Пир Стен и Шепот Рек
Весть пришла не с громом небесным и не с огненной колесницей валькирий, а на крыльях зимнего ветра, косого и пронизывающего, что гнал перед собой снежные шипы. Она просочилась сквозь горные проходы, прошелестела сухой поземкой, долетела до лагеря на Дунае, где славянские дружины точили мечи в ожидании великого похода. Весть, от которой на миг замерло сердце мира: Аттила, бич Божий, повелитель степей и ужас Рима, мертв.
Смерть его не была подобна падению дуба, сокрушенного молнией. Нет, она была подобна внезапному исчезновению солнца с небосвода в ясный день. Тот, чье имя заставляло трепетать весь мир, чья тень простиралась от алтайских снегов до туманных берегов Рейна, чьи походы стали синонимом Апокалипсиса для целых народов, был повержен не мечом врага, не коварством вассала, а неведомой причиной. Он ушел, не завершив величайшую из своих угроз – поход на Новый Рим, на Константинополь, чьи стены обещал обратить в пыль и устроить на развалинах пир во славу своего триумфа. Теперь эти планы упокоились вместе с ним, а созданная Империя замерла на краю пропасти, вслушиваясь в зловещую тишину, что воцарилась после его последнего вздоха.
Слухи, как стаи голодных воронов, кружили над городом. Одни шептали, что византийский император Маркиан, дабы избежать войны, подослал искусного убийцу с крошечной иглой, смоченной в яде гадюки. Другие, кивая на молодую жену кагана, Ильдико, чьи слезы на похоронах были столь обильны, нашептывали о чаше с вином, поданной дрожащей рукой. Третьи вспоминали, как Аттила, вернувшись с последней охоты, жаловался на нестерпимую боль в голове, будто молот Тора бил его по темени. А четвертые, суеверные и боящиеся сглаза, с опаской передавали историю о старухе с растрепанными, как гнездо, волосами, что выскочила перед его конем и прокричала на непонятном наречии: «Аттила в прошлом!». Власти, словно каменные идолы, твердили одну и ту же фразу: «Причина смерти устанавливается. Ведется следствие». Но войску, этому многоголовому зверю, скованному железной волей одного человека, были не нужны расследования. Ему нужно было прощание с полубогом, чье могущество определяло их судьбы.
Место для прощания было выбрано у подножия Карпат, в широкой долине, открытой всем ветрам. Здесь, среди ковыля, уже побуревшего с осени, вознесся шатер из черного бархата, затканный золотыми нитями в виде лучей солнца – символа безраздельной власти усопшего. Под его тяжелыми, не колышущимися на ветру складками покоился закрытый гроб, отлитый из чистого золота. Его полированные бока отражали трепещущее пламя сотен факелов, и казалось, будто сама смерть пылает ослепительным, холодным огнем.
Вокруг шатра, как живое кольцо, двигался нескончаемый хоровод всадников. Триста лучших воинов империи, отборная гвардия, чьи кони, вышколенные с жеребячьего возраста, ступали в идеальном, гипнотическом ритме, словно слыша затухающий стук сердца своего повелителя. Воины, не проронив ни звука, острыми ножами наносили себе глубокие раны на лицах. Кровь струилась по щекам, смешиваясь с беззвучными слезами и каплями пота, падая на потную шею коней и на степную траву у копыт. Это был не плач, а ритуал – жертвоприношение плоти и духа. Они кружили, пока ноги не онемели от усталости, пока кони не покрылись белой пеной, пока длинная зимняя ночь не стала их единственной спутницей в этом танце скорби.
