Пыль и Прах Аквилеи
Последние дни июня 452 года от Рождества Христова. Солнце, пылающее в белесом небе словно раскаленный щит Марса, неумолимо палило над дымящимися развалинами Аквилеи. Город, некогда известный своей мощью, богатством и гордыней, ныне представлял собой зрелище столь жалкое, что сама смерть, казалось, отвернулась бы от него. Три долгих, адских месяца осады под непрерывным градом камней и стрел гуннских камнеметов и лучников истощили не только запасы хлеба и воды, но и последние крупицы мужества в сердцах защитников. Неприступные укрепления, воздвигнутые некогда руками римских легионеров, теперь зияли чудовищными проломами, а гордые башни, символы несокрушимости Империи, лежали в прахе, поверженные таранами, вырубленными из вековых дубов Паннонии.
По пыльным, усыпанным щебнем улицам, где еще недавно кипела жизнь великого города, бродили тени былых людей — изможденные, со впалыми щеками и горящими лихорадочным блеском глазами. Они молча, с тупой покорностью обреченных, рылись в развалинах своих же домов, тщетно пытаясь найти хоть какую-то пищу, хоть каплю влаги. В полуразрушенной базилике старейшины города, облаченные в потрепанные, запыленные тоги, воздевали руки к потрескавшимся сводам, взывая к Весте и Юпитеру Капитолийскому, но их старческие голоса тонули в зловещем рёве горящего города и свисте ветра, что нес с собой лишь запах гари, смерти и разложения. Молодые воины, чьи доспехи стали рваными и потускневшими, а клинки мечей зазубрены в бесконечных схватках, стояли на остатках стен, глядя на бескрайнее море вражеских шатров. Их взоры были пусты. Они знали, что конец близок.
Аквилея держалась с отчаянным упорством, питая поначалу призрачную надежду. Казалось, вот-вот, и варвары, утомленные бесплодной осадой, снимут лагерь. Огромная армия не может вечно оставаться на одном месте, даже имея налаженный подвоз — все окрестности были уже ограблены дотла, земля вытоптана, колодцы отравлены. И действительно, однажды утром защитники с изумлением увидели, как гунны начали сворачивать свои шатры. По стенам пронесся ликующий шепот: «Они уходят! Мы победили!»
Но победа была столь же призрачна, как и надежда. Аттилу, мучимого жестокой головной болью и сомнениями, остановило знамение. Его зоркий глаз не пропустил, как аист, свившей гнездо на одной из главных башен, осторожно, одного за другим, уносил своих птенцов, покидая насиженное место. Тогда Повелитель Степи, в чьих жилах текла кровь шаманов, усмехнулся.
- Видите? — сказал он своим нобилям. — Даже птицы чуют смерть этой твердыни. Они бегут из обреченного дома. Башне не устоять.
Несмотря на ропот в уставшем войске, он приказал вернуться и указал пальцем на тот самый участок стены, откуда улетел аист.
- Сюда! — прогремел его голос. — Все машины — сюда!
И небо не подвело его. Под сконцентрированным ударом десятков камнеметов могучая стена не просто рухнула — она осыпалась, как карточный домик, открыв широкую дорогу в ад.
Все в городе поняли: завтра, а может, сегодня, гунны ворвутся внутрь. И это «сегодня» настало в утренние часы, когда руины еще кутались в предрассветный туман. Медные трубы гуннов протрубили сигнал к штурму, звук которого был страшнее любого боевого клича. Тысячи воинов в звериных шкурах и чешуйчатых доспехах хлынули в пролом, сметая на своем пути первые, отчаянные, но жалкие попытки сопротивления. Это была не битва, это было избиение.
Аттила, «Бич Божий», восседал на своем вороном коне на расстоянии, наблюдая за резней пронзительным, холодным взглядом хищной птицы. Его орды, не ведающие пощады, влились в город, круша все на своем пути. Двери домов выламывались, храмы осквернялись, алтари попирались конскими копытами. Пламя, подожженное гуннами, взметнулось к небу, окрашивая зарю в багряные тона и освещая лица бегущих в ужасе горожан, чьи крики слились в один протяжный, неумолкающий стон агонии.
