Велеградские призраки
Солнце, холодное и ясное, как отполированная сталь, скатилось к зубчатому гребню крепостных стен Велеграда, окрасив снежные просторы в багряные и лиловые тона. Воздух был морозен и зыбок, и каждый звук — скрип полозьев, ржание коня, окрик погонщика — отдавался в нем с хрустальной отчетливостью. Узкая тень от высокой деревянной башни над главными воротами легла на дорогу, подобно черному клинку, рассекая пополам немногочисленную группу всадников, что остановилась перед запертой решеткой.
Кортеж был невелик и нарочито скромен, дабы не привлекать лишнего внимания, но глаз знатока сразу бы отметил и добротность коней, хоть и без богатой сбруи, и стальные кольчуги стражников, скрытые под потершимися дорожными плащами, и ту особую выправку, что выдает воинов, привыкших к долгим и опасным переходам. Во главе отряда, на вороном жеребце, сидел суровый мужчина с лицом, прожженным ветрами и битвами; его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по частоколу, по фигурам стражников на галерее, выискивая возможную угрозу.
— Эй, на воротах! — крикнул он, и голос его, глуховатый и властный, разнесся по предмостью. — Открывайте для знатной путницы!
Один из стражников, щекастый парень в меховой шапке, с алебардой, воткнутой в снег, лениво подошел к решетке.
— Князь в отъезде, чужих не велено пускать, — отозвался он, окидывая чужаков недоверчивым взглядом. — Назовите имя и дело ваше.
— Дело — к князю Перуну, — не моргнув глазом, ответил начальник эскорта. — А пред ним предстанет супруга кагана, повелителя полуденной и полуночной степи, Аттилы. Так отворяй же ворота, пока язык твой не прилип к гортани от подобного нерадения!
Слова эти подействовали на молодого воина словно удар бича. Он выпрямился, глаза его округлились от изумления и внезапного страха. Весть о том, что супруга самого Грозы Мира, чье имя одно способно было повергнуть в трепет целые народы, стоит у их скромных ворот, казалась столь же невероятной, как явление древнего бога из лесной чащи.
— П-пропустить! — закричал он, обращаясь к товарищам, и сам вытянулся в струнку, забыв и об алебарде, и о прежней лени. Когда тяжелая решетка с скрежетом поползла вверх, он шепотом, полным благоговейного ужаса, бросил ближайшему стражнику: — Слышал? Супруга Аттилы... Садись на коня, провожай их к хоромам княжеским, да смотри, не опозорь нас!
— А куда провожать-то? — растерянно пробормотал тот. — Князь-то наш, слыхал я, ушел еще с тем же каганом на Балканы, да там и остался. Году скоро будет.
— Веди к тем, кто на хозяйстве остался, к ярлам Бьярки или Фроди! — прошипел первый, уже теряя терпение. — Пусть уж они с высокими гостями разбираются. И подальше от ворот, с глаз долой!
Тем временем в горнице княжеских хором, что славились своим простором и добротностью, двое мужчин склонились над грубо сработанным, но прочным дубовым столом, заваленным свитками и восковыми дощечками. Воздух был густ от запаха дыма, воска и медвежьих шкур, разостланных на полу. Пламя в очаге плясало, отбрасывая гигантские, колеблющиеся тени на бревенчатые стены.
Один из мужчин, Бьярки, был исполином, чьи плечи, казалось, могли бы подпереть небесный свод. Его рыжая борода, густая и свалявшаяся, напоминала львиную гриву, а руки, лежавшие на столе, были размером с лопату. Рядом с ним Фроди, хоть и уступал брату в мощи, выглядел не менее грозно; в его глазах, узких и пронзительных, светился ум, отточенный не только в бою, но и в хитросплетениях управления.
— Запасы зерна в амбарах на западе вызывают у меня тревогу, — говорил Фроди, водя пальцем по начертанной на пергаменте карте. — Зима сурова, а весенняя распутица может надолго отрезать те селенья. Нужно отправить обоз, не дожидаясь, пока начнется голод.
— Перун велел беречь людей, как зеницу ока, — проворчал Бьярки, хмуря свои густые брови. — Сделаем, как говоришь. Только выбери надежных возчиков да приставь к ним стражу. Волки в тех лесах не только четвероногие водятся.
Их совещание прервал стук в дверь. На пороге возник стражник, тот самый, что был послан проводить знатных гостей. Он щелкнул каблуками и, запинаясь, доложил:
— Господа мои... Ярлы... К вам знатная путница. Супруга кагана Аттилы прибыла с визитом ко двору князя Велеграда.
