2. Камушки
mp3: Заутреня — Бонд с кнопкой
1943 год, ноябрь
Соломон оказывается правым. Работа в концлагере настолько бесчеловечно тяжела, что сил после нее не остается даже на простые разговоры во время обеда, ужина и перед сном. Да и о чем говорить? О том, что долбить стены полуразрушенного сооружения тупой киркой под нескончаемую брань немцев прямо под самым ухом и удары палками по всем возможным конечностям в качестве «мотивации» — та еще пытка? Старожилы лишь нервно усмехнутся и скажут, что они еще просто не знают настоящих пыток.
— Работайте, грязные евреи! Быстрее! — слышится отовсюду, и даже когда рабочий день заканчивается, еще долго мешает уснуть, глухим набатом гудя в ушах и являясь в самых гнусных кошмарах.
Ноги изнывают от огромных маршрутов, которые истощенные люди вынуждены проходить ежедневно, дабы оправдывать свое нахождение в этом ужасном месте и «изо всех сил трудиться на благо Третьего Рейха». Но теперь даже запах свободы уже не колет стенки легких и не гоняет мурашки табунами по коже, а если те и носятся по телу, то разве что от холода и страха. Легкие давно заполонил собою черный трупный дым. О какой свободе вообще может идти речь, если ты даже за пределами колючей проволоки постоянно находишься под конвоем? Слева — солдаты с автоматами и кровожадными овчарками, готовыми сорваться с поводка в любой момент, справа — капо с дубинкой или, того хуже, здоровенной совковой лопатой: один удар по голове — и ты уже не жилец.
Частично Густав даже завидует Янису — того направили в столярную мастерскую, где, по крайней мере, имеется какое-никакое отопление. Фалик говорил, что работает в зондеркоманде — разгружает трупы и отправляет их в крематорий. Его же самого вместе с Соломоном сегодня отправили разгребать развалины какого-то стратегически важного объекта. С момента его прибытия сюда успело пройти от силы несколько недель, но ему уже кажется, что он провел здесь не меньше года. Счет времени в этом месте теряется и уходит на второй план, застилаемый перманентным чувством голода. Густав даже не знает, наступила ли уже зима, или это просто ноябрь столь ледяной. О том, какой сегодня день недели, и речи идти не может.
Когда прямо ему под ноги с простреленной башкой приземляется очередной сосед по бараку, вопросы о том, можно ли к подобному привыкнуть, с каждым разом звучат в голове все тише. Потому что привыкнуть, оказывается, можно. К страху оказаться на его месте.
— Да что ж ты плетешься! — доносится из-за спины. Оливер — тот самый верзила-капо — снова на ком-то отрывается. Следом слышится звук ложащегося на лицо башмака. — Хэ-эй! Если сможешь подняться, я дам тебе сардельку! — Густав не хочет на это смотреть, но почему-то все равно украдкой поглядывает, слегка замедляя шаг.
Это мешкание не остается незамеченным.
— Чем это ты занимаешься?! — Не успевает Густав опомниться, как капо уже оказывается у него за спиной, а его дубинка — поверх нее. Мужчина валится наземь, опрокидывая вслед за собой, слава Богу, пустую тачку. Он стонет под беспощадными ударами и жмется в комочек, пытаясь закрывать руками голову.
— Постой-ка! — кричит солдат, за два шага приближаясь к эпицентру всех событий и жестом приказывая Оливеру прекратить, отталкивает его в сторону, а сам одним пинком переворачивает Густава с живота на спину и хватает за запястье, явно норовя оторвать: — Покажи, что в руке! Быстро! Воровать вздумал?! На виселицу захотел?! Я видел, у тебя что-то было в руке!
Густав смотрит испуганно то на эсэсовца, то на капо, с трудом переводя дыхание. Все его внимание, сосредоточенное исключительно на боли в спине, рассеивается, и даже давно привыкший к немецкой речи слух не спешит складывать обрывки фраз в целостные предложения. Рука дрожит в тяжелой хватке, но все же через пару мгновений повинуется.
