6. Финальная
1944 год, сентябрь
Даже спустя недели Густав с трудом верит в то, что у него получилось. Ему проще принять мысль о том, что он все-таки оступился тогда на канате и разбился, а теперь мечется привидением по лагерю. Но вот он, живой, сидит с друзьями на нарах, а вот его сын — сидит на его коленях и играется с деревянными мячиками, о чем-то сам с собой бормочет и изредка даже улыбается.
Разговоры об окончании войны не прекращаются, и даже концерты, нацеленные на поднятие боевого духа СС, теряют свою значимость перед лицом неминуемого краха Великого Третьего Рейха, а после и вовсе отменяются. Охранники, когда-то строгие и угрюмые, теперь ещё больше выглядят измотанными и рассеянными, а их любимое «Эй, ты!» с каждым разом наружу рвется больше по привычке, чем из желания наказать. Не приказ, но скорее жалоба на собственную судьбу. В воздухе витает страх, но теперь он принадлежит не только заключенным — СС тоже чувствуют его, чувствуют, что теряют контроль. Они знают, что время уходит, а с ним и их власть.
— Не нравится мне это все, — произносит Соломон, поглядывая в окно. — Чего-то стоит ожидать.
Компания нервно переглядывается, не зная, что отвечать и нужно ли.
— Они нас всех расстреляют! — доносится с соседней койки, и Соломон замахивается на того, кто это сказал, но ударяет по деревянному столбу, да так громко, что вздрагивают все:
— Заткнись ты, о таком вслух говорить! Не видишь, ребенок здесь!
— Успокойся! — закрывая Марселю уши шипит Густав: — Ты ещё больше паники сейчас наводишь.
— Правильно, нам она ни к чему сейчас, — соглашается Фалик. — Поживем, увидим.
Сегодня ночью спать не суждено никому. Народ толпится у окон, залезая один на другого. С улицы тянет гарью — немцы жгут костры. Огромные костры. В них летит все: стулья, столы, различное тряпье, но самым главным топливом становятся бумаги. Те самые, в которые писались имена, профессии и возраста тех, кто прибыл, а когда убыл — вычеркивались, документы, сводки, прочие ведомости, даже плакаты, некогда украшавшие стены кабинетов, сейчас разбросаны вокруг и медленно тлеют в чёрном дыму. Словно всего этого и не было никогда. По лагерю носятся солдаты, в своей панике похожие на стадо кур с отрубленными головами и мечущееся по всему курятнику.
— Надо выметаться отсюда…
— Не хватает ещё сгореть заживо здесь…
У людей здесь нет ни стратегии, ни плана побега. Лишь голая храбрость, рожденная в безнадеге, и густой дымоган. Здесь больше нет ни капо, ни простых сметных: отныне каждый сам за себя.
Они выползают из бараков маленькими группками, после разбегаясь врассыпную. Кого-то ловят и отстреливают на месте. Кого-то сгребают в строй и ведут в неизвестном направлении. Визжа покрышками, на территорию лагеря въезжают грузовики и часть заключенных оказывается комком затолкана туда. Единицам удается спрятаться. Кто-то прикидывается мёртвым и надеется, что никто не разберет среди кучи трупов и густого дыма, а кому-то везет укрыться на складе.
Густав прижимает Марселя к себе с такой силой, что на хрупком теле мальчишки остаются синяки. Сынишка плачет, и каждая его слезинка осколком снаряда режет отцу душу. Он вдавливает его лицо себе в грудь, чтобы никто этих рыданий не слышал, и несется… Несется со всех ног и рыщет глазами. Хоть бы один закуток, куда можно спрятаться... Или хотя бы спрятать ребенка.
Он помнит каморку капо, куда пару раз захаживал к Леху… Может, это их шанс?..
Густав старается держаться менее освещённых участков, дабы не попасться немцам на глаза, и в конце концов дорога выводит его к груде строительного мусора. Над бесформенными обломками и торчащими во все стороны арматуринами возвышается нечто, когда-то бывшее бетонной трубой. Для двоих тесновато, но вот кто-то очень маленький и худенький вполне смог бы туда пролезть.