В горнице воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в очаге. Бьярки и Фроди переглянулись. В их взгляде не было страха, но читалось крайнее изумление, смешанное с настороженностью. Казалось, они были готовы к любой вести — к набегу неприятеля, к вести от Перуна, к мятежу в уделе, — но явление супруги кагана казалось самым невероятным, что могло сейчас произойти.
— Проси, — коротко бросил Фроди, отодвигая от себя свиток.
И они ошиблись. То, что последовало, удивило их куда больше первой вести. В горницу вошла женщина. Дорожный плащ с капюшоном скрывал ее одежды, но не мог скрыть царственной осанки. Сбросив капюшон, она открыла лицо, и оба брата замерли, будто увидели призрак. Перед ними стояла Кримхильда. Та самая, кого они считали «черной вдовой» своего племянника Сигурда, чье имя было навсегда связано в их сердцах с предательством и убийством.
— Бьярки?! Фроди?! — воскликнула она, и в ее голосе прозвучало неподдельное, оглушительное изумление. — Вы здесь... какими судьбами?
Исполин Бьярки, обычно не знавший страха ни перед человеком, ни перед зверем, на мгновение опешил и растерялся. Он пробормотал что-то невнятное, похожее на приветствие, дав время более сообразительному Фроди найти нужные слова.
— Мы очень рады видеть тебя, Кримхильда, — промолвил Бьярки, и слова эти прозвучали глухо, будто вырванные силой.
— Мы теперь на службе у славян, — пояснил Фроди, его цепкий взгляд пытался прочитать в лице женщины скрытые мысли.
— И кем вы тут служите? Князьями? — не унималась Кримхильда, ее взгляд скользнул по горнице, выискивая знакомые черты в этой новой, чужой обстановке. Сердце ее бешено стучало; вид дядьев Сигурда, этих верных псов его рода, в этом месте, был словно ударом из прошлой жизни.
— Дело в том, что князь ушел в поход с Аттилой, — сказал Фроди. — А нас оставил вместо себя.
— Но поход давно закончен. Аттила уже в Этцельбурге, — парировала Кримхильда, и в ее голосе зазвучала стальная нотка, заставившая братьев насторожиться.
— Поход на Рим закончен, — поправил ее Фроди. — А на Константинополь должен начаться. Вот князь им и занимается. Ты присаживайся, госпожа, — вдруг подскочил Бьярки, словно вспомнив о долге гостеприимства. Он придвинул Кримхильде массивный резной стул. — Устала, небось, с дороги. Сейчас прикажу подать вина и еды.
Кримхильда опустилась на стул. Она чувствовала, как дрожь подкашивает ее ноги, но внешне оставалась спокойной. Она сидела и молча разглядывала братьев, а в душе ее поднималась буря. Эта комната, эти люди... Было ощущение, что вот-вот распахнется дверь и войдет сам Сигурд, улыбаясь своей тихой улыбкой, и все вернется на круги своя, и будто не было этих долгих лет пустоты, тоски и леденящего душу одиночества.
— Мне еще нужно проверить посты, — внезапно объявил Фроди, поднимаясь. Его взгляд встретился с взглядом Бьярки, в котором читался немой упрек: «Ты бросаешь меня одного с этой женщиной-загадкой?» Бьярки посмотрел на брата как на предателя, но промолчал.
Когда Фроди вышел, в горнице наступила тягостная пауза. Бьярки, налив себе кубок вина, осушил его залпом и немного успокоился.
— Какое дело у тебя к князю, госпожа? — спросил он наконец, усаживаясь напротив.
— Я много слышала о его успехах в ведении хозяйства, — ответила Кримхильда, и голос ее звучал ровно, будто она заученно повторяла заранее приготовленные слова. — И хотела лично познакомиться с ним, чтобы что-то перенять и использовать в Ксантене. Ведь я теперь отвечаю за благоденствие его жителей.
— Ты проделала такой длинный путь с таким благим намерением, — произнес Бьярки, и в его голосе прозвучала неподдельная, хоть и настороженная, почтительность. — Я все, что могу, покажу и расскажу тебе, госпожа.
— Если князь в отъезде, — не отступала Кримхильда, ее взгляд впился в Бьярки, пытаясь уловить малейшую фальшь, — могу я познакомиться с княгиней? Услышать от женщины о тонкостях управления?
— Увы, князь не обзавелся семьей, — покачал головой исполин. — Живет бобылем. Я прикажу приготовить для тебя покои, чтобы ты могла отдохнуть с дороги. Потом покажу тебе наше хозяйство и расскажу, что и как устроено.
