Тень ворона
Воздух над Палатинским холмом, и впрямь, густел не от одной лишь летней пыли, что поднималась от мостовых и пустующих строек. Он был тяжел от страха – густого, тягучего, словно дым от жертвенного курения, что тщетно пытается умилостивить разгневанных богов. Страх этот витал в самых, казалось бы, неприступных местах: за толстыми стенами вилл патрициев, в прохладных атриумах, где фрески изображали былые победы легионов, и даже здесь, в курии Юлия, под сенью мраморных ликов великих цезарей прошлого.
Сенат, где ещё недавно звучали напыщенные речи о вечности и несокрушимости Империи, теперь напоминал растревоженный улей. Шепотки, перешептывания, украдкой брошенные взгляды – вот что заменило гордые декламации. Шептались о призрачных, но оттого не менее ужасных, гуннских конях, которых, клятвенно заверяли курьеры из Медиоланума, уже видели в предгорьях Альп, там, где тени клонят свои копья к закату.
Флавий Аэций, победитель Аттилы на Каталаунских полях, стоял, прислонившись к прохладной поверхности мраморной колонны. Его взгляд, привыкший вглядываться в даль степей, теперь с безмолвным презрением скользил по собравшимся. Он видел не мужей государства, а стаю перепуганных ворон, готовых взлететь при первом крике опасности. А потом его взгляд упал на императора.
Валентиниан III, повелитель Западной Римской Империи, сидел на резном курульном кресле, по-детски вертя в пальцах небольшой изящный кинжал. Золотая рукоять его ослепительно сверкала в луче света, пробивавшегося сквозь аперион. Подарок матери, Плацидии. Игрушка. Аэций поморщился. В такие времена правитель должен сжимать рукоять меча, а не безделушки.
— Они пройдут со стороны Аквилеи, — голос Аэция, привыкший командовать на поле брани, прозвучал в тишине курии подобно медному горну. — Это единственный широкий проход по равнине, где их конница сможет развернуться. Нам нужно готовиться. Немедленно.
Тишина стала еще более мрачной. Все ждали привычного, подобострастного кивка императора. Но Валентиниан, не отрывая взгляда от играющего в его пальцах света на лезвии, произнес тихо, но отчетливо:
— Они придут, потому что ты отпустил своего друга детства из Галлии со всем награбленным добром.
Слова повисли в воздухе, обретая вес и значимость. Аэций почувствовал, как кровь ударила ему в виски. Это было настолько неожиданно, что на мгновение он потерял дар речи. Двадцать лет! Двадцать долгих лет Валентиниан лишь поддакивал ему, утверждал его решения, кивал его предложениям, пряча страх и зависть за маской согласия. А теперь – этот внезапный, ядовитый укол, ерепенье щенка, вдруг осмелевшего и оскалившегося на старого волкодава.
— Валентиниан, — Аэций сделал шаг вперед, и несколько сенаторов невольно попятились. — Ты, видимо, не понял моих слов. Сейчас не имеет ни малейшего значения, как и почему ушел Аттила из Галлии. Пылающие города и стонущая земля – уже в прошлом. Сейчас нужно решать, что делать, дабы он не пришел сюда, в самое сердце Империи! Нужно строить оборону вдоль реки По. По южной стороне. Мы сможем задержать их на переправах, но не в чистом поле. Я двадцать лет прожил среди гуннов и знаю их тактику лучше, чем свои пять пальцев!
— Не нужно мне пересказывать историю своей жизни, — император наконец поднял глаза. В них горел странный, лихорадочный огонь давно копившейся ненависти. — Я знаю ее гораздо лучше, чем мне того хотелось бы. Ты еще вспомни, как двадцать лет назад эти самые гунны посадили тебя в кресло главнокомандующего. Вопреки воле моей матери, Плацидии. Я был слишком юн, чтобы противостоять. Теперь же ты, неблагодарный пес, укусил руку своих благодетелей на Каталаунских полях. Аттила придет за тобой, Флавий Аэций, не за Римом! Мы с ним... мы сможем договориться. Мы его не предавали.