— К-камни? — Офицер не верит своим глазам, но, как ни гляди, на грязной ладони еврея действительно покоится три небольших пыльных камешка.
У каждого разные способы борьбы со стрессом. Густав свой изобрел еще на заре цирковой карьеры: каждый раз, когда волнение начинает подступать, перехватывая дыхание, он просто берет в руку что-нибудь маленькое и увесистое – будь то игральные кости или бусины – и начинает жонглировать, сперва двумя, потом тремя, постепенно увеличивая количество, до тех пор, пока дурные мысли окончательно не уйдут из головы. Будучи еще совсем зеленым артистом, он часто проворачивал такое за несколько минут перед выходом на сцену – это всегда помогало не думать о возможном провале. Он делал так и в гетто в особо тревожные дни, он делает это и здесь.
— Чудак, — сплевывает Оливер в ехидной насмешке, а после хлопает его по руке так, что камешки тут же разлетаются в разные стороны, глухо стукаясь о землю. — Иди работай! Живо!
Густав не без помощи Соломона поднимается на ноги, несколько раз оступается, шипит, но вернуться к работе не успевает. Почти все это время молча стоявший рядом, словно гордый Савл*, тот второй капо в жилетке бесцеремонно вмешивается в разговор:
— Да погоди ты. Это же наш любимый циркачишко! — голос его полнится азартом, и теперь он обращается уже непосредственно к самому Густаву: — Посмотрим, чем ты нас удивишь. Если сумеешь — я отдам тебе часть своего хлеба.
— Лех, да не трать ты на него свое вре…
— Давай, начинай! Публика ждет!
Когда Лех начинает нарочито аплодировать, а солдаты, подбоченясь, усмехаются, все же позволяя капо реализовать свою маленькую прихоть, Густав бросает беглый взгляд на ничего не понимающего Соломона и слышит, как в этот самый момент в груди что-то звонко щелкает. Нет, это не сломанная кость, этот звук больше похож на… чирканье спички. Странный огонек вдруг загорается где-то глубоко внутри, его слабенькое пламя покусывает ребра. Какое-то изрядно знакомое чувство, заставляющее чуть вздернуть уголки губ и прищурить глаза. И хотя улыбка его кажется неестественной и усталой, все, кто сейчас смотрит ему в глаза, солгут, если скажут, что не увидели в них не лишенные игривости искорки. Несмотря на тянущую боль в спине и руках, он наклоняется и чуть медлит, в поисках подходящего размера камней — не слишком мелких, не сильно крупных, и, желательно, не угловатых, а найдя, выпрямляется.
Густав не практиковался уже очень давно, но руки все еще помнят каждое движение. И пусть жонглирование не его узкая специальность, ни один циркач никогда не станет ограничиваться сугубо одним талантом.
Первый камень взмывает вверх, а за ним второй, третий, четвертый… Густав филигранно подбрасывает их и снова ловит, а после вновь отправляет в свободный полет под пристальный взгляд окружившей его импровизированной «публики». В ладонь булыжники ложатся грубо, царапают пальцы и больно бьют, но мужчина не останавливается, все наращивая темп, а после ловко поддевает носком башмака пятый и точеным ударом деревянной подошвы отправляет его к остальным. Камни клацают друг о друга, словно аплодируют — задают ритм, как те самые первые робкие хлопки, доносящиеся откуда-то из глубин зала и через мгновение тонущие в общей волне безудержных оваций. Густав смотрит на молодого офицера сквозь облако поднятой им пыли почти в упор, и отчего-то улыбка его становится увереннее и шире. Огонек в груди разгорается сильнее, поглощая собой страх.
Не грязный еврей, не Густав Карп сейчас стоит пред ними — Альтаир. Потому что бывших артистов не бывает.
