 
Анька фыркнула, схватила своё ведро и ушла, нарочито гордо задрав подбородок. "Дура", — подумал он, но почему-то смотрел ей вслед.
Домой он вернулся с полным ведром молока. 
— Ну наконец-то! — Эрма взяла ведро, тут же плеснув ему в кружку. — Пей, пока холодное.
Ядвига нарезала хлеб, густо намазала маслом. 
— Сегодня, внучек, поедем на ярмарку в соседнее село. Надо травы продать.
— Опять меня за грузчика? — застонал Матиас, но глаза блестели. 
— А кто ещё? — бабушка хлопнула его по затылку. — Мужик в доме! — затем рассмеялась, за ней и Эрма не сдержала улыбки. Матиас откусил хлеб, оглядел стол — простой, но обильный. Дом — тёплый, хоть и старый. Мать, которая наконец-то перестала вздрагивать от каждого хлопка и заботливая бабушка. Чего ещё нужно для счастья?
После завтрака Матиас лениво потянулся, собираясь прикорнуть на застеленной кровати — утро было слишком спокойным, чтобы куда-то спешить. Но едва он прилёг, дверь скрипнула. В проёме стояла Эрма, закинув на плечо выцветшее полотенце. Руки в бока, взгляд строгий, но в уголках глаз пряталась улыбка.
— Чего разлёгся? — она сделала шаг в комнату. — Иди-ка забор подправь, а то совсем набок завалился. Скоро корову выгонять, а он вальяжничает.
Матиас вздохнул, но спорить не стал — с матерью, тем более такой, как Эрма, не поспоришь. Она могла и вожжой пригрозить, как в детстве.
— Ладно, ладно, уже иду, — он поднялся с кровати, потянулся так, что хрустнули позвонки.
Молоток лежал на своём месте — на полке у двери, рядом с коробкой гвоздей, уже наполовину пустой. Матиас взял инструменты, вышел на веранду и замер на секунду, вбирая полной грудью воздух, пахнущий свежескошенной травой и дымком из трубы. Где-то вдали кричали ребятишки, гоняя по улице самодельный мяч.
Матиас прищурился от яркого весеннего солнца, поправляя доску забора. Дерево было старым, покосившимся от времени, но крепким – как и всё в этой деревне.
— Матиас, дай я помогу! — раздался позади звонкий голос мальчика. Он обернулся. Перед ним стоял Ваня – десятилетний мальчишка с выгоревшими на солнце волосами и ссадинами на коленках. В руках он гордо держал бабушкины гвозди, как будто это было оружие. 
— Ты? – Матиас усмехнулся. – А не маленький ли ещё?
— Нет! – Ваня надул щёки, затем гордо поднял подбородок как Анька. – Я уже почти взрослый. Мне папа говорил, что в мои годы он уже косил сено один!
— Ну ладно, подавай гвозди. — Матиас присел на корточки, придерживая доску. Ваня тут же устроился рядом, внимательно следя за каждым движением. 
— Матиас… а каково это – служить? – вдруг спросил мальчишка. Тот на секунду замер. Зачем мальчику в таком юном возрасте знать об этом?
— А зачем тебе?
— Ну… – Ваня покраснел. – Я хочу быть солдатом. Как ты. Только ещё храбрее.
Матиас улыбнулся, но в глазах промелькнула тень. 
— Служба – это не только геройство. Это ещё и грязь, и усталость, и… — Он хотел сказать "и страх", но вовремя остановился.
— И что? – Ваня уставился на него большими серыми глазами. 
— И ответственность. – Матиас ударил молотком по гвоздю и тот с звоном впечатался в доску. – Ты отвечаешь не только за себя, но и за других.
— Я справлюсь! – Ваня вскочил, размахивая воображаемой винтовкой. – Я буду самым смелым! Буду защищать маму, бабушку и всю Хатынь! Как папа!
Матиас хотел рассмеяться, но вдруг увидел в его глазах тот самый огонь, который когда-то горел и в нём самом. Матиас поменялся в лице и помрачнел.. "Как папа" — повторил мысленно он. А ведь Матиас никогда не говорил этих слов и не скажет.
— Знаешь что? – он положил руку на плечо мальчишки. – Когда вырастешь – обязательно им станешь.
— Правда?
— Правда.
