5. Прогулка
1944 год, конец августа
— Номер 30712-й по вашему приказанию прибыл, — отчеканивает Густав.
Знакомое место, знакомые люди, даже Лех снова сегодня здесь, стоит слева от него и так же непонимающе озирается по сторонам. Плакаты на стенах, очевидно, размножаются почкованием, иначе их столь огромное количество Карп объяснить не может. Прокуренный кабинет начальства вызывает отторжение точно так же, как и девять месяцев назад (Густав считает в уме и не может поверить в то, что он находится здесь вот уже почти год). Одно лишь радует — вентилятор, навевающий прохладу как нельзя кстати в такую жаркую погоду.
— Ты, должно быть, забыл о нашем договоре, — как гром среди ясного неба звучит нарочито спокойный, но при том совершенно не внушающий доверия голос гауптштурмфюрера. — Мы дали тебе еду, мы дали тебе теплую одежду на зиму, лекарства. Мы даже вернули тебе сына.
— Я развлекал вас все это время, — в растерянности произносит Густав чувствуя, как слова вылетают из уст с дрожью.
— Молчать! Я тебе слова не давал! — От крика герркомменданта вздрагивают даже сидящие по правую и левую руку от него сослуживцы. Мужчина переводит не менее яростный взгляд на Леха: — А ты?! Ты поручился за этого клоуна! И что! Нам надоели эти дешевые представления! Стоило мне позволить ему жить с сыном, как он сразу же перестал стараться.
— Да, обоих надо расстрелять! И детеныша тоже! — восклицает молодой унтерштурмфюрер.
Последние слова вонзаются Густаву ножом прямо в горло.
— Нет! — Он сам себя не слышит и не видит, все попытки Леха удержать его оставляет безуспешными, с болью приземляясь на колени. Трясущиеся руки сами складываются в молитвенный жест над обросшей головой. Густав даже не замечает, как один из офицеров рывком наводит на него дуло пистолета, но отчего-то не стреляет. — Я прошу вас, пожалуйста, не делайте этого! Я исправлюсь! Завтра же! Я уже подготовил много всего нового, я клянусь! Вам понравится! Только моего сына не трогайте!
Лех растерянно молчит, переводя взгляд то на товарища, то на немцев, и обратно.
— Как мне нравится смотреть на то, как он готов ползать перед нами, — язвит все тот же молодой офицер, постукивая ногтями по столу. — Вот и вся твоя напускная гордость. Одна мишура. Посмешище возомнило себя знаменитостью? Забыло, каков на вкус немецкий сапог?
— Сбавь обороты, Фриц! Мы поступим по-другому, — осаждает того гауптштурмфюрер, когда по его лицу проскальзывает дьявольская ухмылка, от которой даже Леху становится не по себе. — Мальчика, так и быть, трогать пока не будем. Эти же двое получат по двадцать пять ударов каждый и будут считать вслух. А если собьются, все начнется с начала.
Офицер встает из-за стола и направляется прямо к Густаву, хватает его за воротник и поднимает застланный слезами взгляд на себя, приставляя к сдавленному горлу горячее дуло:
— И только попробуй послезавтра оставить нас всех без зрелища. А то фокусы показывать начнем мы. С распиливанием.
— И твоим сыном в роли добровольца.
— Увести их!
* * *
Густав сбивается со счета. Лех — дважды. Если сложить полученные ими удары, то выйдет семьдесят три.
— Прости… тебе из-за меня досталось… — едва связывая слова в предложения, произносит Густав и еле переставляет ноги. Каждое движение отдает чудовищной болью в пояснице и отзывается бессильным стоном и слезами. Леху хуже во сто крат: он почти что падает в обморок, и ему кажется, что наружу проступили почки.
— Ерунда… — шипит от боли капо, придерживая его за плечи.
Они так и идут, опершись друг о друга, шатаясь и заваливаясь то в одну, то в другую сторону. Там и тут слышен залихватский смех солдат: вы только посмотрите, капо избили! А наш любимый шут! Вы только гляньте на него!
— Лех?
— М?
— Поможешь достать веревку?
— Нашел ты время для побега…
— Я серьезно. И лестницу.
— Ты что задумал?..
— Узнаешь. Послезавтра.
* * *
Злосчастное послезавтра нависает над Густавом и всеми, знающими о его беде, огромным дамокловым мечом и наступает так же скоропостижно, как заканчиваются в лазарете для заключённых всевозможные лекарства и бинты.
Народ собирается позже обычного. Густав смотрит на них из-за угла барака — справа от сцены, если стоять к ней лицом: он помнит почти всех своих зрителей поименно и вздыхает, вглядываясь в свой порядковый номер, выбитый на предплечье. Его совсем скоро должны объявить.
Летом темнеет позже, на начало «концерта» небо становится темно-лилового цвета, а где-то на горизонте мерцают первые звезды. Густав сидит на коленях, уперевшись ладонями в землю, поскольку это единственная поза, в которой боль в ногах и пояснице ощущается не так сильно. Экономит силы как может. Наконец слышится вступительная мелодия и громкое задорное:
— Встречайте! Всеми любимый циркач, ловкач, фокусник, жонглер, клоун — 30712-й номер на сцене!
«Ты забыл назвать самое главное», — мысленно отвечает ему Густав и смотрит с усмешкой на то, как офицеры аплодирует, недоуменно бегая глазами по эшафоту и все никак не находя адресата своих оваций. Тут-то и его выход.