— Если князь уже много месяцев в отъезде и возвращаться в ближайшее время не собирается, — сказала Кримхильда с внезапной решимостью, — я, пожалуй, займу его покои. Семьи у него нет, значит, они пустуют, и я никого не стесню.
Бьярки на мгновение замер. Просьба эта была дерзкой, почти оскорбительной для правителя, но отказать супруге Аттилы он не мог.
— Как будет угодно госпоже, — поклонился он. — Я немедленно распоряжусь.
Опочивальня Перуна оказалась такой же суровой и простой, как и его приемная зала. Никаких излишеств, никаких признаков роскоши. Крепкая кровать, сундук для одежды, простой стол с кувшином для умывания, оружие, аккуратно развешанное на стене. Воздух был холоден и неподвижен, пах деревом и сухими травами. Постельничий, юноша с испуганными глазами, застелил постель чистым бельем, занес сундуки с пожитками Кримхильды.
— Если понадоблюсь, госпожа, потяните за шнурок возле кровати, — пролепетал он. — У меня зазвенит колокольчик, и я тут же приду. Желаете еще что-нибудь?
— Желаю побыть одна, — ответила Кримхильда.
Когда юноша скрылся, она сняла с себя дорожное платье, умылась ледяной водой из кувшина и легла на постель. Комната была мертвенно-пустой. Это чувствовалось не по запаху — все здесь было выметено и вычищено, — а по некоей звенящей тишине, по отсутствию той невидимой ауры, что оставляет после себя живой человек. И все же... что-то неуловимо родное витало в этом пространстве. Не в вещах, а в их расположении, в том, как стоял стул, как лежала на столе книга. Сигурд именно так бы все и расставил. Она десять лет делила с ним опочивальню и ложе, ей ли не знать его привычек.
«А кого ты знаешь, кроме Сигурда? — с горечью подумала она. — Сравнивать все равно не с кем».
Но странное чувство покоя и симпатии к отсутствующему хозяину этой комнаты не покидало ее. Перед тем как сомкнулись ее веки, взгляд ее упал на сундук в углу. «Сундук у него, кстати, один-в-один как мой», — мелькнула у нее последняя мысль. И впервые за многие годы сон ее был глубоким и безмятежным, лишенным кошмаров.
На следующее утро погода стояла столь же ясная и морозная. Кримхильда и Бьярки выехали за пределы города. Их лошади осторожно ступали по утоптанной снежной дороге. Воздух бодрил, и солнце слепило глаза, отражаясь от белоснежного покрова. Бьярки, оживленный и менее скованный на открытом пространстве, с увлечением показывал ей окрестности и объяснял преимущества новой системы распашки земель, введенной Перуном.
— Смотри, госпожа, — говорил он, указывая на широкие поля, лежащие под снегом. — Раньше пахали так, а теперь — эдак. И урожай стал втрое больше. Князь научил местных не бояться новшеств.
Кримхильда слушала его рассеянно. Ее мысли витали далеко от агрономии. Наконец, собравшись с духом, она прервала его:
— Почему князь Перун не женится? Я вижу, какая огромная работа им сделана. Создана целая империя. Вокруг только и говорят: «Славянское зерно, славянская сталь». Кто продолжит его дело, не дай Бог, не вернется он из похода? Все пойдет прахом.
Бьярки как-то странно, исподлобья, посмотрел на нее. В его взгляде мелькнула тень старой боли и недоверия.
— Перун уже был однажды женат, — проговорил он после недолгого молчания. — Любимая его предала.
— Как такое возможно? — воскликнула Кримхильда, и сердце ее забилось чаще. — Расскажи, пожалуйста.
— Ты точно хочешь услышать историю про то, как жена собственными руками сгубила своего мужа? — спросил Бьярки, и в его голосе зазвучал холодный, металлический оттенок. — Почти сгубила.
— Конечно, Бьярки. Я хочу все о нем знать. Я чувствую... знаю, что это великий человек.
— Воля твоя, госпожа. Они прожили вместе десять лет. Казалось, нет в целом мире более счастливой пары. Боги подарили им трех прекрасных детей. И вот однажды...
У Кримхильды сжалось сердце. Каждая фраза берсерка ложилась на ее душу тяжелым камнем. Он рассказывал историю ее жизни, но в каком-то извращенном, ужасном ключе.
- ...Однажды брат жены, то бишь шурин, решил убить нашего князя. Он вступил в сговор с его женой, и та подсказала, как это лучше сделать, указала его уязвимое место. Перун ничего не подозревал, поскольку считал шурина своим братом, повернулся к нему спиной, и тот нанес роковой удар.
