Пролог
22 Июня 1941 года. 4 часа утра. Житомир.
В окно струился бледный рассвет, птицы только начинали перекликаться в саду за домом, а Матиас спал, свернувшись под одеялом, как в детстве. Ему снился сон из его далёкого детства, мягкий, тёплый, приятный на ощупь сон.. Но он проснулся от того, что солнце светило ему прямо в глаза. Он приподнялся на локте, откинув со лба выбившуюся прядь светлых волос. Его стрижка — помпадур с выбритыми висками — давно уже потеряла форму, но мать всё равно ворчала, что он выглядит как «городской франт». Голубые глаза казались чем-то драгоценным и хрупким под ярким солнечным светом.. Тишину разорвал грохот, будто небо раскололось надвое. Сперва один, где-то вдали, за рекой. Потом второй, третий, уже ближе. Стекла задрожали. Он вскочил, сердце колотилось где-то в горле. За окном, там, где ещё минуту назад висела предрассветная синева, теперь полыхали оранжевые всполохи. Он мгновенно скинул с себя пелену сна и вскочил с кровати в попыхах надевая штаны, висящие на спинке стула.
— Мама?!
Дверь распахнулась, и на пороге возникла Эрма. Бледная, с растрёпанными волосами, в накинутой на плечи кофте. Её руки дрожали, губы шептали что-то беззвучное, но ни одной внятной мысли в её взгляде не было — только животный ужас.
— Сынок, это…
Её слова потонули в новом взрыве — ближе, гораздо ближе. Стекла в окнах задрожали и вылетели с треском, осыпав пол осколками и заставив Эрму вскрикнуть от испуга. Где-то на улице завопили люди. Новый взрыв, уже на их улице, заставил дом содрогнуться. Посыпалась штукатурка, где-то треснула балка. Матиас накинул рубашку и не застёгивая подбежал к матери.
— В подвал! Сейчас же! — его голос прозвучал резко, почти как приказ. Он схватил мать за руку и потащил за собой. Она шла, спотыкаясь, будто ноги не слушались. В голове Матиаса стучало только одно: «Не паниковать. Думать. Действовать». Они выскочили в коридор, где уже толпились соседи — полуодетые, с перекошенными от ужаса лицами. Кто-то тащил ребёнка, кто-то орал, чтобы пропустили. В воздухе пахло гарью и чем-то едким, отчего слезились глаза. Матиас, не отпуская мамину руку, пробился к парадной. Распахнул дверь — и застыл.
Над крышами, совсем низко, с рёвом пронёсся самолёт. Чёрный, с крестами на крыльях. Он летел так низко, что Матиасу на мгновение показалось — он видит лицо лётчика. Холодное, отстранённое, будто человек уже давно стал частью машины.
— Немцы… — прошептала Эрма. В следующую секунду где-то в конце улицы взорвался дом. Кирпичи и щепки взметнулись вверх, а по мостовой покатилась ударная волна вызвав отчаянные крики людей и плач детей.
— Подвал!— крикнул Матиас и рванул в сторону старого, вечно открытого подвала под их домом. Эрма споткнулась, но он подхватил её, почти понёс. Сзади раздались крики — люди бросились за ними. Подвал встретил их сыростью и темнотой. Матиас втолкнул мать внутрь, сам заскочил следом и захлопнул дверь. Темнота. Только прерывистое дыхание Эрмы и гул, от которого дрожали стены.
— Всё… всё кончено… — мать сжалась в углу, обхватив колени руками. Матиас сел рядом, прижал её к себе.
— Нет. Мы живы. Значит, ещё не кончено. – Эрма всхлипывала, цепляясь за него, как за последнюю надежду, а Матиас в свою очередь гладил её по спине, но сам не верил своим словам. Снаружи гремели взрывы. Где-то рушились дома. Где-то кричали люди. Где-то над ними рвались снаряды, земля содрогалась, и казалось, будто ад поднялся на поверхность. Матиас стиснул зубы. «Почему? За что?» — но ответа не было. Только вой сирен да гул самолётов, пролетающих так низко, что на миг заглохли даже мысли.