Густав являет себя свету фонаря, и три раза громко хлопает в ладоши, заставляя зрителей обратить на себя внимание и развернуться. Не проходит и секунды, как на его лице воцаряется игривая ухмылка, а рука сама взмывает в шутовском поклоне. Ничто в его мастерском контроле тела не выдает ту ужасную боль, которой оно переполнено.
— Маэстро, что-нибудь загадочное, пожалуйста! — кивает Густав парню за инструментом, а после смотрит влево — по ту сторону барака Лех ловит его взгляд мгновенно: — Лестницу!
По залу прокатывается волна шепота, когда капо любезно подносит ему «реквизит», все переглядываются в непонимании, и лишь один солдат, чей разум еще не успел затуманиться алкоголем, восклицает: «Смотрите!». Публика следит за тем, куда указывает его палец, и не может поверить своим глазам: толстый канат, натянутый между крыш двух бараков. Особенно ярко шок читается в глазах офицеров фразой «Это как мы такое проглядели?». Гауптштурмфюрер даже давится шнапсом от такого, и Густав совсем тихо усмехается внутри себя.
Он сбрасывает с ног ненавистные клемпы, давая ступням почувствовать свободу от деревянных оков, и медленно — в таком деле спешка ни к чему — взбирается по лестнице. С крыши люди внизу кажутся Густаву такими маленькими и беззащитными, словно букашки, ползающие по земле и не догадывающиеся о том, что грозная птица уже совсем близко. Артист поднимает взор на небо, сквозь полосы серого дыма на нем тускло поблескивает созвездие Орла, однако сияние самой яркой его звезды сегодня не способно затмить ничто. Альтаир выставляет руки наподобие крыльев и ступает на канат.
Он не делал этого вот уже четыре года, но тело все помнит, хоть и мелко подрагивает от боли. Альтаир шагает медленно и осторожно, ногу ставит грациозно, словно заново знакомится с канатом. Вниз не смотрит, он видел в этом низу все. Его взгляд устремлен прямо.
В голове всплывают сюжеты из прошлой ночи, когда они вчетвером — Густав, Соломон, Янис и Лех (Фалик остался с Марселем) совершили самую большую авантюру в их жизни. Как они сперва пробрались на склад, а потом тащили эту веревку через весь лагерь, как чудом два раза не попались немцам, и как двое стояли на шухере, а другие двое — вязали дрожащими руками замысловатые узлы, цепляя канат за все, что только можно было зацепить. Ветер окутывает тело артиста флером воспоминания, и отчего-то ему хочется нервно смеяться: теперь для него это не более, чем история для застолья (слово-то какое), хотя еще вчера речь буквально шла о жизни и смерти. Альтаир и прямо сейчас балансирует между ними. Он даже не слышит мелодию, которую сам попросил сыграть. И боль снова куда-то уходит.
А что, если все это время он жонглировал чужими судьбами? Сколько было расстреляно тех талантливых ребят, кто резко наскучил немцам после его номера со стулом? Сколько раз Леха могли поймать за его благотворительность, когда он отважно таскал еду Анне и Марселю? Сколько еще ударов кнутом мог получить Янис за те деревянные шарики? Что будет с ними и Соломоном, если (когда) СС пронюхают все детали вчерашней ночи? И, самое главное, что же тогда будет с Марселем?
Туман мыслей рассеивается лишь когда Альтаир чувствует ступней прохладу черепиц, а его униформист в лице Леха уже снова ждет его внизу с лестницей. Замолкнувшая на время его прогулки публика вновь превращается в кучку пьяных и развязно улюлюкающих офицеров: «Это мы его еще хорошо кормим, что у него есть силы по канатам разгуливать!». Альтаир прощается с ними широкой улыбкой и низким поклоном, а зайдя за угол барака… снова становится Густавом.
Он прячется за крыльцом и скатывается по стене, оставаясь сидеть на корточках, закрывая глаза и наконец позволяя себе отдышаться. Ночная прохлада приятно окутывает напряженные мышцы.
— Ты… забыл свою обувь, — знакомый голос чуть тревожит его спокойствие, но Густав лишь коротко улыбается Леху, взглядом указывая поставить ботинки рядом и приглашая тоже присесть: — Я не знал, что ты и такое умеешь.
— Я и сам не знал, — многозначно вздыхает артист.
Лех молчит с полминуты, вытягивает из кармана мятую пачку Kraft’a, но когда товарищ отвергает его предложение угоститься сигаретой, сам тоже почему-то не закуривает.
— Я восхищаюсь тобой, если честно, — начинает он спустя долгую паузу. — Смотря на тебя я в сотый раз убеждаюсь в том, насколько я на самом деле жалок. — Густав вновь смотрит на него, на сей раз с вопросом. — Мы оба смогли выжить. Вот только ты веселишь людей, а на моих руках — кровь моих же собратьев. Ты — настоящий человек, Карп. На-сто-я… — Слышится болезненный всхлип. — Карп, ты.. ты плачешь?..
Густав рассыпается в безмолвных рыданиях истлевшей куклой. Наружу рвется то, что царапало грудь долгие месяцы. Лех все понимает без слов и лишь похлопывает его по плечу, морщась от боли в пояснице.