Ваня засиял, как майское солнце. Эти большие глаза до краёв полные счастья, казалось, могли всё поменять.. А Матиас вдруг подумал, что, может быть, именно такие, как Ванечка, и есть те, ради кого стоит воевать.

Ради того, чтобы у них было это "когда вырастешь".

"Слишком тихо." - два года жизни в Хатыни научили его бояться именно этого — тишины. Тишина не всегда вела за собой жизнь. Пальцы сжали рукава гимнастёрки.
Выстрел разорвал воздух внезапно. Один. Потом второй. Где-то за околицей взвыла собака, и тут же — гул моторов. — Немцы… — Эрма побледнела, чашка выскользнула из её рук, разбившись о пол и по полу разлилось молоко. 
Матиас уже вскочил с места и рванул к двери.
— Мама! — Но было поздно. На улице загрохотали сапоги, отдавали приказы. Бабушка Ядвига, не выпуская из рук кочергу, метнулась к окну: 
— Через огород — в лес! Бегите!
— А ты?! — Эрма вцепилась в её рукав. 
— Я старая, не успею, спасайтесь сами!
Дверь дёрнули снаружи. 
Матиас подхватил стул и подпер им дверь — на секунду, ещё на одну… 
— Мама, бежим!
Эрма застыла, смотря на Ядвигу. Та резко оттолкнула её к задней двери: 
— Живи, дочка!
Матиас тащил мать за руку через огород, мимо бабушкиных грядок, где уже зеленел молодой лук. Сзади раздался треск — дверь выломали. Они нырнули в кусты, когда первый дом вспыхнул. 

В лесу было холодно. Эрма дрожала, но не от мороза — её трясло так, будто внутри билось стеклянное сердце. Матиас прижал её к себе, прислушиваясь: Крики. Выстрелы. И страшный, знакомый звук — треск горящего дерева. 
Хатынь горела. 
— Ядвига... — всхлипнула Эрма. 
Матиас не ответил. Он смотрел на дым, поднимающийся к небу, и думал об одном:

"Война наконец добралась до них."

Тишину леса разорвал лай собак и резкие команды на немецком. Матиас, прижавшись к стволу сосны плотнее, чувствовал, как мать вцепилась ему в руку так, что ногти больно впились в кожу. Сквозь чащу они видели всё. Полицейские в чёрных мундирах с овчарками гнали по улице стариков, женщин, детей. Десятилетний Ванечка, с которым Матиас ещё вчера чинил забор, шёл, спотыкаясь, держа за подол платья свою четырёхлетнюю сестрёнку, но он не плакал и даже не кричал. Старая Марфа, соседка, несла на руках внука — мальчик плакал, уткнувшись лицом в её плечо.
— Zur Scheune! Schneller! ⟨В амбар! Быстрее!⟩ — кричал офицер, размахивая пистолетом.
Сарай был старым, с прогнившими досками. Людей заталкивали внутрь, как скот. Матиас увидел, как Ядвигу, его бабушку, толкнули прикладом в спину. Она упала на пороге, но тут же поднялась — гордо, как всегда.
— Мама... — Эрма задыхалась, слёзы текли по её лицу. — Мы должны...
— Молчи! — прошипел Матиас, чувствуя, как сердце колотится в висках. Перед глазами всё поплыло из-за подступивших слёз, но он быстро взял себя в руки, стиснул зубы и рукавом стёр слезы с лица.
Полицейские начали обкладывать сарай соломой. Один из них, молодой парень с бесцветными глазами, небрежно лил из канистры бензин, будто поливал огород. Другой чиркнул зажигалкой. Первые языки пламени лизнули стены. Потом огонь взметнулся вверх — сразу, яростно, как будто ждал этого момента.
И тогда закричали люди.
Сначала это были отдельные вопли, потом слились в один страшный, животный вой. Деревянные стены трещали, сквозь щели повалил чёрный дым. Вдруг — грохот. Рухнули двери под натиском десятков тел. Из пекла вырвались человеческие факела. Женщина в горящем платье, прижимая к груди ребёнка, сделала несколько шагов и упала. Старик, весь в огне, бежал, пока не рухнул под пулями.
Пулемётные очереди. Короткие, чёткие.
Матиас видел, как Ванечка выбежал весь в огне. Пуля ударила его в спину. Мальчик упал лицом в грязь, ещё дёргаясь. Крики становились тише. Пламя пожирало последних.