— Ты рассказываешь какую-то невероятную историю! — вырвалось у Кримхильды, и голос ее дрогнул. — Как могла жена хотеть смерти отцу своих детей, с которым прожила десять счастливых лет? Да еще и принимать в этом участие?
— Это осталось для всех загадкой, — невозмутимо ответил Бьярки, но его глаза, устремленные куда-то вдаль, были полны немого укора.
— Но почему шурин вдруг решил убить зятя? Они что, спорили о наследстве?
— Нет. Шурину приказала это сделать его жена.
Кримхильда на какое-то время потеряла дар речи. Она смотрела на Бьярки широко раскрытыми глазами, не веря своим ушам. Картина, которую он рисовал, была столь чудовищна, что не укладывалась в сознании.
— Ты хочешь сказать, что какая-то... баба приказала своему мужу убить зятя, и тот вместо того, чтобы вразумить ее розгами, отправился с этим предложением к собственной сестре, которая помогла осуществить это подлое убийство? — прошептала она, и в голосе ее звучало леденящее душу недоумение.
— Именно так и произошло, госпожа, — подтвердил Бьярки, и его взгляд на мгновение встретился с ее взглядом, полным ужаса.
— И как он выжил? — едва слышно спросила она.
— Он был только тяжело ранен. Его все сочли убитым. И до сих пор многие так считают, — Бьярки снова посмотрел на нее с той же странной, пронзительной задумчивостью. — Мимо проходил гуннский разъезд. Они его подобрали и определили на лечение к одной знахарке. Она его и выходила. Шурин, поднявший руку на нашего князя, кстати, погиб. Верный пес Перуна там же перегрыз ему горло. Так что в результате всей этой истории обе женщины стали вдовами в одночасье, а их дети осиротели.
— И как он им отомстил? — спросила Кримхильда, и в ее голосе прозвучала надежда, что справедливость хотя бы в этой истории восторжествовала.
— Князь не стал мстить ни своей жене, ни своячнице. Он простил их. Для этого он слишком любил свою жену и не захотел оставлять племянника круглым сиротой.
— То, что ты рассказываешь, просто не укладывается у меня в голове, — проговорила Кримхильда, и голос ее сорвался. — Как земля продолжает носить таких монстров в женском обличии? Почему небеса не разверзлись над ними? Как они продолжают жить среди людей?
— Вдова князя не очень долго горевала и снова вышла замуж, — продолжил Бьярки, и его слова прозвучали как приговор. — Весьма удачно, я бы сказал. Ее новый муж — настолько могущественный человек, что я даже не буду произносить его имени. Это может привести еще к целому ряду трагедий.
Они ехали дальше в гнетущем молчании. Кримхильда была потрясена до глубины души. В ее душе боролись негодование и леденящий ужас. Наконец, собравшись с силами, она спросила:
— А эта старая женщина, что спасла Перуна, еще жива?
— Она вовсе не старая женщина. Она даже моложе тебя. Мокруша, вдова, поклоняется Мокоши. Везде сопровождает Перуна.
— Почему он не женится на ней? Если она молода и верна ему, могла бы родить ему наследника.
— Мокошь не велит своим знахаркам вступать в брак. Иначе она лишит Мокрушу целительной силы, и та не сможет спасти Перуна в нужный момент.
Вернувшись в город, Кримхильда велела немедленно собираться в обратный путь. Какая-то призрачная надежда, зародившаяся в ее глупой, как выяснилось, голове при виде знакомого силуэта в окне Этцельбурга, растаяла как дым. Сигурд был мертв. Перун — славянский князь с его собственной, страшной и великой судьбой, которая не имела с ней, Кримхильдой, ничего общего. Мир, который она пыталась построить в своем воображении, рухнул, погребенный под тяжестью рассказа Бьярки.
Но когда она в последний раз взглянула на исполина, помогавшего ей взойти в повозку, в ее душе шевельнулся последний, назойливый вопрос: «Почему же ты, Бьярки, всегда отводишь глаза, как только речь заходит о Сигурде? Почему в них нет простой скорби о племяннике, а есть лишь эта тяжелая, невысказанная тайна?»
Ответа на него не последовало. Ворота Велеграда закрылись за ее кортежем, а в сердце осталась лишь ледяная пустота и горькое осознание того, что некоторые раны не заживают никогда, а некоторые призраки преследуют нас до самого конца.
- Поезжай в Этцельбург, Фроди. Побудь рядом с ней. Какое-то нехорошее у меня предчувствие. – сказал Бьярки, провожая взглядом кортеж.