Лед и Пламя Этцельбурга
Зима 453 года от Рождества Христова вступила в свою полную власть, заковав Дунай в броню из голубоватого льда и укутав равнины вокруг Этцельбурга в саван из нетронутого снега. Воздух, холодный и звенящий, словно клинок, обжигал легкие, а солнце, низко висящее над горизонтом, светило ярко, но не грело, лишь подчеркивая ослепительную и безжалостную красоту этой земли. Снежный вихрь, завывавший накануне в ущельях, утих, уступив место мертвенной тишине, нарушаемой лишь скрипом полозьев да редкими окриками стражников на стенах.
Именно в это утро Геронт, регент Бургундии, въехал в ворота гуннской столицы. Его небольшой отряд, состоящий из пяти закаленных в боях воинов, выглядел затерянным и ничтожным на фоне грандиозных укреплений Этцельбурга. Город, бывший некогда скромным поселением, ныне поражал воображение: золотые шатры знати теснились рядом с добротными деревянными теремами, а над всем этим возвышались каменные башни, с которых безразличные и зоркие глаза стражников обозревали окрестности. Теперь, в январские морозы, он напоминал спящего исполина, чья мощь была скрыта под снежным покровом, но оттого не менее грозна.
Рядом с Геронтом, на санях, укрытый толстыми шерстяными одеялами, сидел мальчик лет пяти с русыми локонами, выбивавшимися из-под меховой шапки, – Айдувульф, юный конунг, сын покойного Гунтера. Его глаза, цвета зимнего неба, с любопытством и тревогой скользили по гигантским воротам и частоколу с намертво вмерзшими в лед черепами врагов. Геронт, крепко сжимая поводья своего коня, от которого клубился белый пар, с болью в сердце вспомнил другого мальчика – своего сына, Гизомара, отданного сюда же, в Этцельбург, пять лет назад заложником верности. Тогда, на берегу Рейна, он дал себе слово вернуть ребенка, но теперь, глядя на ледяное могущество Аттилы, понимал: обещания, данные самому себе, развеиваются как дым.
Дворец Кримхильды, возвышавшийся в центре города, был сложен из темного дерева, резные оконца и высокая кровля выдавали в нем смешение северной и гуннской архитектуры. Над главной башней полоскался на пронизывающем ветру черный стяг с золотым орлом – символом непобедимого кагана.
Внутри, в просторной горнице, воздух был густ и пряно-сладок от дыма смолистых поленьев и аромата жареного мяса. Стены украшали гобелены, изображавшие триумфы Аттилы: падение Аквилеи, бегство римских легионов. В центре зала, на резном кресле, похожем на миниатюрный трон, восседала Кримхильда. Платье ее из константинопольского шелка, цвета спелой вишни, облегало стан, а на голове красовалась диадема с рубинами, что алели, как капли крови на снегу. Лицо ее было спокойно и прекрасно, словно изваяние из слоновой кости, но в глубине темных очей тлел неугасимый огонь – отблеск былых страстей и невысказанных обид.
— Брат Геронт, — произнесла она, не поднимаясь с места. Голос ее звучал ровно и холодно, без тени родственной теплоты. — Ты принес в мой дом эхо севера и память о Вормсе. Пять зим сменили друг друга с тех пор, как мы виделись у погребального костра Гунтера. А теперь... — ее взгляд скользнул по Айдувульфу, который робко жался к ноге Геронта, — ты привел его сына.
Геронт, соблюдая ритуал, преклонил колено и склонил голову.
— Поднимись, регент, — сказала Кримхильда, и в уголках ее губ дрогнула чуть заметная усмешка. — Ты не в зале конунгов, где эхо повторяет твои клятвы Одину. Здесь, под кровом Аттилы, говорят как равные с равными. Если, конечно, ты и впрямь пришел как равный.
