Глава 10
Во тьме не было ни света, ни формы. Лишь бесконечное падение — как в морок без дна. Огнезвёзд не чувствовал ни тела, ни дыхания. Только глухой, гнетущий ужас и холод. Он проваливался глубже, будто сама тьма расползалась по его сознанию, затапливая остатки надежды.
Перед глазами мелькали обрывки прошлого. Лица — искривлённые, размытые. Крики — глухие, неразборчивые. Всё смешалось в один сгусток боли. Огонь в груди давно потух, и от него осталась лишь горькая зола.
В этом вязком мраке возникла фигура Пестролистой. Её глаза были затуманены, голос — ледяной. Она медленно качала головой, и её слова, будто когти, впивались прямо в душу:
— Огнезвёзд… Я… ошиблась в тебе.
Он замер, и с каждой её фразой тьма обвивала его плотнее, сжимая, душа:
— Ты не спасёшь племя.
Ты не герой.
Ты — никто.
Слова звенели в ушах, повторялись, словно заклятье, как проклятие, как приговор.
Ты — никто… никто… никто…
Он хотел крикнуть, но голос пропал. Хотел вздохнуть, но лёгкие были пусты. Он падал, и не было дна.
И тут — новый голос, знакомый, срывистый, как буря:
— Ты убийца.
Перед ним, в полумраке, появилась Буран — её глаза были полны боли и ярости. Шерсть её колыхалась, будто ветер свистел сквозь её сны.
— Зачем ты назвал меня глашатаем? — спросила она с обвинением.
— Ты знал, что я погибну в той битве. С подчинёнными Бича. Это было… специально?
Огнезвёзд молчал, охваченный ужасом, а её слова въедались в его шерсть, врезались в его память, будто иглы:
Специально… специально… специально…
Он рухнул глубже. В глазах — только чернота, а в сердце — пустота.
Он падал.
Падал так долго, что само время стало туманом. День? Два? Луна? Год? Всё смешалось. Не было больше отсчёта, не было звуков, не было света. Лишь пустота — вязкая, глухая, бесконечная. Казалось, что он не падает — он растворяется. Тьма впитывала в себя его имя, его душу, его воспоминания, как вода впитывает каплю крови.
Разум затупился. Мысли стали обрывками — не словами, а тенями слов. Они блуждали, сталкивались, расплывались, гасли.
Он не чувствовал своего тела. Он не чувствовал себя.
В глазах — только пустота, чёрная, как зрачок в беззвёздной ночи. В сердце — ничего. Ни боли, ни страха, ни надежды. Ни огня.
Он забыл.
Он забыл её.
Ту кошку, что шла рядом. Ту, что была светом в мраке, огнём в холоде. Ту, что прижималась, что шептала «ты не один», что звала по имени. Какое имя?
— Я не помню… — прошептал он.
Голос дрогнул, как сухой лист в безветрии.
— Я… не знаю. Кто она? Почему её голос звучал в моих снах? Или это был не мой сон?
Пауза. Его голос стал тише, тусклее.
— А почему я здесь? Что я сделал? Что… я не так сделал?
Молчание. Глухое, вязкое.
— А… может, меня вообще никогда не было тут? — слабо, как угасающий огонёк. — Может, я — просто тень. Иллюзия, созданная этим местом. Призрак чужих ошибок…
Он почувствовал, как под ним ничего нет. Ни опоры, ни дна. Только бездна, пожирающая даже сомнение.
— У меня нет прошлого, — сказал он тише. — Точно… У меня… никого нет. Ни друзей. Ни имени. Ни следа.
Он прижал уши. Сам не замечая, как сжался, как скукожился в себя, как потерянный котёнок, забытый под дождём.
— Я один… — выдохнул он. И тьма эхом ответила:
Один… один… один…
Он продолжал падать.
Без цели. Без конца. Без начала.
И вдруг — где-то вдалеке, в чёрной, бесконечной пустоте — он заметил точку. Крошечную. Маленькую. Она дрожала, как мушка, застрявшая в паутине сна.
Он щурился. Не хотел видеть. Не хотел знать.
— Оставь меня в покое, — прохрипел он. Голос его был хриплым, будто он не говорил веками. — Мне не нужно это. Я... я всегда был один. Всегда.
Точка не исчезала. Она словно пульсировала в темноте, как капля света, потерянная среди могил.
— У меня нет будущего, — выдохнул он, и с этими словами что-то словно отломилось внутри, раскололось.
— У меня… нет прошлого.
Он закрыл глаза.
И снова падал. Падал глубже — не вниз, а вглубь себя. Внутрь. В самое дно отчаяния. В ту яму, откуда не выкарабкиваются. Где не светит ничто. Где нет даже собственного имени.
Без сил. Без надежды. Без огня.