Глава 2
24 Марта 1943 года. Партизанский лагерь.
Лагерь жил по своим суровым законам, и доверие здесь не давали просто так. Его нужно было заслужить. Кровью, потом, безоговорочным доказательством своей полезности. И для Матиаса, новичка с подозрительно «чистыми» руками и странной историей, это испытание было особенно суровым. Его окружали не взгляды товарищей, а частокол невысказанных вопросов и молчаливой проверки. Каждый день кто-нибудь да подходил «поговорить».
Старый партизан с шрамом через всё лицо, Михайло, «случайно» оказывался рядом, когда Матиас чистил винтовку. — Сказывал, из Хатыни? — хрипел он, раскуривая самокрутку. — А чьих будешь? Я там пол-жизни отбарабанил, всех знаю.
Матиас, не поднимая глаз, чётко называл имя своей бабушки — Ядвиги, описывал их дом на окраине. Михайло кивал, прищуривая единственный зрячий глаз, будто сверяя с картой в памяти. — Ядвига... знаю, — бормотал он. — Травы собирала, людей лечила. Жаль... — Молча уходил,оставляя за собой шлейф махорочного дыма.
Женщина-медсестра, Тоня, перевязывающая ему ссадину на руке, могла спросить мягко, с материнской улыбкой: — А мама твоя, Эрма, откуда в Хатынь-то приехала? Давно ли?
Он чувствовал, как по спине пробегают мурашки. Это был капкан. — Из города, — уклончиво отвечал он, заставляя голос звучать ровно. — Давно. Когда маленьким был. Я уже и не помню. — Тоня кивала, но в её глазах оставалась тень сомнения. Даже во время ужина у костра кто-нибудь бросал в его сторону: — А ты, Матиас, откуда так грамотно-то? В хатынской школе разве так учили?
Все замолкали, делая вид, что едят, но уши были насторожены. Матиас чувствовал себя как на допросе. — Мать учила, — коротко бросал он, утыкаясь в миску. — Она много знала. — Он понимал, что единственный способ выжить здесь — стать незаменимым. И он работал. Не ждал приказов, а искал работу сам. Он таскал воду для кухни и раненых, пока руки не покрывались мозолями. Дневальствовал у котла, хотя дым и жар выедали глаза. Чистил картошку тонким, почти профессиональным слоем, экономя каждый грамм драгоценного продукта. Помогал Тоне перевязывать раненых — его руки, несмотря на юность, были удивительно твёрдыми и точными, а сам он не отворачивался от самых страшных ран. Но главное — он молчал. Он не лез с расспросами, не пытался понравиться, не рассказывал о себе. Он просто делал. День за днём. Ночь за ночью. Постепенно к нему начали привыкать. Взгляды стали менее колючими. Кто-то начал кивать ему при встрече. Кто-то молча протягивал краюху хлеба. Кто-то просил помочь перетащить ящик с патронами.
Он ещё не был своим. Меж ним и другими по-прежнему стояла невидимая стена — стена общей потери, которой у него не было. Они оплакивали родных, которых знали всю прожитую жизнь. Он оплакивал Хатынь как символ, как последнее пристанище, отнятое у него войной. Его горе было иным, одиноким, и это чувствовали все. Но он продолжал работать. Молча. Упрямо. Стирая в кровь руки, но стирая и границы недоверия. Он завоевывал своё место в этом суровом братстве не словами, а потом. И по капле, очень медленно, это начинало работать.
Тишину в лагере нарушал только треск догорающих головешек да тяжёлое дыхание спящих людей. Матиас, измождённый бесконечной работой, брел к своей землянке, чувствуя, как валится с ног. В голове гудело от усталости, а на плечах лежала невидимая тяжесть постоянной лжи. Из тени, отлитой стеной землянки, отделилась коренастая фигура. Матиас вздрогнул, мгновенно отрезвев. Михайло, с лицом-топографической картой всех сражений стоял, скрестив руки, и курил самокрутку. Дымок табака сливался с ночным паром.
— Не спится, хлопец? — голос Михайло прозвучал тихо, но в ночной тишине показался громким, как выстрел.
— Шел спать, — коротко бросил Матиас, пытаясь обойти его.