Аэций смотрел на него, словно видя впервые. Где этот мальчишка набрался такой дерзости? Кто вложил в его уста эти слова? Придворные? Евнухи? Или тень Плацидии, даже из гроба продолжавшей плести свои интриги?
— Валентиниан, ты сейчас в своем уме? — голос Аэция стал тише, но оттого лишь опаснее. — Я спас Рим от неминуемого нашествия! Пройди гунны через всю Галлию и выйдя к морю, они вломились бы в Италию с запада! Дорога на Рим была бы открыта! И это – твоя благодарность?
— Не лги хотя бы самому себе, Флавий Аэций! — император вскочил с места, и его голос сорвался на визгливую ноту. — Аттиле нужен Маркиан! Это он, твой восточный коллега, разорвал вассальную клятву и перестал платить дань гуннам! Мы были для Аттилы все равно что перевалочный пункт! Они ушли бы и без твоего геройства! Прояви ты больше гостеприимства, жертв было бы меньше. Пограбили бы, не без этого. Воины должны получить свою добычу в походе. Так они и так пограбили. Почти все города Галлии лежат в руинах. Но ты... ты сорвал его поход! Ты осмелился поднять на него руку! Теперь он идет за тобой, гуннский прихвостень! И ты дрожишь! Ты хочешь, чтобы Рим встал на твою защиту, чтобы наши солдаты проливали кровь за то, чтобы ты избежал возмездия, пока ты прикрываешься красивыми фразами о величии Рима!
Валентиниан тяжело дышал, его щеки пылали. Он указал на Аэция дрожащим пальцем.
— Думал ли ты о Риме, когда двадцать лет назад привел сюда шестьдесят тысяч варваров, отправленных твоим закадычным дружком Аттилой, дабы поддержать тебя? Твое время ушло, Аэций. Здесь, в Риме, у тебя нет друзей. И никогда не было. Ты держался лишь страхом, который все мы испытывали перед твоим покровителем – Аттилой. Теперь любой, убив тебя, окажет ему величайшую услугу. И они ждут только сигнала. Моего сигнала.
Смертельная тишина воцарилась в сенате. Аэций стоял неподвижно, как скала. Он видел глаза сенаторов: в одних читался страх, в других – злорадство, в третьих – готовность в любой момент броситься на того, кто окажется слабее. Он был здесь один. Совершенно один.
Не сказав более ни слова, развернувшись так, что плащ его взметнулся алым пятном, Флавий Аэций вышел из курии. Он уехал из Рима в тот же день. Оставаться в городе, где император открыто назвал его предателем и приговорил к смерти, было равносильно самоубийству.
Дорога к лагерю легионов, стоявших в окрестностях, показалась ему бесконечной. Мысли метались, как загнанные звери. Они были одногодками. Он и Аттила. Его, еще подростком, отдали на воспитание – или, что точнее, в заложники – родному дяде Аттилы, грозному вождю Роасу. Свой статус Флавий толком не понимал, да и не интересовался им. Он жил в семье Роаса на правах воспитанника, и там, в бескрайних степях, дышавших ему в лицо ветром свободы и силы, он подружился с юным Аттилой. Вместе они учились укрощать строптивых коней, владеть луком и мечом, постигали нехитрые, но смертоносные тайны воинского искусства и управления ордами. Позже, уже возмужавший Аттила, участвовал в воспитании его, Аэция, собственного сына. Их связывало странное братство, скрепленное не кровью, но общей судьбой изгоев, рвущихся к власти.
Именно гунны помогли ему занять место главнокомандующего пехотой и кавалерией Рима. Двадцать лет он был подлинным хозяином Империи. Ни Валентиниан, ни его раздутый, прогнивший двор не смели и пикнуть против его воли. Он был щитом, о который разбивались все волны варварских нашествий. И вот – такая благодарность. Такой поворот. Нож в спину от этого ничтожного, трусливого мальчишки, которому он сохранил и трон, и жизнь.