С рассветом началась «страва». Славянский обычай поминального пира, принятый гуннами как высшая дань уважения к смерти, преобразил долину в хаотическое смешение звуков, запахов и движений. Длинные столы, накрытые шкурами поверженных львов и медведей, ломились под тяжестью жареного мяса: целые туши быков, оленей, зубров. Бочки с медовухой и с вином, захваченным на итальянских виллах, опрокидывались и ставились вновь. Мужчины и женщины плясали, сливая воедино горе и отчаянную радость бытия: кто-то бил в барабаны, выбивая древний, пещерный ритм; кто-то выл, подражая волкам; кто-то хохотал, глотая слезы и хмельной напиток. Дети в лоскутных одеждах сновали у ног взрослых, подбирая оброненные куски мяса, а старики, сидя на земле, бормотали молитвы на наречиях, забытых их собственными внуками. Это не было весельем. Это был магический акт – утверждение жизни перед лицом небытия. Усопший вождь должен был видеть, что огонь, зажженный им в сердце народа, не угас. Но за каждым диким криком, за каждым опьяневшим танцем скрывался животный ужас – что будет, когда погребальные костры догорят? Кто станет новым солнцем?
К вечеру, когда пиршественное безумие пошло на убыль, началась подготовка к последнему пути. Золотой гроб, сияющий, но слишком мягкий для вечности, поместили в саркофаг из черненого серебра, а тот – в надежный ковчег из славянской стали, выкованный лучшими кузнецами Перуна. В железный гроб, чьи стенки толщиной в ладонь должны были защитить от грабителей и тлена, уложили не только тело Аттилы, но и его личные вещи: меч, выкованный в германских землях, щит, обитый римскими орлами, посох, усыпанный жемчугом из крымских вод. Сюда же опустили сокровища, которые он никогда не носил при жизни – тяжелую корону в виде дубовых листьев, браслеты с кровавыми рубинами Индии, – дабы в загробном мире он не был беднее, чем в мире живых. Жрецы в черных одеждах, их лица скрыты капюшонами, читали заклинания, посыпая крышку гроба пеплом священных трав и крошечными амулетами из кости и камня. Один из них, самый старший, вскричал, вонзая ритуальный нож в землю: «Пусть боги бескрайних степей примут тебя как брата! Пусть твое имя звучит в веках, доколе травы шумят и ветры дуют!» Но даже его голос, привыкший к заклинаниям, дрожал – ибо все чувствовали: Аттила унес с собой не только свою мощь, но и саму душу, скреплявшую эту империю.
Когда ночь окончательно вступила в свои права, а луна, словно поверженный щит, скрылась за свинцовыми тучами, остались только самые преданные из преданных. Они отнесли тяжеленный гроб к глубокой яме, вырытой в самом сердце долины. Сто человек в белых погребальных одеждах опустили его в сырую землю, а сверху водрузили каменную плиту с высеченным солнцем – печатью его власти. Никто не плакал. Стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием и скрипом кожаных ремней. Вдруг один из воинов, седой ветеран с лицом, изборожденным шрамами, шагнул вперед и швырнул в яму свой боевой меч.
— Возьми его, вождь! — крикнул он, и голос его сорвался на высокой ноте. — Пусть он послужит тебе в Валгалле!
Его пример стал сигналом. В могилу полетели кольца, амулеты, детские игрушки, найденные среди личных вещей Аттилы – последняя дань живых мертвому. Когда последний ком влажной земли лег на каменную плиту, все развернулись и молча пошли прочь, не оглядываясь. Согласно древнему обычаю, дабы тайна места упокоения вождя осталась нерушимой, все участники погребения, от знатного военачальника до последнего раба-землекопа, в ту же ночь обрели вечный покой, «спокойно отправившись в мир иной к своему повелителю».
В степи остался лишь ветер, завывавший над свежим холмом. А за горизонтом, в ставках вождей многочисленных племен, уже загорались первые искры будущих костров междоусобиц. Империя, скованная волей одного человека, поползла по швам.
...
— Я уже ничего не мог поделать, Перун, — голос Фроди был сух и устал. Он сидел в походной юрте князя, осушая кубок вина. — Бьярки чуял беду, почувствовал недоброе еще в Велеграде. Но кто мог предположить такую... чудовищную развязку?