Михайло не двинулся с места. Его единственный зрячий глаз, блеснув в темноте, внимательно рассматривал Матиаса. — Вспомнил тут... Ты говорил, бабка твоя, Ядвига, травницей была. Знатная, говоришь, была. А откуда она корень мандрагоры брала? У нас тут, в здешних лесах, его... не сыщешь. — Ловушка. Сердце Матиаса гулко ударило о ребра. Он знал про мандрагору лишь по смутным книжным воспоминаниям. Пауза затягивалась.
— Она... — голос Матиаса дрогнул, и он с ненавистью к себе почувствовал, как предательски краснеет. — Она не только здешние травы... Использовала. У неё... запасы были. Ещё с... с прежних мест.
— С прежних? — Михайло сделал медленную затяжку. — А с каких таких прежних? Откуда она к нам-то приехала, Ядвига-травница? Говорила, вроде, из-под... — И тут Матиас совершил ошибку. Измученный мозг, выхватывая из памяти обрывки разговоров матери, выдал не то, что нужно. — Из-под Житомира... — сорвалось с его губ почти шёпотом.
Воздух между ними застыл. Михайло перестал курить. Его фигура в темноте стала напряжённой, как у хищника, уловившего запах крови. Словно сама ночь насторожилась и затаила дыхание.
— Из-под Житомира? — переспросил Михайло, и в его голосе не было ни дружелюбия, ни простого любопытства. Только сталь. — Это ж далековато. И дороги сейчас такие... Как же она, старушка, одна до Хатыни-то добралась, а? Да ещё и с «запасами»?
Матиас почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он проваливался. Ещё секунда — и всё, конец. Недоверие превратится в уверенность, а уверенность в этом лесу часто вела к стенке. И тогда в нём что-то щёлкнуло. Не отчаяние, а ярость. Ярость загнанного в угол зверя. Он резко поднял голову и посмотрел Михайло прямо в его единственный глаз. Его собственный голос зазвучал хрипло, с внезапной, горькой дерзостью. — А что вы все ко мне пристали?! — он не кричал, но слова резали тишину, как нож. — Вы думаете, мне легко?! Вы тут все свою боль носить научились, а я... я только учиться начал! Бабка моя сгорела заживо! Мать с ума сходит! А вы всё пытаетесь уличить меня в чём-то! Мандрагора... Да какая разница, откуда у неё корень был! Может, с луны упал! Может, немцы привезли! Я не знаю! — Он сделал шаг вперёд, его кулаки сжались. Слёз не было — только огонь отчаяния. — Вам бумажку с родословной принести? Или сразу пулю в лоб, чтобы не мучиться? Выбирайте! А я спать пошёл. Надоело. — Он грубо толкнул плечом Савелия, проходя мимо, и зашагал к своей землянке, не оглядываясь, чувствуя на спине тяжёлый, колющий взгляд. Михайло не остановил его. Он стоял и молча курил, глядя ему вслед. Потом медленно покачал головой, с какой-то странной, почти отеческой усталостью. Подозрения никуда не делись. Но ярость и боль парня были слишком настоящими, слишком сырыми, чтобы быть игрой. Это была не вина — это было горе. А горе в этом лесу уважали больше, чем любые документы.
— Тпфу... Щенок... — прошипел он себе под нос и, отшвырнув окурок, растворился в темноте.
Матиас, добравшись до нар, рухнул на них, дрожа всем телом. Он едва не погубил себя. Он понял, что игра стала смертельно опасной. И что его единственный шанс — не отступать, а нападать. Прятаться не за молчанием, а за правдой своей боли, выставляя её вперед, как щит.
Тишина в партизанском лагере после отбоя была обманчивой. Она не была мирной — она была напряжённой, звенящей, будто лес затаил дыхание в ожидании развязки. Даже привычные ночные звуки — перекличка часовых, вздохи спящих, треск усыхающих сучьев в костре — казались приглушёнными, придавленными тяжестью невысказанных подозрений. Матиас шёл по лагерю, и каждый его шаг отдавался в ушах глухим стуком. Он чувствовал себя как на минном поле, где каждая тень, каждый взгляд могли таить в себе смертельную опасность. И самое страшное было в том, что мины эти были расставлены не врагом, а теми, кого он поневоле начал считать своими. Из-за угла землянки, тонувшей в кромешной тьме, отделилась высокая, угловатая фигура. Вова. Он не опирался на винтовку, а стоял прямо, скрестив на груди жилистые руки. Его молчаливое появление было куда страшнее любого окрика.