Теперь нужно было выбирать. Не для Рима – для себя. Рим, как он с горечью понимал, уже сдался. Он был готов лечь под гуннов, лишь бы сохранить призрачное подобие власти и богатства. Но Аэций выбрал иную стезю. Если уж погибать, то сражаясь. И не за императора-иудушку, а за саму идею Рима, который он, варвар по воспитанию, возможно, понимал лучше, чем все эти рожденные в пурпуре недоросли.
Валентиниан – трус и предатель. Но Маркиан на востоке... Маркиан – воин. Нужно ехать к нему. Тот не может не понимать простой истины: покончив с Римом, при любом исходе следующий удар Аттила обрушит на Константинополь. Именно Маркиан отказался платить дань, заявив с вызовом: «Золото у меня – для друзей. Для врагов – железо». Именно этот вызов и стал искрой, что разожгла пожар западного похода Аттилы.
Прибыв в свою ставку, Аэций немедленно собрал командиров. Виды их были мрачны; вести из Рима уже долетели и сюда.
— Единственное место, где мы сможем удержать орду Аттилы – это на переправах через По, — без предисловий начал Аэций, водя пальцем по потертой кожаной карте. — Если мы перейдем реку и встретим его в чистом поле – мы погубим армию. У нас нет союзников-вестготов. Здесь мы одни. Нанеся урон противнику на переправе, мы отступим к Риму и будем обороняться за его стенами.
Один из трибунов, ветеран Каталаунских полей, мрачно кашлянул.
— Прости, дукс, но укрепления Рима давно обветшали и не ремонтировались. Они не выдержат долгой осады. Камни крошатся, а у варваров есть стенобитные машины, тебе ли не знать.
— Значит, нужно сделать так, чтобы выдержали! — резко оборвал его Аэций.
— Работы нужно начать немедленно. Согнать на стены всех, кто способен держать в руках лом или лопату. Думаю, до весны у нас еще есть время. Аттила не рискнет переходить Альпы зимой.
— А как же быть с северными городами: Аквилея, Конкордия, Патавий, Верона, Медиоланум? — спросил другой командир.
Аэций сжал губы. В его глазах мелькнула тень боли.
— Они... задержат наступление гуннов. Каждый день их обороны – это дополнительное время для нас. Цена этому времени – их кровь. Но иного выхода нет. Поверьте мне, отягощенные добычей гунны не будут драться с прежним упорством. Уж я-то их знаю. Все знают, что делать: укрепляем оборонительные линии по южному берегу По и римские стены. А я... я отправляюсь к Маркиану. Наше спасение – в объединении сил.
Путь в Константинополь был долог и утомителен. Аэций, всегда деятельный и несгибаемый, впервые за многие годы чувствовал смертельную усталость. Не столько физическую, сколько душевную. Предательство Валентиниана ранило его глубже, чем любая стрела.
Маркиан, император Восточной Римской Империи, принял его с неизменной византийской любезностью, которая, как хорошо знал Аэций, как правило, предполагала либо нож за пазухой, либо яд в винном кубке.
Прием был обставлен со всей пышностью, дабы подчеркнуть и могущество Востока, и своеобразное снисхождение к гостю, чье положение стало более чем шатким.
— Дорогой мой, Флавий Аэций! — воскликнул Маркиан, поднимаясь с трона для объятий. — Я всегда несказанно ценил и продолжаю ценить весь твой благородный род, а тебя лично почитаю одним из достойнейших полководцев нашего неспокойного века. Ты одержал блестящую, поистине судьбоносную победу на Каталаунских полях, чем, без сомнения, спас всю европейскую цивилизацию от варварского потопа. Слава тебе, Флавий Аэций!