И тогда Матиас увидел её.
Ядвига стояла в дверях, объятая пламенем, но не бежала. Она смотрела прямо в лес — туда, где прятались они с Эрмой. Её губы шевелились. "Живи".
Крыша сарая с грохотом рухнула, погребая всех под горящими балками. Стрельба прекратилась. Только треск огня и вой ветра. Эрма беззвучно шевелила губами, её трясло. Матиас прижал её лицо к своей груди, чтобы она не видела, как последние угли сарая освещают пустые гильзы и маленькую туфельку, валяющуюся в грязи.

  Последние огненные лучи заката, густые и тягучие, как мёд, пробивались сквозь свежую листву молодых берёз, раскидывая по земле длинные, причудливые тени. Весенний лес, уходя в очередной сон, тяжело и влажно дышал. Воздух был насыщен густым, почти осязаемым коктейлем запахов: сладковатый дух прелой листвы, острый, жизнеутверждающий аромат первой травы, и едкая, колючая гарь, принесённая ветром с пожарища. Эта гарь оседала на губах солёной горечью, напоминая, что мира нет и не будет ещё очень долго. Матиас шёл, почти вёл за собой мать, крепко сжимая её холодную, беспомощную руку в своей. Каждый шаг давался с трудом — ноги вязли в влажной земле, цеплялись за невидимые корни. Эрма шла покорно, как марионетка с оборванными нитями. Её юбка, давно утратившая цвет, постоянно цеплялась за колючие ветки кустарника, и Матиас каждый раз останавливался, чтобы молча освободить ткань. Она не смотрела по сторонам, её взгляд был обращён внутрь себя, в тот кромешный ад, из которого они только что чудом вырвались. Только её губы, потрескавшиеся и побледневшие, беззвучно шептали одно и то же имя — заклинание и проклятие, молитву и стон. Ядвига. Ядвига. Ядвига. Сердце Матиаса сжималось от щемящей боли, видя её такой — разбитой, опустошённой, почти невменяемой. В горле стоял ком, и каждый вдох обжигал лёгкие.
— Мама… — его голос прозвучал хрипло, сорвавшись на полуслове. Он очистил горло, пытаясь вернуть ему твёрдость. — Мама, слушай меня. Нам нельзя останавливаться. Нужно идти. Пока совсем не стемнело.
Эрма вздрогнула, словно очнувшись от кошмарного сна. Её глаза, воспалённые, заплывшие от слёз, медленно поднялись на него. В них не было ни надежды, ни страха — лишь пустота, бездонная и леденящая. — Куда? — её шёпот был едва слышен, словно шелест прошлогодней листвы. — Всё кончено, сынок. Всё. Некуда больше идти. Она там… одна… Мы её оставили… — Её голос оборвался, сдавленный новыми подступающими рыданиями. И тут в Матиасе что-то переломилось. Жалость и отчаяние сменились внезапной, яростной решимостью. Он развернулся к ней, взял её за плечи, заставив встретиться с его взглядом. Его пальцы впились в её худые кости почти что больно.
— Нет! — это слово вырвалось у него не криком, а низким, сдавленным рычанием, в котором была вся его боль, весь ужас и вся непоколебимая воля к жизни. — Это не кончено! Пока мы дышим — ничего не кончено! Бабушка сказала нам жить! Слышишь? Жить! Она приняла это решение за нас! Она осталась там, чтобы мы могли идти вперёд! И мы не имеем права обесценить её жертву! Мы не имеем права просто так сдаться и умереть здесь, в грязи, как обезумевшие животные!
Он тряс её не слишком сильно, вкладывая в каждое слово всю силу своего духа. — Да, она умерла! И это больно! Это разрывает сердце на части! Но её смерть — не повод умирать нам! Ты же сама меня этому учила! Помнишь? «Падаешь — вставай. Идёшь — не оглядывайся. Живёшь — до конца». Это ты мне говорила! Ты! Так встань же сейчас! Встань и иди! Ради неё! Ради меня! — Слёзы, наконец, брызнули из его глаз, смешиваясь с грязью на щеках. Но голос его не дрогнул. В его глазах горел огонь — огонь ярости против судьбы, против войны, против самой смерти.