Среди всеобщего хаоса и резни потом еще долго вспоминали один эпизод: римский центурион Гай Марцелл, старый ветеран, покрытый ранами, но не сложивший оружия, в одиночку держал оборону у ворот на форуме. Он сражался с десятком гуннов, пока стрела, пущенная издалека, не пронзила горло. Его тело, утыканное копьями, так и осталось лежать на священной для каждого римлянина земле форума, став немым символом тщетности сопротивления и конца эпохи. Аквилея, бывшая вратами в Северную Италию, пала. Ее гибель отворила эти врата настежь.
Когда последние очаги сопротивления были утоплены в крови, Аттила въехал в пылающий город. В руке он держал меч, окровавленный до самой рукояти. Он не стал устраивать пир на костях — его цель была достигнута. Великий город, оплот империи, превратился в груду дымящихся камней и пепла. Те, кому удалось спастись, в ужасе устремились к лагунам Адриатики, строя жалкие хижины на болотистых островках, чтобы оттуда, с безопасного расстояния, наблюдать, как догорает их прошлая жизнь.
Через месяц после падения города, когда ветер наконец развеял смрадный дым над мертвыми улицами, на равнинах Италии раздался новый, зловещий грохот — это войска гуннов, как саранча, двинулись дальше, на запад, оставляя за собой лишь выжженную землю и эхо отчаянных криков. Аквилея стала мрачным символом: даже самые крепкие стены бессильны перед железной волей народа войны. Время легионов безвозвратно уходило.
Руины Аквилеи погрузились в гробовое молчание, но в них навеки осталась жить память — память о трех адских месяцах, что переломили ход истории.
Войско Аттилы, воодушевленное добычей и падением столь мощной крепости, продолжило свое опустошительное шествие, словно библейская карающая туча. Марш смерти прокатился по цветущим долинам Ломбардии, Пьемонта и Лигурии. Один за другим, как свечи на ветру, гасли города и веси: Конкордия, Альтин, Патавий, Вицетия, Мантуя, Верона, Кастильо, Кремона, Брешиа, Бергамо, Лоди, Павия, Милан, Комо, Наварра, Трекате, Верчелли, Чильяно, Мортара, Маджента, Виджевана... Некогда плодородные сады Италии, ее богатые виноградники и оливковые рощи превращались в пустыню, усеянную пеплом и костями.
В Милане, войдя в императорский дворец, Аттила был неприятно поражен одной фреской. На ней римские императоры величественно восседали на золотых тронах, а у их ног, в унизительных позах, лежали скифские цари, символизируя покорность варваров величию Рима. Глаза Аттилы метнули молнии. Он приказал немедленно найти придворных живописцев и велел изменить сюжет. На следующий день на той же фреске скифский государь уже восседал на троне, а римский император, униженно склонив голову, высыпал к его ногам золотые монеты из толстого мешка, платя дань.
- Вот так и никак иначе, — промолвил Аттила, удовлетворенно глядя на работу. — Такова правда дня.
Выйдя к широкой, мутной ленте реки По, Аттила остановил свое войско. Переправляться «в лоб», на укрепленные позиции Аэция, было бы безумием. Но его план был тоньше и коварнее простой лобовой атаки.
Онегез, не просто один из военачальников, но и ближайший советник, занимавший почетное место справа от ложа самого кагана на пирах, получил приказ. Он должен был с небольшим, но мобильным отрядом переправиться через По ниже по течению. Этот маневр был гениальной дезинформацией. Флавий Аэций, зная о приближении главных сил гуннов, принял отряд Онегеза за их авангард. Опасаясь быть отрезанным от путей к Риму, он совершил роковую ошибку — срочно перебросил значительную часть своих лучших войск для контратаки, ослабив главную линию обороны по южному берегу реки.
Это была именно та брешь, которую и ждал Аттила. Пока Аэций гонялся за призраком Онегеза, который, оторвавшись от преследования, устремился к Пизе, угрожая выйти по Аврелиевой дороге прямиком к Риму, для основных сил гуннов появилась возможность форсирования По. А Онегез, как готовый к удару кинжал, висел на фланге и в тылу у растерянного Аэция.
В Риме, куда долетели вести о падении Аквилеи, продвижении гуннов и о том, что один из их отрядов прорвался к сердцу Италии, началась неописуемая паника. Сенат и император уже не верили в способность Аэция остановить нашествие. Они были готовы на все, на любые унизительные условия, лишь бы только «Бич Божий» не появился у стен Вечного города. Тень Аквилеи легла на Рим, и в этой тени меркло последнее величие умирающей империи.