Перун стоял у входа, откинув полог, и смотрел в зимнюю ночь. Его лицо, освещенное отблесками костра, было неподвижно и сурово.
— Где она? — спросил он, не оборачиваясь.
— В восточной фактории, под охраной верных людей. Ее там никто не узнает, и вряд ли скоро найдут. По-славянски она не говорит, а местному ярлу я сказал, что это знатная пленница, за которую сулят богатый выкуп, а потому держать ее надо в тайне. Какое-то время протянем. Но прятать нужно надежнее.
— И?
— Думаю, ее следует отправить к Маркиану. Туда щупальца Иринга не достанут. Она, по сути, спасла Константинополь от войны. Они у нее в долгу.
— Дети? — снова бросил Перун, и в его голосе впервые прозвучало напряжение.
— Детей тоже удалось вывезти. Сванхильд, Аслауг, Гутрун... всех. Вывез в последний момент, пока в городе царил хаос. Я опередил людей Иринга буквально на полдня и, похоже, засветился. Так что жди его у себя уже скоро. Наверняка будет искать ее здесь. Думаю, тебе тоже лучше исчезнуть, пока не поздно... Хотя... — Фроди тяжело вздохнул, — похоже, уже поздно.
Вдалеке, со стороны спящего лагеря, донесся тревожный оклик часового, затем топот копыт. К лагерю, ощетинившемуся в ночи, приближался конный отряд. Над головами всадников, вырисовываясь на фоне звездного неба, развевался знакомый штандарт маркграфа Иринга.
— Тебя не должны здесь застать, — быстро сказал Перун, оборачиваясь. Глаза его горели холодным огнем. — Иди. Делай, что задумал. Вези в Константинополь. Золота не жалей. Измени ей имя. В общем, не хуже меня знаешь, что делать.
Фроди кивнул, одним движением опрокинул кубок и вышел через задний выход из юрты. Его высокая фигура мелькнула в темноте и скрылась в ближайшем перелеске. Спустя мгновение оттуда, с невозмутимым видом, вышел крупный лось и, не спеша, затрусил прочь, в глубь леса.
— Вовремя, — прошептал Перун.
Отряд гуннских всадников, не снижая хода, подошел к лагерю, рассыпавшись в широкую цепь. Цепь эта, как удав, охватила все поселение, замкнув в кольцо бдительных постов. Теперь даже мышь не могла бы проскользнуть незамеченной.
Маркграф Иринг, не слезая с коня, въехал в центр и легко спрыгнул на землю. Его лицо было бледно от гнева и усталости. Не говоря ни слова, он грубо откинул полог княжеской юрты и вошел внутрь.
— Где она? — бросил он, опуская всякие церемонии.
Перун, не поднимая глаз от разложенной на столе карты Балкан, сделал вид, что не понял вопроса.
— Ты о ком? — спокойно спросил он.
— Не разыгрывай идиота! — Иринг ударил кулаком по столу, заставив прыгнуть деревянные фигурки, обозначавшие войска. — Ты прекрасно знаешь, о ком я!
В этот момент стражник просунул голову в юрту, желая что-то доложить Перуну.
— Вон! — рявкнул Иринг, обрушивая на воина всю свою ярость. — На пятьдесят шагов от юрты, чтобы ни души!
Перун медленно поднял взгляд на гостя. Взгляд его был тверд и непроницаем.
— Ее нет. Она умерла. Ты больше никогда ее не увидишь. Никто не увидит. Я в том числе.
— А дети? — прошипел Иринг.
— И дети тоже.
Маркграф замер, затем тяжело рухнул на скамью напротив Перуна. Некоторое время он молча смотрел на пламя светильника.