— Постой, хлопче, — голос Вовы был негромким, почти беззвучным, но в ночной тишине он прозвучал чётко и не допускал возражений. — Поговорить надо. — Матиас замер, чувствуя, как ледяная волна страха окатила его с ног до головы. Он молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Вова не стал ходить вокруг да около. Его слова были точными, как выстрел, и такими же беспощадными. — Слухи ходят, — начал он, не отводя своего колючего взгляда. — Шепчутся, будто слышали от тебя... про Житомир. Город большой, под немцем. И людей оттуда к нам мало кто доходит. Особенно парней молодых, крепких. Все либо в полицаях, либо в земле. — Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание, как яду. — Объясни. Зачем тебе врать? Зачем скрывать, откуда ты на самом деле? Кто ты такой, Матиас?
Воздух между ними сгустился, стал тягучим и едким. Матиас чувствовал, как подкашиваются ноги, а в висках стучит набат. Вова не Михайло. Его не проведёшь показной яростью. Он видит насквозь. Любая связь с крупным оккупированным городом была клеймом. Она могла означать что угодно: родню среди предателей, шпионаж, трусость — ведь все, кто мог, должны были сражаться, а не отсиживаться под носом у врага.
Мысли метались в панике, как пойманные птицы. Сказать правду? Выложить всё: про отца-немца, про жизнь в городе, про бегство? Но это было бы равно самоубийству. Это выглядело бы как лихорадочная, выдуманная на ходу ложь. Слишком невероятно. Слишком удобно. И это поставило бы под смертельный удар его мать. Её могли счесть сообщницей, женой предателя. Внутри всё сжалось в ледяной ком. Но на лицо не пробилось ни единой эмоции. Годы жизни под маской, в ожидании взгляда, который что-то заподозрит, сделали своё дело. Он посмотрел Вове прямо в его узкие, всевидящие глаза. Его собственный голос, когда он заговорил, прозвучал на удивление ровно, с лёгкой, уставшей обидой, за которой скрывалась бездна страха.
— Опять про Житомир? — он сдержанно вздохнул, будто утомлённый назойливыми расспросами о чём-то незначительном. — Я уже, кажется, говорил. Мать моя оттуда родом. Давным-давно. Я сам там ни разу не был, только название слышал, когда она с бабушкой вспоминала. — Он слегка пожал плечами, изображая лёгкое недоумение. — А что? Там что-то случилось? Немцы что-то сделали? — Он искусно развёл руками, делая вид, что не понимает сути претензии. Он не отрицал знание о городе — он сводил его к минимуму, к случайному, давнему факту из жизни матери, не имеющему к нему прямого отношения. Он не защищался — он переводил разговор в нейтральное русло, заставляя Вову объяснять, в чём, собственно, состоит его вина. Это была опасная игра, но другой ставки у него не было.
Вова не моргнул. Его лицо оставалось каменной маской. Он молчал несколько секунд, которые показались Матиасу вечностью. Казалось, он изучает каждую пору на его лице, каждый мускул, ища хоть малейший признак лжи.
— Слухи лишние, — наконец, произнёс он, и его голос был плоским, без эмоций. — Смуту сеют. Ослабляют нас. Врагу на руку. — Он сделал шаг вперёд, и Матиас невольно отступил. — Запомни. Я глаз не спущу. Один неверный шаг... одно неверное слово... и узнаешь, что такое настоящая война. Понял? — Матиас молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Его горло было сжато тисками.
Вова развернулся и растворился в темноте так же бесшумно, как и появился.
Матиас остался стоять один, прислонившись к холодной стенке землянки. Ноги подкашивались. Он чувствовал, как его сердце бешено колотится, пытаясь вырваться из груди. Он не обманул Вову. Он лишь оттянул развязку. Доверие не было завоёвано. Оно превратилось в тень, которая теперь будет следовать за ним по пятам, в недремлющее око, что будет следить за каждым его движением, каждым вздохом. И теперь ему придётся сражаться на два фронта: с врагом в лесу и с подозрением здесь, среди тех, кто должен был стать его единственной опорой. Цена ошибки стала смертельной.
-
Ещё раз извините, если у вас пойдёт кровь с глаз:_... Вторая глава тоже коротенькая, ну ничего)