— Марсель, ты обещаешь сидеть тихо и ждать меня? — рвано дыша, спрашивает Густав и, не дожидаясь ответа, буквально заталкивает сына внутрь. Стенки трубы больно царапают ладошки и коленки, но все его попытки взвизгнуть отец предотвращает, вновь зажимая ему рот, и громким шепотом говорит: — Ни звука! Не привлекай внимание. Если я сильно задержусь, ни за что отсюда не вылезай до тех пор, пока все не утихнет и эти люди в военной форме не уйдут, ты понял меня?
Мальчик хлопает мокрыми глазами, немного боясь отпускать отца, и все же неуверенно кивает. Густав ещё пару секунд с жадностью смотрит на сына, словно пытается зарисовать детально в памяти его портрет, а после все же склоняется чуть ближе, мажет губами по его щеке и шепчет на ухо тихо-тихо: «Я за мамой. Все будет хорошо. Я люблю тебя», а после растворяется во мгле и дыме так быстро, что Марсель не успевает сказать ему в ответ самое главное: «Я тебя тоже, папа».
Густав солгал сыну, когда сказал, что побежал за мамой. Он и сам не знает, куда бежит сейчас. Лишь бы спрятаться, лишь бы перетерпеть весь этот ужас, лишь бы… слова о том, что он обязательно вернется, впоследствии подтвердились.
Густав видит приближающихся солдат и надеется, что они идут не за ним. Он цепляется за выступы на стене, и по карнизам забирается наверх, на самую крышу барака. Даже его вестибулярный аппарат не выдерживает картины, разворачивающейся у крыльца, и заставляет голову кружиться: вопящая толпа, рвущаяся наружу, гнется под натиском эсэсовских сапог и розг, когда тяжелая входная дверь все же закрывается на все засовы. Густав чувствует запах бензина, а в следующее мгновение здание вспыхивает ярким пламенем. Нет… Нет… Это ловушка…
Карп закашливается от едкого дыма и вытирает с лица пот и копоть, как вдруг… Канат… Тот самый канат, точно! Его все собирались снять, но почему-то так и оставили привязанным между крышами. И как ему повезло забраться именно на эту…
Деревянные башмаки летят прямиком в пекло, и, пока то не успело добраться до верхних этажей, Густав ступает на канат трясущимися ногами. Веревка ходит под ними ходуном, а при каждом новом приступе кашля удерживать равновесие становится все сложнее и сложнее. У Альтаира это получалось в сто раз лучше, однако сейчас не он здесь главный — Густав Карп. Отец. Муж. Сейчас спасение дороже всякой славы, хоть и выглядит как настоящее сумасшествие. Все здесь — одно сплошное сумасшествие.
Единственный зритель, чей взгляд Густав сейчас надеется приковать к себе, — Марсель. Если бы он только видел из своего убежища, как папа старается тянет жилы изо всех сил… Если бы он только знал на что папа способен ради него…
Густав и сам не знает, на что ещё он способен. Мысли путаются, плывут и тонут в густом дыму. Густав не знает, правильно ли он поступает. Никогда не знал. Всё это время им движил лишь страх за близких, но никогда за себя. И лишь сейчас, когда по щекам катятся чёрные слёзы, он понимает, что не герой он, не всемогущий папа, у которого всё под контролем, но… Человек. Обычный человек, который тоже растерян, который тоже боится и который больше всего на свете хочет жить. Но прямо сейчас, шагая по этой злосчастной веревке и в очередной раз спрашивая самого себя, а стоит ли свеч игра, осознает, что не может позволить себе бездействовать, когда речь идёт о близких. Он боится не не суметь их спасти. Он боится даже не попытаться. Нет… Он должен, просто обязан найти Анну.
«Я пообещал…»
Из пучины раздумий его вырывает… треск…
* * *
Марсель помнит слова отца и выбирается лишь тогда, когда все стихает, а утреннее солнце медленно поднимается над горизонтом, заливая обгоревшие бараки концлагеря мягким светом. В его лучах теплыми снежинками кружатся хлопья пепла. В безмолвии, окутавшем опустевшие территории, хочется лишь облегченно вздохнуть после криков, раздававшихся в этих застенках всю ночь. Каждый вдох напоминает о том, что произошло здесь.