— Наверное, это самый лучший для нее исход, — наконец выдохнул он, и в его голосе прозвучала нескрываемая горечь. — Многим придется «умереть». В частности, Фроди. Его видели, как он увозил детей. Тогда еще не было приказа об их задержании. — Он посмотрел на Перуна. — Ты тоже не жилец, князь.
— Я тут каким боком? — Перун усмехнулся, но усмешка вышла кривой. — Я – славянский князь. Ты сам когда-то дал мне эту легенду.
— Не будь наивным, — отрезал Иринг. — Пока никто не знает о роли Кримхильды в пожаре на Гостевом Холме. Официально удается держаться версии об апоплексическом ударе, сразившем Аттилу, и о несчастном случае, унесшем жизни его гостей. Но ослиные уши правды торчат отовсюду. Докопаются до нее – докопаются и до тебя. Тогда всех твоих славян, по всей империи, вырежут как овец.
— Убей меня, — просто сказал Перун.
— Это не спасет твой народ, — покачал головой Иринг. — Тебе нужно «погибнуть» героически. Чисто, красиво, чтобы и тени сомнения не легло на твое «честное имя» и на лояльность славян. Ты отправишься на рекогносцировку и столкнешься с превосходящими силами византийцев. И чтобы живого Перуна больше никто и никогда не видел. Кримхильда «погибла» при пожаре. Запомни: нигде, никогда, даже под чужим именем, ты не должен появляться рядом с ней. Даже в некрологе.
— И где же мне найти «последний приют», если отправляться на тот свет я не желаю? — с горькой иронией спросил Перун.
— Отправляйся в Персию. Там у тебя будет шанс затеряться. Не в Африке же тебе красоваться «белой вороной». Или в Индию... Лишь бы духу твоего здесь не было.
...
Весть о страшном пожаре в Этцельбурге, где погиб ее сын, брат и шурин с племянником, достигла Вормса лишь весной, когда Рейн, взломав ледяные оковы, понес к морю свои мутные воды.
Брюнхильда приняла удар с каменным спокойствием, которое обретают те, кто давно ожидал катастрофы. Она не проронила ни слезинки. Ее горе было слишком велико для слез. Она приказала снарядить ладью – не боевой драккар, а легкую, узкую лодку. Ее украсили погребальными венками из погребальных цветов. Лодку набили сухим душистым сеном, погрузили два больших бурдюка с маслом и отогнали к тому месту на берегу Рейна, где некогда приняли смерть Сигурд и Гунтер.
На вопросы встревоженных советников, кого они собираются хоронить с такими почестями, Брюнхильда отвечала уклончиво и мрачно:
- В свое время все всё узнают.
На заре, когда туман еще стлался над водой, она облачилась в походные кожаные доспехи, подпоясалась коротким мечом и, никем не замеченная, спустилась к берегу. Войдя в лодку, оттолкнулась от причала и, дав течению подхватить свое хрупкое суденышко, бросила весла в воду. Масло из первого бурдюка вылила на сено вокруг себя, а из второго – обильно окатила себя с ног до головы.
Последний раз она взглянула на тяжелый золотой перстень карлика Андвари - подарок Сигурда, что принес столько горя.
— Вот и сбылось твое проклятие, Андвари, — прошептала она. Голос был тих и покоен. — Все до последней крупицы. Кримхильда вернула твое золото. Я возвращаю кольцо.
С этими словами она сняла перстень и бросила его в серые, безразличные воды Рейна. Затем запалила огниво. Сухое сено вспыхнуло мгновенно, и через секунду лодка превратилась в пылающий факел. Брюнхильда, не издав ни звука, достала меч и с силой вонзила себе в живот.
Пылающая ладья, относимая быстрым течением к холодному Северному морю, была похожа на гигантскую погребальную свечу, что догорала в предрассветной тьме. Огонь пожирал дерево и плоть, а река безмолвно принимала в свое лоно последнее звено в цепи предательств, любви и смерти, начатой много лет назад. Проклятие золота Нибелунгов было исполнено до конца.