Он поднялся, чувствуя, как ледяная дрожь пробегает по спине. Она изменилась до неузнаваемости. Та Кримхильда, что когда-то плакала над колыбелькой Сванхильд, что нежно опекала младшего Гизельхера, исчезла. Перед ним была властительница, чье слово могло вознести или низвергнуть.
— Я приехал не только представить тебе наследника брата, — начал он, стараясь, чтобы голос не выдавал внутренней тревоги. — Но и с прошением от имени всего бургундского народа. Грядущий поход на Константинополь...
— Константинополь? — она медленно поднялась, и ее тень, удлинившись, легла на гобелен, где был выткан лик Сигурда на охотничьей тропе. Сердце Геронта сжалось от этого зловещего совпадения. — Аттила уже решил: с первыми ручьями он двинет орду на Восток. Но не для этого ты проделал путь сквозь снега, Геронт. Ты пришел к сыну.
Последние слова она произнесла с особой ударностью. Геронт почувствовал, как кровь отливает от его лица. Она знала. Всегда знала.
— Курсан... Гизомар... — с трудом выговорил он. — Он здесь уже пятый год. Дай мне взглянуть на него. Хотя бы однажды.
Кримхильда подошла к заледеневшему окну, за которым безмолвно падал снег. Ее пальцы бессознательно коснулись рукояти кинжала у пояса – изящной змеи из бледного золота, подарка Аттилы.
— Курсан – твоя кровь. Но он больше не Гизомар. Аттила дал ему новое имя, и теперь он – его плоть и дух. Хочешь увидеть его? Тогда скажи мне правду. Не ради мальчика. Ради себя.
Геронт сжал кулаки. В ее словах была горькая правда. Его помыслы были не о сыне, а о власти, о союзе, о будущем Бургундии.
— Умоляю тебя, сестра, — прошептал он, отбросив гордость. — Дай мне увидеть его. Я не стану забирать. Не сейчас. Но пусть он знает, что отец его жив и помнит о нем.
Кримхильда долго молчала. Айдувульф, набравшись смелости, подошел и дотронулся до ее платья. Она вздрогнула, затем медленно наклонилась и провела рукой по его мягким волосам. В этом жесте мелькнула тень той, прежней Кримхильды.
— Завтра на закате, — сказала она тихо, выпрямляясь. — Приди в оружейную палату. Курсан упражняется там с мечом. Но помни: если Аттила проведает об этой встрече, я не смогу тебя защитить. И не стану.
Аттила устроил пир на Гостевом Холме по случаю приезда шурина и в ознаменование победы над Римом. Деревянная усадьба, стоявшая на откосе над замерзшим Дунаем, гудела от голосов. Воздух внутри был спертым и горячим от дыхания десятков мужчин, от пламени очага и смолистых факелов. Столы ломились под тяжестью жареных туш, кувшинов с вином и медом.
Аттила, восседая на почетном месте в плаще, усыпанном золотыми бляхами, был оживлен и весел, но его глаза, маленькие и пронзительные, постоянно оценивали присутствующих. Геронт сидел рядом, отвечая на вопросы о делах на Рейне, но все его мысли были там, во дворе, где он мельком видел Курсана – своего Гизомара, уже почти незнакомого юношу с суровым взглядом.
Тем временем Кримхильда, готовясь к пиру, приказала служанкам принести ее лучший наряд. Когда массивный сундук из темного дерева с бронзовыми уголками внесли в покои, ее на мгновение охватило странное чувство. Сундук казался... чужим. Сходство с ее собственным было поразительным, но не полным. Сердце ее учащенно забилось, когда она откинула тяжелую крышку.
Внутри лежали не ее шелковые платья и драгоценности, а мужские одежды – простые рубахи из грубого льна, штаны из оленьей кожи, теплые плащи. Вещи Перуна. Слуги, собирая ее поклажу в Велеграде, перепутали сундуки! Любопытство, острое и почти болезненное, заставило ее опустить руки в груду чужих вещей. Она перебирала их, вдыхая запах дыма, кожи и чего-то неуловимо знакомого – запах леса и свободы.