Эрма смотрела на него, и постепенно, медленно, в её пустом взгляде стало проступать что-то человеческое — осознание, боль, а затем и тоненькая, отчаянная решимость. Она медленно, кивнула, и её пальцы слабо сомкнулись на его рукаве.
Он обнял её за плечи, прижав к себе, и они снова зашагали вперёд, уходя от зарева пожарища, навстречу сгущающимся сумеркам. Двое самых обычных людей, раздавленных войной, но не сломленных. Несущих в себе невыносимую тяжесть потери, но находящих в себе силы делать следующий шаг. Потому что жизнь — это единственное, что у них осталось. И они должны были её прожить.

Под ногами хлюпала влажная, оттаявшая земля, издавая тихий, неприличный звук, который казался невероятно громким в звенящей тишине опустевшего леса. Воздух, густой и тяжёлый, был напоен запахом прелой листвы, хвои и сырой коры. В нём уже витали первые, назойливые мошки, слепые и бестолковые, облепляющие лицо и руки. Они шли уже час, два, может быть, целую вечность, не разбирая дороги, уходя прочь от дыма и ужаса, что остались позади. Где-то вдалеке, за густой стеной молодого осинника, кричала кукушка — одинокий, бессмысленный звук, будто сама природа издевалась над их бедой. Вдруг Эрма, шедшая следом, пошатнулась, споткнувшись о невидимый корень. Матиас едва успел резко обернуться и подхватить её под руку — она вся дрожала, как в лихорадке, её пальцы вцепились в его рукав с судорожной силой.
— Потерпи, мам… ещё немного… — его голос сорвался на шёпот, он снял с себя потрёпанную, пропахшую дымом гимнастёрку и накинул ей на плечи, пытаясь укрыть от пронизывающей сырости. Но прежде чем он успел застегнуть пуговицы, в кустах справа раздался резкий, однозначный щелчок затвора. Звук был сухим, металлическим и смертельно опасным.
— Стоять! Руки вверх, я сказал! Кто такие? — из-за разлапистых елей, словно из-под земли, выросли трое фигур в потрёпанной, разношёрстной форме. Эрма охнула и инстинктивно прижалась к спине сына, стараясь стать как можно меньше. Матиас же, наоборот, выпрямился во весь рост, медленно поднимая руки, но встав между матерью и незнакомцами живым щитом. Его глаза, уставшие и воспалённые, встретились с взглядом того, кто был впереди — коренастого, широкоплечего мужчины с насупленными бровями и усами, с грозным ППШ, уверенно лежавшим в его руках, и морда автоматная. Сапоги незнакомца глубоко вязли в размокшей земле, но он стоял непоколебимо, как скала.
— Без резких движений, — уже не рыкнул, а проскрипел мужчина, его пальцы лежали на спусковом крючке. — Последний раз спрашиваю — кто такие? Откуда?
Матиас сделал медленный вдох. Мысли пронеслись вихрем. Говорить правду? Назвать Житомир? Но что-то, какое-то глубинное, животное чутьё, заставило его солгать. — Беженцы, — голос его звучал хрипло, но твёрдо. — Из Хатыни.
Партизан (как позже выяснилось, Вова) коротко, без эмоций свистнул. —Из Хатыни… Значит, бежали, когда наших жгли? — он не договорил, с силой плюнув в сторону, в мокрую хвою. Его глаза сузились. Двое других, помоложе, уже обошли Матиаса и Эрму, оценивающе оглядывая их со всех сторон. — Глянь, Вован, — тихо сказал рыжий, — у парня выправка… знатная. Спина прямая, плечи расправлены. Не крестьянин.
Вова нахмурился ещё сильнее, его взгляд стал пристальным, сверлящим. — Служил, что ли? — коротко бросил он, и вопрос прозвучал как обвинение.
— Срочку отслужил, — не моргнув глазом, ответил Матиас. — Потом два года в училище.
— А старуха? — ткнул автоматом в сторону Эрмы Вова.
У Матиаса молнией пронеслось в голове: *"Сам-то выглядишь на все сорок, а говоришь, будто вчера из пелёнок вылупился. Чихнёшь — развалишься."*. Но вслух он промолчал.
— Я его мать, — неожиданно твёрдо произнесла Эрма, выглядывая из-за спины сына. В её глазах, ещё секунду назад полных страха, вспыхнул знакомый Матиасу огонёк — огонёк борьбы. — Я медсестра. В гражданскую раны зашивала, перевязывала. Могу и сейчас пригодиться.