Сбитые с толку такой небывалой смелостью надзиратели переглядываются, и лишь один Лех от удовольствия разражается таким звонким и чистым смехом, начиная хлопать в такт камням, что в умелых руках артиста прямо на его глазах превращаются в настоящее искусство. Густав на периферии видит, как зачарованно глядит на него Соломон и еще несколько заключенных, пользующиеся временно ослабшей бдительностью капо и СС.
Волшебство заканчивается, когда не менее мастерски все пять булыжников оказываются пойманы одной рукой, а к аплодисментам Леха присоединяются остальные. Артист огибает их всех взглядом, вновь сверкает своей улыбкой, а после со всей присущей ему грацией кланяется, в то мгновение почему-то совсем забывая про боль в спине.
— А ты славный малый! — изрекает Лех и возвращает Густава с небес на землю, опуская свою тяжелую ладонь ему на плечо в знак похвалы. — На, забирай. Твое.
Капо всучивает ему в руки чуть надломленную буханку серого хлеба и удаляется восвояси. Оливер провожает своего товарища глазами, полными раздражения, переводит взгляд сперва на о чем-то увлеченно переговаривающихся меж собой солдат, а после и на самого Густава, тут же демонстративно сплевывая прямо ему под ноги:
— Клоун…
Густав лишь многозначительно пожимает плечами и, выбрасывая свой «реквизит», направляется к Соломону. Он отрывает от хлеба кусок и делит его пополам, одну часть протягивая товарищу, а все остальное прячет за пазуху.
— Ну ты дал… — произносит Соломон с набитым ртом. Густав улыбается, наклоняясь за киркой.
За спиной вновь раздается остервенелый крик Оливера и стук дубинки по спинам:
— А вы чего встали?! Живо за работу!
Обратно в лагерь они возвращаются уже с глубокими сумерками. Оставшийся хлеб, который у Густава так отчаянно пыталась отобрать парочка других заключенных, все же по итогу достается Янису и Фалику.
— Никогда бы не подумал, что капо способны на подобную милость, — после эмоционального рассказа о случившемся сегодня замечает последний, слизывая с пальцев крошки. — Нет, Лех, конечно, выглядит спокойнее своего дружка, но я не думал, что у него есть сердце.
— У капо нет сердца. Иначе они бы ими не становились, — сухо констатирует Соломон. Янис, доселе разговорчивый и даже слегка навязчивый в своей социальной активности, сегодня молчит весь вечер. Лагерь убивал его энтузиазм день за днем в течение почти целого месяца, но сегодня из всей четверки ему пришлось тяжелее всех: он случайно сломал рубанок в процессе работы, и за это СС приговорили его к двадцати пяти ударам плетью. От одного взгляда на его окровавленную сзади робу, дрожащие на опухших грязных щеках слезы и то, как Фалик бережно кормит его с руки, тошно становится всем, а Густаву в особенности. Наверное, это старожилы и имели в виду, когда говорили ему о настоящих пытках.
Да его самого дрожь бьет. Изнурительная работа, недостаток еды, тотальная антисанитария, насилие и моральное давление… Густав видел и видит, как все эти ужасы превращают людей в не более, чем случайный набор цифр на их груди, в животных, лишенных чувств и мыслей, в ходячие трупы, у которых одна лишь цель — выжить. Ему тоже этого хочется. Но пока концлагерь еще не успел вытравить из него личность, ему хочется еще кое-чего: чтобы жили его близкие. Глядя на окруженного заботой Яниса, Густав чувствует себя предателем собственной семьи — им он помочь не может. Он даже не знает, где они.
— Ему нужны лекарства. Хотя бы что-то, чем можно промыть раны. Иначе… — Соломон многозначительно вздыхает и замолкает. В пояснении его «иначе» не нуждается.
Густав поглядывает в сторону двери. За окном мелькают знакомые силуэты. Терзаемый сомнениями, он все-таки встает с нагретого места. До отбоя по примерным расчетам еще около двадцати минут.