Аэций, склонив голову в формальном поклоне, мысленно отмечал про себя каждую сладкую, как патока, и каждую отточенную, как кинжал, фразу. Здесь, в Большом дворце, искусство говорить, не говоря ничего, было доведено до совершенства.
— Благодарю тебя, василевс, за столь высокую оценку моих скромных усилий, — ответил он, соблюдая протокол. — Но позволь заметить, что война еще далеко не закончена. Аттила непременно придет поквитаться. И со мной лично – за ту победу, и с тобой – за то, что ты поступил как истинный воин и правитель, отказавшись платить дань этому Бичу Божьему. Сие говорит об одном: у нас отныне общая судьба. Либо мы сообща одолеем гуннов, либо они поодиночке уничтожат нас. В том, что нас с тобой лично ожидает незавидная участь в случае победы Аттилы, я не сомневаюсь ни на миг.
Маркиан улыбнулся, но глаза его оставались холодными и внимательными.
— Ты знаешь, мой дорогой друг, — заговорил он, делая жест, чтобы Аэцию подали лучшего фалернского, — не прошло и пяти лет с той поры, как при покойном Феодосии Втором тот самый Аттила стер с лица земли цветущие города наших балканских провинций, нанеся империи тягчайший, невосполнимый урон. Никто тогда нам не пришел на помощь. Никто. Они уничтожили бы и сей град, Константинополь, если бы Феодосий не выплатил им шесть тысяч литр золота и не принял на себя унизительное, разорительное бремя дани. И этим дело не ограничилось. Мы были вынуждены выдать ему всех перебежчиков, всех, кто искал у нас защиты и доверился императорскому слову! Это – удар не только по казне, но и по репутации, которую не восстановить и за сто лет. А ты сейчас просишь меня защитить Рим от гуннов, в то время как сам Рим, как мне доносят, и не думает себя защищать. Мы тут, поверь, многое знаем о том, какие ветры дуют ныне в курии и во дворце на Палатине.
В словах Маркиана звучала не просто обида, а холодный, взвешенный расчет.
— Но я все еще главнокомандующий Запада! — попытался нажать Аэций, хотя уже чувствовал, как почва уходит из-под ног.
— Друг мой, поверь опытному человеку, — голос Маркиана стал почти отеческим, — это ненадолго. Тебе нужно спасти Рим до того, как он окончательно погубит тебя. Вот мое мнение. Если Аттила повернет свои тумены на нас – да будет так, мы встретим его как подобает. Если же он изберет путь в Италию... — Маркиан развел руками, — что ж... пусть достигнет реки По. И тогда... тогда мы обсудим возможность помощи, если вы к тому времени еще не решите сдаться на милость победителя. А пока я планирую отправить к Аттиле посольство – пусть выяснят, какими мы вообще располагаем вариантами для разрешения сего... конфликта.
Аэций понимал, что это – вежливый, но твердый отказ. Все это были слова, красивые и пустые. Время, драгоценное время, неумолимо уходило, а расплата приближалась стремительно, как гуннская конница. Нужно было предпринимать что-то кардинальное. Отчаянное. Неожиданное.
И тут его осенило. Связи! Воспользоваться старыми связями в самом окружении Аттилы. Он же знал там всех лично! Многих – с самого детства. Посольство... Маркиан отправляет посольство к Аттиле. Это не просто прощупывание почвы, это – его, Аэция, шанс! Единственный шанс.
Не теряя ни мгновения, он отправился в резиденцию посла гуннов при дворе Маркиана. Им был старый, опытный воин Эдекон – хитрый и осторожный лис, о намерениях которого нельзя было сказать ничего заранее. Но иного выбора не было. Чем я рискую? – думал Аэций, идя по улицам Константинополя. – В худшем случае – жизнью. Но ее я и так могу лишиться со дня на день.