Когда наконец наступила тишина, они ещё долго не решались выйти. Эрма, измождённая, уснула, прижавшись к его плечу. Матиас не спал. Он считал секунды, прислушивался к каждому шороху. Только ближе к полудню они выбрались наружу. Дом устоял. Стены были исцарапаны осколками, стекла выбиты, но он стоял. Как символ хрупкой, но упрямой надежды. Без раздумий они поднялись в квартиру.
— Собирай вещи. Только самое необходимое, — сказал Матиас, глядя, как мать дрожащими руками складывает в узелок фотографии и документы. А потом заговорило радио. Голос диктора, обычно такой размеренный, теперь звучал надрывно:
«Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну! Атаковали наши границы во многих местах...»
Эрма замерла. — Война… — Сорвалось с её губ. Матиас молча взял её за руку. — Едем к бабушке. В Хатынь. — В её глазах мелькнуло сопротивление – бросить дом, вещи, всю жизнь? Но новый гул в небе решил всё за них. Они вышли на улицу, где пахло гарью и смертью.
Над головой, высоко-высоко, снова пролетел самолёт. Но теперь Матиас даже не вздрогнул. Он просто шёл вперёд, крепко держа мать за руку. Он знал что путь будет не лёгким, но надо было держаться, хотя бы ради матери.
Ещё вчера мир пах свежескошенной травой, тёплым асфальтом после краткого дождика и сладким яблочным пирогом из булочной на углу. А сегодня он взрывался. На улице Эрма, ослеплённая страхом, металась в поисках спасения. И вдруг её взгляд упал на полуторку, брошенную у тротуара с открытой дверцей кабины. Шофёр, видимо, побежал спасать свою семью.
— Садись! — скомандовала она Матиасу, сама запрыгивая за руль. Эрма умела водить — этому научил её давно умерший муж.
Матиас, оглушённый, бросил узел в кузов и втиснулся в кабину. Машина, с проклятием и скрежетом, дёрнулась с места и понеслась по улицам, объезжая ямы от взрывов и толпы беженцев. Эрма молчала, вцепившись в баранку белыми от напряжения пальцами, её глаза были полны ужаса. Именно тишина снаружи и стала самым страшным. Рёв самолётов стих. Оставался только гул где-то далеко-далеко и треск пожаров. Казалось, самое страшное позади. Они выбрались.
И тогда у Эрмы началась истерика. Её тело вдруг затряслось мелкой, безумной дрожью, из горла вырвался сдавленный, животный стон, перешедший в безудержные рыдания. Она едва не вылетела на обочину, машина зазмеилась по дороге.
— Мама! Мам, останови! Останови! — кричал Матиас, хватая её за руку, пытаясь дотянуться до руля.
Она зажала тормоз, машина резко дёрнулась и встала посреди пустынной дороги. Эрма билась в рыданиях, уткнувшись лицом в руль. — Всё пропало… Всё кончено… — всхлипывала она. — За что? За что?!
Матиас, сам напуганный до оцепенения, обнял её, гладил по спине, бормотал какие-то успокаивающие слова, которые сам не слышал сквозь гул в собственных ушах. Он чувствовал, как дрожит её тело, и этот страх был заразнее любой бомбёжки.
— Ничего, мама, мы доедем… мы доберёмся к бабушке, всё будет хорошо… — твердил он заклинание, в которое не верил.
Он уговорил её перебраться на пассажирское сиденье. Сам сел за руль, хоть и не очень уверенно. Завёл. Машина дёрнулась, проехала с сотню метров, чихнула и заглохла. Сел аккумулятор или кончился бензин — было неважно.
Матиас с силой ударил ладонью по рулю. — Чёрт! Да чтоб вас всех! — выругался он, и в его юном голосе прозвучала вся ярость и бессилие этого дня. Больше помощи ждать было неоткуда. Тишина вокруг была зловещей. Они вылезли из кабины, подобрали свой жалкий узел с пожитками и побрели по пыльной дороге, в сторону леса, в сторону Хатыни.
