4. Затишье перед бурей
1944 год, конец августа
— Номер 30712 по вашему приказанию прибыл.
Сидящий за столом из темного дерева гауптштурмфюрер Хельмут Шульц оценивающе оглядывает Густава сверху вниз. Слева и справа от него сидят двое таких же, разве что званиями чуть пониже, с агитирующими плакатами, висящими за их спинами, на каждом из которых усатый вождь вскидывает руку к солнцу.
— Ты, значит, артист у нас?
Густава сюда привел Лех под конвоем из двух солдат. Обычно простых узников на ковер к самому начальству не вызывают, предпочитая расправляться с ними прямо на месте.
— Да, герркомендант, — отвечает Карп с опущенной головой.
— Вы же сами видели вчера, как он мастерски владеет телом! — добавляет от себя капо, но встречаясь с холодным взглядом СС, робеет.
— Больше похож на посмешище, чем на артиста, — надменно ухмыляется унтерштурмфюрер, самый молодой из них.
— Посмешище — мое второе имя, — отваживается Густав подать голос.
— У тебя и первого нет.
— А если серьезно, — хрипло произносит третий, чьи виски уже тронула седина, а лицо — морщины. — Конец войны близится, нашим солдатам ни в коем случае нельзя терять силу духа. Эти заунывные песнопения порядком надоели всем.
С улицы доносится уже давно привычное всем: «Лечь на живот! А теперь перекатывайтесь, грязные свиньи! Быстрее!», а дальше непереводимая немецкая брань.
От ожидания окончательного вердикта у Густава ноет в груди, но следующие слова герркомменданта словно вдыхают в него новую надежду.
— Так и быть. Будешь веселить нас. Знаешь, я ведь до войны в цирк о-очень любил ходить, — тянет с ухмылкой, больше похожей на оскал. — Будешь выступать хорошо — будешь есть досыта, получать лекарства, одежду, что там вам евреям еще надо. А коли нет — ты и сам прекрасно знаешь, что тебя ждет.
— Могу я увидеться с сыном? — после недолгой паузы вновь осмеливается спросить Густав, вызывая неподдельный шок у начальства своей вопиющей наглостью:
— Что-о?
— Вы сказали, я могу получить то, что мне нужно. Мне нужно быть рядом с сыном. — Голос мужчины звучит непоколебимо, хотя в уголках глаз уже собралась влага.
— А что, дрессированный еврейский поросёнок… Звучит интересно, — язвит молодой комендант.
— Вы в любом случае убьете нас обоих! Так позвольте же нам быть вместе! Какая вам разница!
— Свободен! — рубит Шульц и стучит кулаком по столу. Густав замолкает, лишь одинокая слеза катится по его иссохшей щеке. И только когда его сутулая фигура в сопровождении Леха и солдат оказывается за дверями, офицер добавляет: «А к поросятами мы ещё вернемся».
* * *
1944 год, февраль
На фоне приближения окончания войны атмосфера в концлагере стремительно меняется. Солдаты СС, до этого строгие и безжалостные, сегодня все более нервозные и растерянные. Они знают, поражение близко, и им в любом случае предстоит ответить за свои преступления. И хотя осознание этого не будит в черствых сердцах совершенно ничего человеческого, даже в их отношении к заключенным что-то неизгладимо меняется.
Жизнь Густава вновь окрашивается красками, пусть и все такими же тусклыми, но теперь, отнюдь, не сплошь чёрно-белыми. Его привилегии теперь не только позволяют набраться сил и подготовиться перед предстоящими выступлениями, но и дают возможность время от времени помогать своему бараку, а самое главное — отправлять еду жене и сыну. И хотя новостей от них приходит крайне мало, одно лишь знание о том, что те живы, Густаву прибавляет духа. В его душе растет ощущение, что он все еще может управлять своей судьбой, хоть и знает прекрасно: сейчас все зависит лишь от Хельмута Шульца. В его перманентно хмельных глазах прячется странная тоска и изредка проблескивают намеки на человечность. Густав благодарен Всевышнему за то, что Тот послал однажды на путь офицера столь талантливых циркачей, сумевших оставить в его душе неизгладимый след. Но… что же стало с тем очарованным цирком мальчишкой? Где он сейчас?
Работа, которая прежде доставляла удовольствие, теперь то еще испытание. Еще хуже перетаскивания тяжелых булыжников, рубки леса, строек и всего того прочего на лютом морозе, из раза в раз все сильнее подрывающего здоровье узников. Рассмешить свору пьяных и оголтелых монстров в человеческом обличье способно все что угодно, и Густав понимает: им смешно не потому что он талантливый артист, а потому что этот талантливый артист сейчас перед ними унижается. Такое бьет по гордости, но он перешагнул через свою уже давно.
