3. День Х
Весь следующий день для Густава проходит как на иголках. Разговор с капо не идет из головы ни на минуту. Придумать план для выступления не сложно, даже несмотря на практически отсутствующий выбор реквизита. Гораздо сложнее хорошо выступить без единой возможности хотя бы пару раз прорепетировать номер. Все же, концерт это не просто демонстрация навыков. Это про поразить, оставить неизгладимое впечатление.
И хотя у Густава в голове существует целый каталог из всевозможных миниатюр, он невольно соглашается с мыслью о том, что выбери он какую угодно из них, его номер все равно так и останется лишь голым экспромтом. Но, как говорил когда-то давно его наставник, любая импровизация — это самое подготовленное выступление. Поэтому все, что ему остается, — это лишь раз за разом прогонять в голове порядок предстоящих действий, ждать и молиться об успехе.
В субботу после работы с ног валятся все, СС будто бы специально дает самые тяжелые задания именно в этот день, именно в шаббат*. Концерт должен состояться ночью, уже после отбоя. У Густава дрожат колени и тянет поясницу. Он совершенно не в восторге от прерогативы пахать «во вторую смену», но и отказаться от нее уже не может. И не хочет. Он должен пересилить себя. Просто обязан. Ради Яниса. Ради Анны. Ради Марселя.
Заключенные удивленно сморят на него, когда после ужина он не идет в барак вслед за всеми, а остается на улице вместе с капо и другими заключенными, очевидно, тоже задействованными в мероприятии. Кто-то с сочувствием, кто-то — с презрением. Возле эшафота, который сегодня должен предстать пред СС чем-то вроде сцены, уже ровными рядками выстраиваются стулья. Петли качаются на ветру, словно гирлянда, и, глядя на них, Густав сглатывает и вновь перебирает камушки: хоть бы не оказаться повешенным на одной из них после своего выступления.
Народ начинает подтягиваться. Офицеры в устланных медалями кителях и начищенных до блеска сапогах совсем не выглядят как люди, собравшиеся на попойку — такое название для данного мероприятия подходит куда лучше. Оно еще даже не успевает начаться, как отовсюду уже слышатся звуки откупориваемых бутылок и чирканья спичек, а по площадке проносится настойчивый запах шнапса и табака.
Вскоре на сцену вскарабкивается низкорослый мужчина в каком-то оборванном тряпье наподобие жилетки, где разноцветных заплаток больше, чем ее самой, и, приветствуя гостей низким поклоном, объявляет порядковый номер первого выступающего. Имена их немцам знать ни к чему.
Парень усаживается за потертое полу-расстроенное фортепиано и касается клавиш. (Для многих до сих пор остается загадкой то, как в таком гнилом месте нашлось что-то связанное с искусством). В созвучии несмелых первых нот Густав узнает нежную «Колыбельную» Чайковского, и губы его сами собой складываются в улыбку от воспоминаний о том, как теплыми семейными вечерами Анна тоже порой бралась за инструмент и что-то непринужденно наигрывала. Особенно уютно и спокойно в доме становилось, когда зов предков велел ей напоследок исполнить одно из сочинений великого русского композитора. Густав почти снова слышит неуловимый шлейф ее духов, аромат свежего чая и трещащие в камине дрова…
«Как она там?..»
Вскоре мелодия стихает, зрители хлопают, а на сцене тем временем появляются еще двое. Выступающие сменяют друг друга один за одним, и наконец, спустя череду, кажется, нескончаемых песен, танцев и сыгранных на разных инструментах мелодий, очередь верно приближается к последнему — к Густаву. Мужчина все это время пристально следит за публикой, которой эта филармония начала уже порядком наскучивать.
«Это мой шанс…» — думает, когда поднимается на сцену с разрисованным грязью наподобие грима лицом, и огибает взглядом всех присутствующих.
— Маэстро, что-нибудь бодренькое, пожалуйста.