«Ты куда?» — одними глазами спрашивает Фалик.
— Я сейчас. Кое-что проверить.
У крыльца, как Густав и догадывался, затерявшись в сигаретном дыму, в действительности стоят капо. Мужчины его замечают не сразу.
— Чего забыл здесь? — язвительно спрашивает Оливер, затягиваясь. — Пшел вон!
Лех лишь вопросительно поднимает бровь, Густав принимает это за благосклонность к разговору и взглядом приглашает отойти чуть в сторону. Лех тушит окурок о крыльцо и, отряхивая руки об штаны, шагает вслед за ним.
— Слушай… спасибо за хлеб… Но… — тихо начинает Карп, сам не веря в то, что говорит, и надеясь, что Оливер их не слышит: — Ты не мог бы помочь достать еще немного еды и лекарств? Аспирин хотя бы, что-нибудь дезинфици…
— А тебе не кажется, что ты обнаглел малясь? — Капо не дает закончить фразу и на сей раз смотрит на заключенного с упреком.
— Мне больше некого попросить… — Густав сходит почти на шепот: — Пожалуйста…
Лех молчит с полминуты, смотрит ему за спину. Напарник переминается с ноги на ногу от нетерпения и все не сводит с них раздраженного взгляда.
— Не я здесь всем заправляю. Ты должен это заслужить, — наконец изрекает он.
— Как?!
— Послезавтра будет концерт.
— Какой концерт? Здесь? — недоумевает Густав, оглядывая серую улицу.
— Немцы иногда устраивают себе развлекаловки. Собирают всех талантливых в лагере, кто во что горазд, и заставляют выступать. Кто на пианино играет, кто на баяне, кто-то поет, кто-то танцует или спектакли устраивает. Я слышал, в одном лагере вообще есть среди заключенных бывший боксер, который дерется с солдатами, а те ставки делают**. Таким ребятам периодически дают поблажки, еды побольше, и так, по мелочи. Если сможешь что-нибудь родить к субботе, то, может быть, и получишь то, что тебе нужно.
После услышанного Густав смотрит на Леха благодарными глазами и на выдохе произносит:
— Спасибо...
— Пока не за что. А теперь шуруй в барак.
Мужчина суетливо кивает и, уже готовый развернуться, все же останавливается. Он забыл спросить самое главное.
— Слушай…
— Я же сказа…
— Ты что-нибудь знаешь про детский лагерь? — на сей раз перебивает Густав. — И про женский? Туда можно как-то попасть?
От настойчивого взгляда Карпа Лех лишь безысходно вздыхает:
— Я знаю, где они находятся, но тебя туда точно не пустят. Даже не пытайся. Прими как факт то, что семьи у тебя больше нет.
— А есть шанс хотя бы передать им еду? — Густав как будто бы не слышит, и голос его становится все более напористым.
— Ты сперва ее заработай, умник.
— Заработаю, не переживай. Так что?
Лех видит, как Оливер приближается к ним вальяжными шагами, и резко толкает Густава в сторону крыльца:
— Вали уже. Разберемся.
Уворачиваясь от дубинки второго капо, мужчина как можно быстрее спешит вернуться в барак. Под непонимающие взгляды товарищей протискивается сквозь нары, садится рядом и произносит тихо, но с нескрываемой гордостью:
— Будут вам лекарства. — А после короткой паузы додает: — И кстати, сегодня четверг.
Примечания:
Савл* — прежнее имя апостола Павла. Воинствующий фарисей Савл участвовал в преследовании первых последователей Христа. Многие знают о нем из библейского эпизода, где он сторожил вещи тех, кто побил камнями Стефана Первомученика (Деяния 7:58).
** — Отсылка на польского боксера Тадеуша Петшиковского, чемпиона Варшавы в легчайшем весе. Известен тем, что участвовал в спаррингах с немецкими солдатами, будучи заключенным в концлагерях Аушвиц-Биркенау и Нойенгамме. .