Вова перевёл взгляд с сына на мать, потом переглянулся с товарищами. Молчание повисло на несколько секунд. Люди, особенно умелые, в лесу всегда были нужны. — Ладно, — наконец, буркнул он, опуская ствол. — С нами. Только чур, без фокусов. Пойдёте спереди.
Лагерь оказался на хорошо укрытой возвышенности. Землянки, искусно укрытые свежесрубленными ветками, почти сливались с молодым осинником. У центрального костра, где варилась похлёбка, пахло дымом, жареной картошкой и мужским потом.
— Новенькие! — крикнул Вова, подходя к костру. — Парень — бывший вояка, баба — медик. Разберёмся! — Эрму сразу же повела к землянке с ранеными какая-то женщина в выцветшем платке. Матиасу просто кивнули на свободное место у огня. — Садись, обогрейся. Как раз расскажешь, из-за чего бежали. И про службу свою поподробнее.
Матиас опустился на влажное бревно, чувствуя на себе тяжёлые, изучающие взгляды. Он понимал — это был не привал, а продолжение допроса. И ему снова пришлось врать, тщательно подбирая слова, опуская одни детали и выдумывая другие, сплетая из полуправды кокон, который должен был защитить его и мать. Каждое его слово было шагом по канату над пропастью, где внизу ждало не просто недоверие, а нечто куда более страшное.
"Живи", — снова услышал он бабушкин шёпот. И он будет жить. Чтобы помнить. Чтобы мстить.
Где-то в ветвях защебетали птицы — вечерний лес жил, будто ничего не случилось.

Костер потрескивал, выстреливая в темноту россыпями золотых искр, которые гасли, едва успев родиться, в прохладном весеннем воздухе. Матиас сидел на корточках, отгородившись от всего мира стеной из теней и света. В пальцах он машинально перебирал пустую гильзу — холодный, гладкий цилиндр, бывший когда-то частью смерти. Этот металлический кружок был единственной твердой точкой в рушащемся мире. Рядом, с тихим стоном усталости, присел на колоду Вова. Он не глядя достал кисет, свернул толстую, неказистую самокрутку. Вспыхнула спичка, осветив на мгновение его обветренное, иссеченное морщинами лицо. Пахнуло едким дымом махорки, который смешался с запахом сырой земли, прелых листьев и свежей хвои — вечным дыханием леса.
— Ну что, паря, — голос Вовы был низким, хриплым, будто протертым песком. Он выдохнул струйку дыма. — Выкладывай. Как это вы ухитрились ноги унести, когда весь ваш народ... — Он не договорил, махнул рукой, давая понять, что остальное известно. Слово «сгорел» повисло в воздухе невысказанным, но оттого еще более страшным. Матиас не поднимал глаз от огня. Пламя плясало в его зрачках, но не могло разжечь в них ни искры жизни. — Утром... часов в шесть, наверное... — начал он глухо, и голос его звучал чужим, записанным на пленку. — Птицы пели. Солнце только встало... И вдруг... крики. Лай собак. Выстрелы. — Он замолкает, сжимая гильзу так, что металл впивается в ладонь. — Мы выскочили... а уже... всех к сараю гонят... Бабушка... Ядвига... она нас в огород вытолкала. В лес. Сказала... «Бегите. Живите».
Вова прищурился, втягивая дым. — А сама? — спросил он тихо, без упрека, без оценки. Просто констатация.
Матиас резко сжал гильзу. Кости пальцев побелели. — Осталась. — Это слово прозвучало как приговор. — Дверь изнутри подперла. Стулом, кажется... Чтобы они... чтобы время было.
Тишина. Давящая, абсолютная. Только потрескивание горящих сучьев да отдаленный, тоскливый крик козодоя где-то в чаще.
— Мы из леса... мы слышали... — голос Матиаса внезапно сорвался, превратился в хриплый шепот. Он сглотнул ком, вставший в горле. — Как они... в сарае... и крики... и потом... выстрелы. Отдельные. Четкие. По тем, кто... кто выбрался...
Он замолкает, не в силах выговорить самое страшное. Перед глазами встают не образы, а звуки. Те самые. От которых он будет просыпаться в холодном поту еще много лет.