Недавно его отправляли вместе с Фаликом и остальной зондеркомандой разгребать трупы. Когда он увидел огромные повозки с изуродованными детскими телами, он отчаянно обыскивал глазами каждую и надеялся не найти среди них своего Марселя. (Густав знал, что прежде Фалик работал учителем младших классов, но теперь в его голове сложилось понятное объяснение его излишней сердобольности).
С приходом настоящих заморозков все мероприятия оказываются перемещены в закрытое плохо освещаемое помещение, где тени солдатских лиц все больше в воображении Густава приобретают животные черты. Артист рисует в воздухе образ жизни до войны, шутит, бегает, прыгает и кувыркается по сцене, дурачится и кривляется, говорит гнусавым клоунским голосом, в первую очередь заставляя улыбнуться его собственное отражение в радужках чужих глаз. Он использует все свои навыки — от акробатики до жонглирования (Янис, когда поправился, даже выстругал ему из дерева несколько небольших шариков), заставляя звенеть в ушах смех, который предпочел бы никогда не слышать. И все лишь ради одной скупой улыбки герркоменданта, означающей, что ему снова даровали жизнь.
Когда в очередной раз Густава называют свиньей, он смотрит на разбросанные по полу пустые бутылки и окурки и в сотый раз задаётся вопросом: «А вы-то сами кто?». В затхлом, прокуренном и насквозь пропитанном перегаром помещении, где о воздух страшно испачкаться, этот «грязный еврей» снова и снова думает: «И как только люди, имеющие возможность мыться каждый день, могут каждый день так сильно вонять?».
Что бы там ещё в самом начале ни говорили немцы про навсегда забыть о своих семьях, Густав рвёт все их представления о безвольном, загнанном в угол животном, которое можно выдрессировать, и заявляет всем смело: у меня есть семья.
1944 год, апрель
В воздухе вновь стоит уже привычное ненавистное амбре. Зрители ушли буквально пять минут назад, а выступавшие теперь убираются, дабы эшафот мог продолжить выполнять свою основную функцию.
Такой частоты развлекательных мероприятий лагерь не видал еще никогда, но с появлением в нём Густава все изменилось. Остальные выступавшие на его фоне стали меркнуть, и, в конце концов, были либо с должности сняты за ненадобностью, либо вынуждены выступать вместе с ним в качестве музыкального сопровождения.
Заключенные рывком стягивают с себя шапочки и утыкаются глазами в пол, когда к ним стремительным шагом приближаются двое солдат, и один из них выкрикивает:
— Смирно! 30712-й номер, на выход!
В этот момент сердце замирает у каждого, отмирает, а после вновь замирает. Густава?.. Куда?.. За что?..
У Густава самого куча мыслей в голове, одна хуже предыдущей. Неужто он надоел эсэсовцам, и теперь его реально отправят на эшафот? На настоящий? Но тогда зачем уводят с него? Пытать собираются предварительно?
Идет под конвоем, как на Голгофу, ноги подкашиваются, дыхание перехватывает, а мимо глаз проносятся картины всего самого ужасного, что сейчас с ним могут сделать и уже давно сделали с неугодившими заключенными. Слышит, как кого-то снова дубасят палками, как лают до рвоты собаки, и как чьи-то крики замолкают после громкого выстрела. А лагерь-то лагерем быть не перестает. Просто Густав в цирк сильно заигрался. Почувствовал себя мировой звездой, что называется.
Идет, идет, а дорога все не заканчивается. На глаза уже даже перестают попадаться знакомые бараки — в этой части концлагеря он ещё никогда не бывал.
«На расстрел, наверное…»
Ещё несколько минут спустя солдаты приказывают стоять, и Густав, не рискуя поднять головы, начинает прислушиваться. Он слышит… этого не может быть… Это дети… Детские голоса, лепет, плач… Среди каши из всевозможных наречий он отчаянно пытается услышать тот, который он узнает из тысячи.
По плечу его хлопают, и он оборачивается, напуганный. Прямо в глаза ему смотрит женщина с грязными обрубками, вместо волос, большими впавшими глазами и продолговатым рубцом от ожога на правой щеке, задевший безжизненного цвета губу. За ее спиной тоже стоят двое солдат. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но не успевает:
— Папа… — совсем тихий писк доносится снизу. — Это… Это ты?..
Сердце Густава пропускает удар. Он судорожно опускает взгляд, и его ноги больше не в силах удерживать его в стоячем положении. Он падает на колени и что есть мочи прижимает сына к себе, больше не в силах сдерживать свои рыдания:
— Маленький ты мой, Господи… Живой… Боже, как я соскучился…
— Это ты… Ты! Ты!.. — задыхаясь от невыразимого чувства, снова вторит Марсель.