Когда все тот же юноша ударяет по клавишам звонкими аккордами, на лице циркача за секунду расцветает широкая улыбка. Он кланяется приветственно, а после, изящно вытянув руки, приближается к пустующему в правом углу сцены стулу, который с немым намеком все это время ждал своего часа. Сперва Густав хочет поднять его, но вдруг обнаруживает, что тот… совершенно намертво приклеен к полу и следовать его нелепым движениям не намерен. Клоун, бросая своей хохочущей публике изумленный и даже нарочито обиженный взгляд — мол, не, ну вы видели этого упрямого мерзавца? — вновь собирается с духом и всем телом пытается сместить его хоть на пару дюймов, что-то возмущенно бурча себе под нос, словно это не стул перед ним, а самый что ни на есть настоящий осел. Пыхтит, отдувается бедолага, а когда стул все же титаническими усилиями оказывается сдвинут на середину сцены, манерно вытирает пот с лица, устало облокачивается на его спинку и… роняет его, неуклюже падая вслед за ним под громкий пьяный смех. Судорожно ползает вокруг него на карачках, пытаясь снова поставить его в исходное положение, и… снова роняет. Стул ну никак не хочет слушаться и ставиться на место, то ногу ему придавит, то по голове стукнет. В следующую минуту зрители уже во всю гогочут, наблюдая за тем, как сперва бедный глупый клоун носится за стулом, и как потом этот злосчастный стул летает за клоуном по всей сцене. Густав хватает его перебежками то слева, то справа, приняв позу кобры, готовой к атаке.
И вот оно, свершилось. Стул стоит ровно по центру, не шатается и не норовит сбежать. Шут еще раза три обходит его вокруг, тщательно рассматривая со всех сторон, словно ожидая очередного подвоха, опасливо тычет пальцем и, — наконец-то, он так долго этого ждал! — с облегченным выдохом устало садится и… летит назад с широко растопыренными ногами. Провожаемый радостными овациями, он укатывается прочь со сцены кувырком и чудом приземляется на трясущиеся ноги. Тело гудит и ноет, но публика в восторге. Это самое главное.
— Ты хорошо постарался, — говорит Лех со снисхождением, когда зрители расходятся и настает черед артистов получать свою долю. — Кажется, ты очень им понравился.
Густав лишь изможденно и сонно улыбается, глядя на то, какую щедрую награду он заслужил за сегодня: целых две буханки хлеба, пачка маргарина, обещанные лекарства и даже немного бинтов. Он прижимает их к себе, как драгоценный подарок, и, хотя его желудок стонет, набрасываться на еду не спешит. Осторожно разламывает пополам одну булку и протягивает обратно капо.
— Не понял.
— Пожалуйста, отнеси это в детский и женский барак. Я прошу тебя…
— Но…
— Позови мальчика по имени Марсель Карп… И Анна, Анна Карп. Или Агапова, это ее девичья… Ну, мало ли…
— Ладно. Я постараюсь… — неуверенно отвечает Лех, вновь сбитый с толку столь трепетной просьбой, и несмело берет в руку хлеб.
Когда Густав возвращается в барак, большая часть уже давно спит. Кто-то мучается от боли, кто-то бьется в предсмертной агонии, кто-то молится, а кто-то — ждет.
— Господи, ты где был? — шепотом восклицает Фалик, стараясь не разбудить едва заснувшего Яниса. — Мы думали, тебя на расстрел повели…
— Держите… — Вместо ответа мужчина лишь вытаскивает из-под рубахи склянку с перекисью, небольшую упаковку с таблетками и помятую марлю.
— Но… Откуда… — Соломон недоумевает еще сильнее, когда ему на колени падает кусок хлеба.
— Я же говорил, что достану, — последнее, что произносит Густав, прежде чем упасть на нары и мгновенно заснуть.
Примечания:
Шаббат* — в иудаизме 7-й день недели, в который Тора предписывает евреям воздерживаться от работы. .