Вова медленно, тяжело кивает. Стучит пальцем по самокрутке, сбрасывая пепел. — Так... — тянет он. — А выправка у тебя... откуда? — Его взгляд становится пристальным, цепким. Он уже слышал ответ, но теперь задает вопрос снова, вживляя в него лезвие. Проверяя прочность истории. Ища трещину. Матиас поднимает на него глаза. И в эти секунды в них нет ни страха, ни лжи — только бездонная, всепоглощающая боль, отражающая огонь. — Служил. Срочку. — слова даются с трудом. — Потом... в училище пошел. Хотел... — он делает паузу, и его голос на мигу срывается в юношескую, наивную мечту, — офицером стать.
— Ну что ж, — Вова тяжело поднимается, его кости с хрустом протестуют против движения. — Теперь будешь партизаном. — Он произносит это без пафоса, как констатацию неизбежного факта. — Завтра с утра — задание будет. Не опозорься.
Он уходит, растворяясь в темноте, оставив Матиаса наедине с треском костра и воем филина в ночном лесу. Матиас разжимает пальцы. На его влажной ладони, пересекая линии жизни и судьбы, алым следом отпечаталась гильза — как клеймо, как обет, как незаживающая рана. Он сжимает кулак снова. Завтра задание. Завтра он сможет стрелять. Может быть, это хоть немного заглушит крики в его голове.

Матиас сидел у костра пока сон не заявил о себе. Вместо костра остались тлеющие угольки да камушки, так что он встал и тихо ушёл в землянку.
Землянка пахла сырой глиной и дымом. Матиас сбросил сапоги, сгорбился на нарах, покрытых жестким брезентом. Через щели в накате из жердей пробивался лунный свет — бледный, как пепел. Он закрыл глаза. Перед веками сразу вспыхнуло зарево. 
Горящий сарай. Крики. Бабушка в дверях, объятая пламенем. Ванечка...
Матиас резко открыл глаза, впиваясь взглядом в потолок. Снаружи доносились приглушенные голоса дозорных, стрекот кузнечиков в мокрой траве. Мирные звуки, чужие теперь. Он перевернулся на бок. Под брезентом торчал сучок — он тыкался в ребро, но боль была кстати. Настоящая. Простая. Доказывающая что он всё ещё живой. "Спи", — приказал себе Матиас. Но тело не слушалось. Каждый раз, когда начинал проваливаться в забытье, в ушах снова раздавался тот самый звук — треск горящего дерева. Из угла землянки донесся храп — кто-то из партизан спал крепким сном. Матиас завидовал. 
Он сел, достал из кармана ту самую гильзу — ту, что сжал в кулаке у костра. Провел пальцем по зазубренному краю. 
Завтра даст задание. Ванечка был бы рад.
Наконец, уже под утро, когда птицы начали перекликаться в лесу, сон накрыл его тяжелой, беспокойной волной. Последней мыслью было: "Хотя бы без снов..."
Но сны пришли. И в них снова горела Хатынь.
Сон партизан был коротким и тревожным. Едва Матиас успел закрыть глаза, погрузившись в тяжёлый, мутный сон, как его грубо растолкали за плечо.
— Подъём! Солнце уже в зените, а вы дрыхните! — раздался голос Вовы. — Воды нет, кашу не сварить. Кто пойдёт?
Лагерь лениво просыпался. Матиас, не выспавшийся и с тяжелой, ватной головой, с трудом открыл глаза. За ночь он проваливался в сон лишь на считанные минуты, и те были наполнены кошмарами о горящем сарае. Теперь же в глазах стояла густая пелена усталости. После быстрой и скудной трапезы — сухари и холодный чай — Вова коротко кивнул в его сторону:
— Матиас, ты сегодня дежурный. Бери вёдра, к речке сходи. Вода нужна как для кухни, так и для раненых. — Матиас молча кивнул, с трудом поднимаясь на ноги. Голова гудела, веки налились свинцом. Он взял два пустых ведра, которые звякали укоризненно при каждом его шаге. Дорога к реке казалась бесконечной. Ноги подкашивались, в висках стучало. Воздух был уже тёплым, пахлым хвоей и влажной землёй. Птицы пели свои утренние песни, но для Матиаса их трели сливались в один раздражающий гул. Наконец, показалась река, сверкающая в лучах утреннего солнца. Матиас уже собрался было выйти на берег, как вдруг замер, насторожившись. Из-за поворота донёсся звук чужой речи — жёсткой, гортанной. Немецкой.
