Два командира

Дисклеймер: в главе присутствуют жестокие моменты. Автор не несет цели кого-либо оскорбить и тем более ничего не пропагандирует.

Учите и любите историю :)

____________________________

За лесом глухо прозвучал раскат грома, расползаясь по тяжёлым тучам и дойдя до глухой деревушки. За ним — белая нитка молнии, которая тут же исчезла в чёрных облаках, подсвечивая их изнутри. С юга двигалась гроза, редкое и запоздалое явление для октября. На востоке ещё сияло голубое небо, ещё падали на землю солнечные лучи, пятнами освещая двигавшиеся немецкие колонны. Большая дорога проходила мимо деревушки, поднимая в воздух столбы пыли. В этих местах давно не было дождей, земля высохла, потрескалась и теперь с немой благодарностью ждала осенней грозы.

Вертэр сидел у маленького окошка, глядел на длинную колонну, прислушивался к крикам проезжавших солдат и совсем забыл, что в комнате он был не один, из-за чего задумчивые слова «скоро начнётся дождь», сказанные штурмбаннфюрером, до чёртиков напугали парня. Вертэр чуть вздрогнул и покосился на Мартина, сидевшего за столом.

— Сильная гроза будет, — сказал Мартин и посмотрел на Вертэра. — Чего вздрагиваешь, как овца? Грозы боишься?

— Нет, — смутился парень. — Вы так резко заговорили, что я вздрогнул от неожиданности.

Мартин презрительно фыркнул, привычно поджал губу — верный знак его недовольства — и прислонился к стене.

— Спроси у связистов, когда ждать этих представителей из батальона.

— Связисты сейчас налаживают связь, — растеряно пробормотал Вертэр. — А из того батальона придут только к ночи. На соседнем направлении идёт бой, — и Вертэр глазами указал в сторону окна, намекая, что далеко отсюда завязывался бой.

За лесом, откуда шла гроза, действительно слышались орудийные выстрелы.

— Придут в самый ливень, — сказал Вертэр и улыбнулся, пытаясь смягчить настроение Мартина.

Но штурбаннфюерер не был настроен на лёгкий разговор. Он нахмурился и мрачно сказал:

— Если вообще придут.

— Их будет трое, — заговорил Вертэр, не понимая неразговорчивость своего командира. — Майор и два гауптмана. Кто-то из них, да придёт.

Мартин молчал. Сложив руки на широкой груди, он смотрел на стол, по которому ползали крупные мухи. Серо-голубые глаза сузились, бескровные губы подрагивали — Мартин негодовал.

Вертэр, чувствуя гнетущую атмосферу, не знал, куда себя деть. Он не имел права покидать своего командира, пока тот его сам не отпустит, потому что Вертэр был его адъютантом. Зиндерман был вынужден сидеть у окна, положа руки на колени, и молча чего-то ждать.

На южном направлении бой не утихал. Из-за леса доносился лай пулемётов, сопровождаемый разрывами. Связисты ушли на восток налаживать связь и вернутся, по всей видимости, ещё не скоро. Наверное, из-за них штумбаннфюрер и злился. Злился на весь свет только из-за нескольких человек, а его адъютант, как и всегда, был козлом отпущения.
Мартин на дух не переносил людей, подобных Вертэру, но из-за того, что во всей округе больше не было подходящих людей на место адъютанта, штурмбаннфюрер был вынужден терпеть его, Вертэра Зиндермана. И это отношение к себе Вертэр прекрасно знал и чувствовал, поэтому старался лишний раз не мелькать перед глазами Мартина и тем более не зевать в его присутствии.

— Мы могли бы обойтись и без них, — вдруг сказал Мартин, имея в виду батальон вермахта. — Жахнули бы по русским в одиночку и дело с концом.

— Мы не можем, — тихо возразил Вертэр, — потому что иначе вырвемся вперёд и окажемся под угрозой окружения.

— Да кто нас окружит? — вспылил Мартин. — Эти свиньи кое-как с вермахтом справляются, а мы им и подавно зубы выбьем... Впрочем, ты прав, — неожиданно успокоился Мартин. — Отрываться на таких огромных пространствах опасно. Тем более впереди леса, кишащие партизанами.

Мартин посмотрел на Вертэра и увидел, что тот кивнул ему. Вертэр подавил в себе желание улыбнуться такой неожиданной похвале со стороны командира и старался не отрывать глаза от улицы, по которой колонной двигались немецкие войска.