Он настолько исхудал, что оба его тонюсеньких запястья могут запросто поместиться у папы в кольце из большого и указательного пальцев, и даже место еще останется. Густав вспоминает тех детей, чьи тела он недавно разгружал, и мысленно вновь благодарит Господа за то, что его сын сейчас здесь, с ним, а не удобряет своим прахом поля Третьего Рейха.
— Да что ты там копаешься! Забирай своего выродка и шуруй работать! Устроили здесь мелодраму! — слышится позади, и от крика мальчишка сильнее жмется Густаву в грудь, пальчиками сжимая ткань рубахи на его плечах.
Марсель такой легкий, когда отец его поднимает. Мужчина одаривает женщину самой счастливой улыбкой на свете, словно все сегодня случилось лишь благодаря ей.
— Спасибо, что позаботились о моем сыне.
— Пожалуйста.
— До свидания, тетя Мария… — по-русски лепечет на прощание Марсель, а женщина ласково проводит ладонью по его волосам:
— Пока, малыш…
Всю дорогу обратно за спиной все не смолкает раздраженный шепот:
— Это ему повезло еще, что Хельмут все никак не просохнет.
— Ага! Ревет и жрет свой шнапс, все детство вспоминает, тьфу ты! Нашел время для сострадания! С такими офицерами мы точно войну не выиграем…
Счастью Густава нет предела, когда он, гордо неся на руках сына, является своим собратьям со слезами на глазах. Барак приветствует их гулкими радостными возгласами и сердечными поздравлениями. Окруженный толпой незнакомых мужчин Марсель сперва пугается, вновь сильнее прижимаясь к папе, но совсем скоро его окутывает необъяснимое чувство спокойствия: все смотрят мягко и с теплотой, машут ему рукой, а кто-то подходит и говорит:
— Отец твой — настоящий герой! — Мальчик от этих слов то и дело вскидывает на папу свой удивленный взгляд, а на его осунувшемся лице возникает едва заметное подобие улыбки.
* * *
Напряжение в лагере растет с каждым днем, и его главными распространителями являются сами немцы. Густав лишь сейчас замечает, как за последние месяцы сильно опустел барак, и хотя людей в нем вынуждено уживаться все еще несоизмеримо много, даже на нарах как будто бы пространства стало больше. Густав теперь спит с Янисом и Марселем, а Соломон с Фаликом — на ярус выше. Роскошь, ничего не скажешь.
Немцы все реже и реже устраивают проверки, но все чаще и чаще ведут друг с другом какие-то дерганые беседы. Среди узников все не прекращаются разговоры о приближении фронта и возможного освобождения, и с каждым новым вдохом отравленного трупным дымом воздуха почему-то верить в лучшее становится одновременно и легче, и страшнее.
— Папа, это правда? — шепотом спрашивает Марсель, лежа у Густава под боком и ведя вдоль шва его майки пальчиком.
— Что именно, сынок?
— Что это все скоро закончится, и мы поедем домой. Это правда? — Мальчик смотрит на папу своими грустными глазами, а во тьме они кажутся тому еще больше.
— Конечно, сынок, обязательно. Очень скоро нас отсюда выпустят…
— А маму?
— И маму выпустят, и мы всей семьей поедем домой.
— И Яниса? И дядю Фалика с дядей Соломоном? — не унимается Марсель, вызывая добрую усмешку у всех перечисленных.
Густав ласково гладит его по спине, поправляя одеяло, целует в макушку и шепчет на ушко:
— И их тоже. Спи спокойно, не думай о плохом. Папа рядом, он тебя всегда защитит.
Карп жмурит глаза, притягивая сына к себе. Он сам не верит в то, что говорит. И хотя он уже достиг небывалых высот в столь невыносимых условиях, тогда как единственной его движущей силой все это время была лишь его неиссякаемая любовь к семье, сейчас, когда сынок лежит у него в объятиях, страх снова его потерять никуда не уходит, лишь растет с небывалой скоростью.
Соломон словно слышит его мысли и тихо шепчет, слегка свисая с верхней полки:
— В последнее время они становятся все более непредсказуемыми. — Все понимают, какие «они» имеются ввиду. — Не ясно, то ли они сейчас пытаются загладить все свои злодеяния, то ли — надышаться перед смертью. Это такие люди, они сперва что-то дают, чтобы потом это что-то зверски отобрать. Будь осторожен.
С улицы снова слышна ругань и крик, а после — звуки выстрелов: в соседнем бараке кто-то вновь пытался сбежать. Густав глотает ком в горле и машинально тянет ладонь к уху Марселя.