Сердце бешено заколотилось, сон как рукой сняло. Он мгновенно отскочил в густые заросли ивы, прижавшись к шершавому стволу, затаив дыхание. Вёдра он поставил бесшумно, боясь даже звякнуть.
На берег вышли двое немцев в серо-зелёной форме. Один, тот что пониже, щуплый, с мышиными усиками и короткими каштановыми волосами, что-то оживлённо докладывал, тыча пальцем в карту. Но Матиас почти не слышал его слов. Его взгляд приковал к себе второй немец. Высокий, под два метра ростом, широкоплечий, с могучей грудной клеткой, утянутой в идеально сидящий китель. Длинные рыжие волны его волос, собранные у шеи в короткий хвост, отливали медью на солнце. Он стоял, слегка расставив ноги, заложив руки за спину, и слушал своего спутника с холодным, отстранённым выражением на резко высеченном, бледном лице. Его глаза, чёрные и пронзительные, словно сканировали местность, и Матиасу на мгновение показалось, что тот взгляд пронзает чащу и видит его, притаившегося. В груди что-то ёкнуло, сжалось непонятным, тревожным интересом. Он не мог оторвать глаз от этой фигуры, от этой спокойной, смертоносной силы, которую тот излучал. В голове стучало: "Уйди, уйди, уйди..." — но ноги не слушались.
Внезапно сухая ветка под ногой с хрустом подломилась. Звук прозвучал как выстрел в утренней тишине. Рыжий командир поднял голову и резко обернулся к лесу, его рука молниеносно легла на кобуру пистолета. Его холодные глаза метнулись в сторону зарослей, точно прицеливаясь.
— Wer ist da? ⟨Кто там?⟩ — прозвучал его низкий, властный голос, режущий воздух как лезвие. Второй офицер вскинул автомат.
— Weiß nicht. ⟨Я не знаю⟩
Адреналин ударил в голову. Матиас, не помня себя, рванул с места, пулей помчавшись прочь от реки, вглубь спасительного леса. Он бежал, не разбирая дороги, слыша за спиной взволнованные крики на немецком и треск веток. Но погони, казалось, не было — то ли они не решились углубляться в чащу, то ли сочли его нестоящей целью.
Добежав до первых партизанских постов, он рухнул на землю, судорожно хватая ртом воздух. Сердце бешено колотилось, но в ушах всё ещё стоял тот низкий, холодный голос и перед глазами — пронзительный взгляд рыжеволосого командира. И непонятное, колющее чувство страха, смешанного с чем-то ещё, чему он не мог найти названия. Матиас прислонился лбом к прохладной коре сосны, пытаясь унять дрожь.
"Господи, что это было?.." — стучало в висках. — "Почему я замер? Почему не убежал сразу?" — Перед глазами снова встал тот немец — высокий, с медными волосами. Не солдат, нет. Хищник. Изящный и смертоносный, как обоюдоострый клинок. И эти глаза... Холодные, как мартовский лёд на реке. Глаза, в которых не было ни злобы, ни ненависти — лишь пустота и расчёт. "Он даже не испугался. Не удивился. Просто... нацелился. Как на мишень" — Матиас сглотнул ком в горле, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Это было страшнее любой истерики или злобы. Такое спокойное, привычное принятие смерти — чужой и, возможно, своей. "Сколько людей он уже убил?" — пронеслось в голове. — "Скольких таких же, как я? Скольких, кто так же испуганно смотрел на него перед тем, как..." — Он резко выпрямился, отшатнувшись от дерева. Его тошнило. Не от бега, а от осознания. От этой пропасти, что разверзлась между ними. Между тем, кто прячется в лесу, и тем, кто уверенно стоит на берегу, положив руку на пистолет.
"Ванечка..." — вдруг вспомнилось ему. — "Он хотел быть солдатом. Храбрым. А какая разница, какой ты храбрый, если на тебя смотрят такими глазами? Как на вещь. Как на помеху." — Он медленно поднял дрожащие руки, разглядывая их. Руки, которые только что держали ведра. Пустые ведра. Вода так и не была набрана. Раненые останутся без питья, кухня — без воды.