И вдруг пальцы ее наткнулись на нечто мягкое, истонченное многократными стирками. Она вытянула из глубин сундука рубаху. Простую, домотканую рубаху Сигурда. Ту самую, что была на нем в тот роковой день, когда он ушел на охоту и не вернулся.
Сердце ее остановилось, а потом забилось с такой силой, что в ушах зазвенело. Она смотрела на ветхую ткань, и время обратилось вспять. Она помнила каждую нитку. Помнила, как сама, тайком ото всех, вышила на спине, в районе левой лопатки, маленький шелковый крестик. Гунтер умолял ее об этом, клянясь, что это древний оберег, и что он, как старший брат и соратник, будет прикрывать в бою именно это место, помеченное знаком судьбы. Она, любящая и доверчивая, поверила.
И теперь ее взгляд, остекленевший от ужаса, притягивало не вышивка, а маленькое, аккуратное отверстие чуть ниже того самого крестика. Характерный разрез от острия копья.
Мир рухнул. Все, что она знала, во что верила все эти годы, рассыпалось в прах. Не было никаких разбойников. Не было несчастного случая. Был холодный, расчетливый удар в спину. Удар, нанесенный рукой ее родного брата. Удар, на который она, слепая и глупая, сама указала, вышивая ту роковую метку.
Рассказ Бьярки в Велеграде, который она тогда с негодованием отвергла, обрушился на нее всей своей чудовищной тяжестью. Он рассказывал не аллегорию, не историю какого-то славянского князя. Он рассказывал ее историю. Историю о жене, которая «подсказала, как это лучше сделать, указала его уязвимое место». Она и была той самой женой-чудовищем, той «черной вдовой», которую, по ее же словам, «не должна носить земля».
И Сигурд... ее Сигурд... знал. Он знал и простил ее. Простил ту, что стала невольной соучастницей его убийства. «Он простил их. Для этого он слишком любил свою жену». Эти слова Бьярки жгли ее душу каленым железом. Лучше бы он возненавидел! Лучше бы он отомстил! Тогда ее вина была бы хоть сколько-то искуплена. Но его благородство, его прощение делали ее падение еще более страшным и окончательным.
А потом хлынули другие воспоминания. Брюнхильда, ее невестка, всегда холодная и надменная. Теперь Кримхильда понимала – почему. Позор той брачной ночи, когда Брюнхильда покорилась не мужу, а Сигурду, приняв его за Гунтера, должен был быть смыт кровью. И Брюнхильда, не в силах убить Сигурда сама, приказала сделать это своему мужу. И Гунтер, слабый подкаблучник, послушался. И она, Кримхильда, стала их орудием.
И все они знали. Все лгали ей. Брюнхильда, притворявшаяся союзницей. Геронт, хранивший молчание. Ее мать, Ута... Все они были заодно. Они погубили ее любовь, ее счастье, опозорили ее в глазах единственного человека, который имел значение. И Аттила... ее нынешний муж. Он-то уж наверняка знал правду. Тот ее вариант, где она – коварная убийца. Неудивительно, что он даже не переступил порог ее опочивальни, что их брак остался фикцией, скрепой для присоединения Ксантена. Он знал, что берет в жены не вдову, а женщину, чей муж жив, и которая, по сути, вновь предает его, пусть и не по своей воле.
Гнев, черный и всепоглощающий, поднялся в ее душе, сметая отчаяние и боль. Горячие слезы, которые она не проронила за все эти годы, высохли, не успев скатиться. Их место заняла ледяная, беспощадная ярость.