Эдекон встретил его с подчеркнутой, но сдержанной вежливостью. Он, безусловно, уже знал о разрыве между Аэцием и Аттилой и о скандале в римском сенате. Зная, что Флавий, сорвав галльскую кампанию, стал личным врагом кагана, Эдекон пока не определился с линией поведения. Но принять и выслушать его было обязанностью – он был глаза и уши Аттилы в Византии, а значит, закрывать их не следовало никогда.
После обмена церемонными любезностями, двое мужчин, знакомых с детства, вышли прогуляться в закрытый перистильный сад при доме. Аэций не хотел, чтобы хоть одно слово их беседы стало достоянием чужих ушей.
— Эдекон, — начал он, без предисловий, глядя на стройные кипарисы, — ты знаешь, что наши пути с Аттилой разошлись настолько, что в этом неспокойном мире место осталось лишь для одного из нас.
— Это очень прискорбно слышать, Флавий, — с искренней или притворной грустью в голосе ответил гунн. — Очень.
— У Аттилы много завистников и тайных врагов даже среди его друзей. Это не секрет.
— Мое сердце обливается кровью, когда я думаю о таком вероломстве.
Аэций повернулся к нему, глядя прямо в глаза.
— Я готов заплатить. Очень щедро. За то, чтобы смерть нашла Аттилу раньше, чем она настигнет меня.
Эдекон сделал вид, что не расслышал, и потрогал рукой распускающийся бутон розы.
— Я этого не расслышал, прости. Шумят фонтаны.
— Брось, Эдекон, — Аэций положил руку на его плечо. Рука была тяжелой и твердой. — Ты меня знаешь. Мне отступать некуда. И, главное, некогда. Если не поможешь ты – эти деньги возьмет кто-то другой. Более алчный и менее разборчивый.
Посол медленно обернулся. Его лицо было маской учтивого недоумения.
— Ты предлагаешь мне... спрятать кинжал под плащ и отправиться в Этцельбург?
— Нет, — отрицательно качнул головой Аэций. — Не тебя. Нужно передать деньги – много денег – начальнику личной охраны Аттилы. И на словах добавить, что вторая часть суммы, втрое большая, будет ждать его в Риме, после того как мы получим весть о безвременной кончине кагана.
Эдекон закрыл глаза, словно от боли.
— Ты терзаешь мою душу, Флавий. Я знаю тебя с детства и... питаю к тебе искреннюю симпатию. С другим я бы даже не стал вести эту беседу. Нет, приказал бы немедленно схватить и в оковах отправить в Этцельбург. Но ты... ты другое дело. — Он помолчал, будто принимая трудное решение. — Есть у меня один человек. Переводчик, Вигилий. Ему можно поручить такое дело. Он как раз отправляется в составе посольства василевса Маркиана в ставку к кагану. Я устрою тебе встречу с ним. И мы... мы тут же забудем об этом разговоре навсегда, мой друг. Да?
Сердце Аэция заколотилось в груди. Ловушка? Или искренняя помощь? Выбора не было. Он мог лишь надеяться на старую дружбу и на всемогущую силу золота.
— Да, — просто сказал он. — Мы забудем.
Внушительный кошелек, шитый золотом, тяжелый от солидов, был в тот же вечер передан Вигилию – невзрачному, испуганному человеку с бегающими глазами. Посольство с восточными дарами и дипломатическими письмами тронулось в путь, на север, в сердце владений гуннов.
Но едва лишь послы скрылись за горизонтом, как из ворот Константинополя вылетел другой, особый гонец. Он мчался на сменных лошадях, опережая неторопливый кортеж, и в его дипломатически запечатанной суме, под грифом «Абсолютно секретно. Лично в руки Кагана», лежало письмо от Эдекона. В нем подробнейшим образом излагалось все, о чем договаривались он и Флавий Аэций, и описывалась вся подноготная заговора с участием переводчика Вигилия.
Тень ворона, предвещающего беду, уже легла на дорогу, ведущую к Аттиле. Игра началась. И ставка в ней была – жизнь.