Среди рядов деревянных строений и заброшенных объектов, сквозь облака пыли, поднявшиеся от гусениц, появляются силуэты советских танков, пробивающие себе путь сквозь колючую проволоку. Рев моторов разрывает тишину, оставшуюся после уничтожения. В месте, где когда-то звучали крики и плач сотни тысяч людей, теперь слышны лишь тихие стоны тех немногих, кто сумел спастись.
Марсель шагает вслед за ними, однако в попытках найти хоть одно знакомое лицо лишь сильнее теряется.
— Ты потерял кого? — слышится русский голос, и мальчик оборачивается. Перед ним на колено присаживается солдат, совсем не похожий на тех, что были здесь все это время. На изможденном боями лице теплая улыбка и добрый взгляд.
— Я папу ищу…
— Хочешь, вместе поищем?
— Хочу, — отзывается мальчик, позволяя солдату взять себя на руки.
Долго искать не приходится. Когда они проходят еще метров двадцать, сердце Марселя останавливается. Он видит лежащую в грязи и крови фигуру, и что-то внутри него обрывается. Как канат, обуглившиеся части которого робко колышутся на ветру. Это правда Густав. Его папа, неподвижный, словно мраморная статуя, забытая среди руин.
Марсель смотрит на своего отца, и чувствует, как его маленькое сердце сжимается. Он знал об ужасах этого места, как бы папа ни пытался его уберечь, но к такому подготовиться не смог. К такому подготовиться невозможно. Все. Папа больше не обнимет его, не скажет на ушко, что все будет хорошо, и не поцелует в макушку перед сном.
Даже солдат, повидавший на фронте всякого, не может сдержать тоскливого вздоха, когда мальчик садится рядом с давно остывшим телом отца на коленки и силится обнять как можно крепче, чтобы согреть… Но даже его горячие слезы теперь бессильны.
Вокруг собираются люди. Никто из них не смеет проронить ни слова, лишь синхронно опускают головы и снимают шапочки. Солдат недолго колеблется, но все же повторяет за всеми, стягивая с себя фуражку. Густава здесь знали все. Его любили. Его уважали.
— Его надо похоронить… По-человечески… — шепчет кто-то спустя долгое молчание.
Долгожданная свобода. Вместо серых стен и колючей проволоки бывшим узникам открываются зелёные поля и ещё не тронутые золотом осени кроны деревьев. Марсель чувствует, как воздух наполняется жизнью, но в из головы все никак не идет портрет человека, который его больше никогда не сумеет вдохнуть. Шагающий рядом Янис слышит его тихий всхлип и подхватывает на руки.
— Твой папа — герой, — говорит он, вглядываясь в заплаканные детские глаза. — Он победил их всех. Всех до единого. И нас спас. Тебя. Меня… Он ведь, когда верёвка порвалась, на немца упал… который меня пристрелить хотел, целился… Ногой по голове в полете его ударил, вот я и успел убежа…
Но Марсель уже не слушает. Совсем рядом, на той же дороге, показываются группы женщин, и когда два усталых людских потока сливаются друг с другом, безымянная толпа впервые за последние годы перестает быть таковой, утопая в счастливых возгласах, радостных рыданиях и крепких объятиях.
Марсель слышит, как и его кто-то очень настойчиво зовёт по имени. Этот голос такой далекий и одновременно родной до дрожи. Он оборачивается, и слезы на его лице обращаются в широкую улыбку, когда он видит перед собой…
— Мама! — кричит, вешаясь ей на шею и подставляя лицо ее соленым поцелуям.
Марсель прижимается к ней всем своим телом и смотрит ей за спину, щурясь от полуденного солнца. Такого же яркого и теплого, как папина улыбка.
Конец
Жертвами Холокоста пали 6 млн евреев. Около 100 тыс из них погибли в концентрационном лагере Саласпилс, в маленьком городке Латвии.
Среди них около 7-и тыс — дети.