"Из-за меня. Из-за какой-то ветки. Из-за моего... любопытства? Глупости?" — И сквозь весь этот ужас, сквозь стыд и страх, пробивалось странное, неуместное чувство. Стыдное. Будто он подглядел что-то сокровенное, чего видеть не должен был. Будто на мгновение прикоснулся к чужой, непостижимой и оттого ещё более пугающей силе.
Он с силой сжал виски, пытаясь выгнать из головы этот образ. Но он вставал снова и снова — высокий, прямой и.. "Зачем я смотрел? Почему не убежал?" — Ответа не было. Был только холодный пот на спине и тихий, предательский шёпот в душе: он запомнит этого человека. Навсегда.
Матиас отдышался, оттолкнулся от дерева и сжал кулаки. Нет. Он не может вернуться с пустыми вёдрами. Не может. "С таким лёгким заданием и Ванечка бы справился," — жгучей волной прокатилась мысль, заставляя его выпрямиться. Он вспомнил мальчишку с горящими глазами, который так хотел быть полезным.
Обойдя опасное место широкой дугой, он отыскал другой ручей — поменьше и поукромнее. Руки всё ещё дрожали, когда он зачёрпывал воду, заставляя её расплёскиваться на подол шинели. Каждый шорох заставлял вздрагивать и оборачиваться, вглядываясь в чащу, ожидая увидеть в тенях высокую фигуру и медные волосы. Но вокруг была лишь тихая, безразличная лесная жизнь.
Он шёл обратно медленно, тяжесть полных вёдер оттягивала руки, но была ничтожна по сравнению с тяжестью на душе. Каждый шаг отдавался в висках вопросом: "Сказать? Или промолчать?" — В лагере его встретили не сразу. Вова, помешивающий котелок у костра, лишь бросил на него усталый взгляд.
— Ну, нашли тебя, что ли, родник целебный? — проворчал он, не глядя. — Чуть не до вечера проторчал. Раненые пить просятся, а тут вода как золото. Коля уже сходил за водой пока ты там шастал. — Матиас молча поставил вёдра, чувствуя, как горит лицо. Укор был справедлив, но от этого не становилось легче.
— Прости, — глухо выдавил он. — Задержался.
— Ладно, чего уж, — Вова махнул рукой. — Не оправдывайся. Иди, матери своей помоги, перевязки там сменить.
И этот незначительный нагоняй, эта мелкая обида вдруг стали последней каплей. Язык сам повернулся, чтобы выложить всё: и немцев, и высокого майора, и свой позорный побег. "Скажи! Они должны знать, что враг рядом!" — Но из груди вырвалось лишь короткое: «Хорошо». Он развернулся и пошёл к землянке, где помогала раненым Эрма, чувствуя себя предателем.
Внутри бушевала борьба.
"Скажи! Кричи! Предупреди их!" — кричал один голос, полный страха и долга. — "Они рядом! Это опасно!"
"Но что ты скажешь?" — язвительно отвечал другой, холодный и испуганный. — "Что видел двух немцев и убежал? Тебя поднимут на смех. Скажут, панику наводишь. Или, что хуже, пошлют в разведку, проверять. А там... там он может быть. Снова". — Образ командира встал перед глазами с пугающей чёткостью. Не злой, не яростный. Пустой. И от этой пустоты становилось ещё страшнее, но пробуждалось и ещё какое-то странное чувство, незнакомое ему ранее. "Они и так все на нервах. Зачем их пугать? Может, это просто патруль, они уже ушли..." — Но это была ложь, и он знал это. Он видел карту в руках у того, второго. Они что-то искали. Или кого-то. Или пристраивались в лесу. "Молчи. Сейчас — молчи. Осмотрись. Если увидишь ещё какие-то признаки... тогда и скажешь". — Это было слабым оправданием, и внутренняя дрожь не унималась. Он солгал. Промолчал. Оставил своих в неведении. Ради чего? Ради того, чтобы не выглядеть трусом? Или... потому что мысль о новой встрече с тем, чей взгляд заставил его кровь стынуть, была невыносима?
Он взял у матери бинты и стал помогать, механически выполняя движения, а сам ловил каждый звук с опушки, каждый крик птицы, боясь услышать в них немецкую речь. И чувство вины росло внутри, как ядовитый гриб, пуская корни глубоко в душу. Он сделал выбор. И теперь ему предстояло жить с его последствиями..

-

Извините за возможные ошибки в словах, знаках препинания, статусах. :_)