Они шли весь остаток дня и весь следующий. Шли, почти не разговаривая, прислушиваясь к каждому звуку. Ночью жались друг к другу под деревом, вздрагивая от каждого шороха. Мир сузился до размеров дороги под ногами и далёкой, почти призрачной цели — дойти. Они не знали, что бегут не от войны. Они бегут навстречу ей. Прямо в самое её пекло.
Хатынь встретила их тишиной.
Деревня будто застыла в предрассветном тумане: покосившиеся заборы, запах свежескошенной травы, куры, лениво бродящие по улице. Ничего не говорило о войне. "Боже, они ещё не знают..." – мелькнуло в голове у Матиаса. Он почувствовал странную тяжесть – словно нёс с собой невидимый саван, который вот-вот накроет этот мирный пейзаж. Бабушкин дом стоял на окраине, у леса. Старый, с потемневшими от времени брёвнами, но крепкий, как сама хозяйка. Дверь распахнулась ещё до того, как они успели постучать.
— Господи, да это же мои родные! –
Бабушка Ядвига — невысокая, с седыми волосами, собранными в пучок, — стояла на пороге, утирая фартуком слезы. Её морщинистое лицо светилось такой радостью, что Матиас на мгновение забыл про войну. Бабушкины руки, шершавые от работы, но такие тёплые – последний якорь в этом рушащемся мире. — Внучек! Дочка! Да как же я по вам соскучилась! —
Она обняла их так крепко, что у Матиаса затрещали рёбра. Пахло хлебом, сушёной мятой и домашним уютом – всем тем, что казалось теперь такой невероятной роскошью.
"Как же я скажу ей? Как разрушу этот мир?" – стучало в голове Матиаса, как молоток по металлу.
— Что-то случилось? — вдруг нахмурилась бабушка, разглядывая их измождённые лица. Матиас быстро перехватил:
— Да нет, просто дорога утомила. Да и ты же знаешь, мама у меня — паникёрша. — Он подмигнул, и Эрма фальшиво засмеялась, стараясь не смотреть матери в глаза.
Бабушка на секунду замерла, будто что-то почувствовала, но потом махнула рукой:
— Ладно, идите в дом. Я вам и баньку истоплю, и пирогов напеку. —
Вечером, сидя за столом, Матиас ловил себя на том, что не может расслабиться. Каждый звук с улицы заставлял вздрагивать – вдруг это не соседский пёс залаял, а немецкие овчарки. Пироги на столе, ещё тёплые, будто сама жизнь сопротивлялась тому, чтобы остыть. "Сколько это продлится? Месяц? Год? Несколько лет?..".Он представлял, как кресты появятся и над этой деревней, как бабушкины пироги будут растоптаны сапогами...
Позже, когда Эрма ушла мыться, бабушка присела рядом с Матиасом на лавку.
— Внучек, ты совсем не ешь, – бабушка положила ему ещё один пирожок с капустой.
— Да нет, просто... — Он не закончил. В горле стоял ком. Её тёплые натруженные руки взяли его ладонь.
— Внучек, а правда всё хорошо? —
— Конечно, бабуль. Просто… устали немного. —
Старушка вздохнула, погладила его по голове, как в детстве:
— Ладно, не говори. Я и так всё вижу. —
Она не стала допытываться. Просто поставила перед ним ещё одну тарелку борща.
— Кушай, родной. Пока я жива — в этом доме всегда будет мир. —
Матиас кивнул, сглотнув ком в горле. Где-то за печкой стрекотал сверчок, с улицы доносилось блеяние овец — обычные звуки, которые теперь казались бесценными. А за окном, в тёмном небе, уже мерцали звёзды — такие же, как и два дня назад. Хотя больше никогда не будет так, как было раньше. Всё изменится...
-
От Автора :
Понимаю что вышло коротковато, извините, но это всё же пролог и я не вижу смысла всё в нём раскрывать;)