«Они должны все погибнуть, — пронеслось в ее сознании, ясно и четко, как приказ. — Все их племя. Гунтер уже мертв. До Брюнхильды мне не дотянуться... но Айдувульф... О, я дотянусь до тебя, сестрица, через твоего змееныша. Через Айдувульфа. И через братца Атли. Геронт... и ты лгал. И ты, и мать наша Ута. Вы все заодно погубили мою жизнь и опозорили меня в глазах Сигурда. Только кровь, реки крови, смогут смыть этот позор. Все вы, свидетели и участники моего унижения, будете уничтожены».
Пир на Гостевом Холме был в самом разгаре, когда Кримхильда верхом подъехала к дубовой роще, отделявшей усадьбу от города. Стражник, закутанный в медвежью шкуру, преградил ей путь.
— Дальше нельзя, госпожа. Приказ.
— Вызови начальника караула, — холодно приказала она.
Подошедший офицер, узнав супругу кагана, почтительно отступил, пропуская. Проезжая по заснеженной тропе, Кримхильда краем глаза заметила в зарослях крупную темную фигуру – лося, невозмутимо щиплющего кору с молодых дубков. Но ее мысли были далеко от лесных тварей.
Гостевой холм представлял собой укрепленную усадьбу, обнесенную с одной стороны частоколом, а с другой выходившую к обрыву над замерзшим Дунаем. Часовой у ворот, увидев ее, немедленно пропустил ее во внутренний двор. Там, в сумерках, двое мальчиков – Курсан и Айдувульф – возились с небольшим арбалетом. Курсан, серьезный не по годам, показывал малышу, как натянуть тетиву.
Кримхильда подошла к ним. Дети, узнав тетку, улыбнулись.
— Вы уже замерзли, и темнеет, — сказала она, и голос ее прозвучал удивительно мягко. — Ступайте в дом, погрейтесь. — Она указала на одного из двух стражников, стоявших у входа. — Проводи их.
Когда воин увел детей в шумный, залитый светом и теплом дом, Кримхильда обратилась к оставшемуся стражнику.
— Арбалет мне. Детям еще рано с такими игрушками.
Тот, не раздумывая, подал оружие. В следующее мгновение стальной болт с глухим стуком вонзился ему в грудь. Удивление и непонимание застыли на лице воина, когда он беззвучно осел на землю, не успев даже вскрикнуть.
Ничто не нарушало тишины двора, кроме далекого гула веселья из дома. Кримхильда, движимая холодной, методичной решимостью, подошла к тяжелым дубовым дверям и с силой захлопнула их, опустив на кованые запоры массивную засов-перекладину. Затем она принялась закрывать ставни на окнах, одно за другим. Изнутри, где царили шум и свет, это вряд ли кто заметил.
Потом она направилась к конюшне. Вернувшись с охапками сухого сена, принялась обкладывать им стены дома, подвальные люки, все, что могло гореть. Ее движения были точны и лишены суеты. Последним делом она сорвала со стены один из факелов, освещавших двор.
Пламя с сухим треском охватило сено, поползло по стенам, облизывая смолистые бревна. Оно росло с пугающей скоростью, и вскоре весь дом был охвачен огненным кольцом. Только тогда изнутри донесся первый приглушенный крик, потом другие – слившиеся в единый вопль ужаса и ярости. Послышались удары в запертые двери, звон бьющегося стекла. Но было поздно. Адское пекло уже пожирало свою добычу.
Кримхильда отступила на несколько шагов и опустилась на холодную деревянную скамью. Ее фигура, залитая багровым отсветом пожара, была неподвижна. Лицо, обращенное к гибнущему дому, выражало не злорадство, а пустоту – ледяное, абсолютное отрешение. Она смотрела, как рушится горящая кровля, погребая под собой Аттилу, Геронта, гуннских вождей и ее собственных племянников, Айдувульфа и Курсана-Гизомара. Дело было сделано.
Она не слышала шагов сзади. Чей-то тяжелый удар обрушился на ее голову. Ослепительная вспышка боли – и чернота поглотила ее, прежде чем тело ее безжизненно рухнуло на чьи-то руки.