***

Нет, Вертэру определенно не нравилось служить в СС. Это низко и пошло.
Вертэр шёл в СС, окрылённый теми благами, которыми наделялись эсэсовцы. Все твердили ему о духе товарищества, о сплочённости, о братстве — обо всём, что, как говорили, будто недоступно в «обычном» мире. На деле же всё вышло иначе. Да, товарищество было, но оно призывало напрочь позабыть о себе и думать лишь о других до самой смерти. В товариществе не было места собственному «Я». Того, кто смел хоть как-то выбиться из массы товарищества, просто забивали у всех на виду, позоря его честь и достоинство, выбивая всю дурь «обычного» мира. В СС нет «Я», есть «товарищ». Ломалось всё, что было создано «обычным» миром: уважение к себе, личное мнение, собственная гордость и некоторая уникальность, которой наделяется каждый человек при рождении. В СС всё было общим — гордость, честь, мысли. В СС терялся человек, он забивался до такой степени, что в один момент он на короткое время вдруг осознавал свою принадлежность другим и теперь не может думать в отрыве от «товарищей». В СС выделяться — опасно и страшно. Умников здесь не любят, аристократы тоже не в почёте (за исключением тех, у кого отцы гауляйтеры или другие видные шишки). В почёте деревенские парни с куриными мозгами, но крепкими кулаками. Сильных в СС любят, а вот умных — нет, потому что ум присущ не каждому, а в СС все «равны».
Вертэр понял эти истинны достаточно поздно. Сначала его прельщало слово «эсэсовец», ему нравилась чёрная форма и то, как она сидела на его крепкой и складной фигуре. К нему обращались как к равному, несмотря на его деревенские корни и на плохой аттестат зрелости. Вертэр не был богат умом. Он простоват, по-детски наивен, а иногда даже глуп.
Вертэру очень нравились уроки немецкой литературы и культуры, он часто представлял себя рыцарем из немецких саг, которого ждёт неминуемая слава. Практические занятие Вертэру тоже нравились бы, если бы не злой учитель физкультуры, который яро отстаивал заповеди «товарищества» и наказывал всех, кто эти самые заповеди нарушали. Не гнушался физкультурник и высмеивать тех, кто из общей массы выбивался. К счастью, Вертэр вписывался в его идеалы и ни разу не был подвергнут унижению со стороны учителя.
Но потом пришло осознание. Чем дольше длилась учёба, тем страшнее это осознание становилось.
За время своей учёбы Вертэр так ни с кем по-настоящему и не подружился. Некому было отвести душу, исповедоваться, поделиться тревожащими мыслями, ведь в каждом курсанте прятался доносчик. Все были забиты, боялись сказать терзающую правду. А потом все вдруг смирились, пустили себя по течению, перестали думать и даже решили, что их учат правильным вещам. Только на одного Вертэра почему-то не подействовала эта идеологическая обработка. Он всё ещё мог сохранять своё «Я» и лелеял его каждый день, каждую ночь, старательно пряча от других.
В училище для эсэсовских курсантов Вертэр стал белой вороной: держался ото всех особняком, мало с кем общался. Преподаватели восхваляли его молчаливость и видимое спокойствие, ставя в пример другим; курсанты же сторонились его, неосознанно понимая его инакомыслие.

Когда Вертэр попал на фронт, он обрадовался, наивно полагая, что на фронте дух товарищества, которое плохо зарекомендовало себя в Германии, окажется очень даже полезным и хорошим.
Каково же было его разочарование, когда и на фронте было то же самое товарищество! Оно было почти похоже на то, что было в училище, отличаясь лишь тем, что «товарищ» спасал тебя от смерти, а не от училищного карцера. На фронте были те же самые доносчики, при которых и лишнего слова нельзя сказать, была та же самая пропаганда арийцев и культа фюрера.
Ужасно, просто ужасно! И зачем Вертэр пошёл в СС, если не был готов самозабвенно жертвовать своим молодым телом ради другого, точно такого же тела, которое ничем от него не отличалось? Лучше бы он остался в вермахте, где жизнь отдельного человека имела хоть какую-нибудь ценность.

А с началом Восточной кампании всё стало намного хуже. Те уроки, на которых говорилось, что для эсэсовца не нужны никакие жалость и сострадание, оказались моральной подготовкой к тому ужасу, который несли с собой эсэсовцы. Регулярными стали массовые расстрелы пленных, сожжение целых деревень и сёл вместе с жителями. И счастье было, если человеку просто стреляли в голову, избавляя его от незаслуженных мучений! Часто над забитыми пленными или жителями издевались, прежде чем убить: раздевали до нага, избивали, зарывали живьём, выкалывали глаза, загоняли иглы под ногти, гоняли по солнцепёку до изнеможения. Даже дети не могли расчитывать хоть на малейшее сочувствие.

Однажды Вертэр, проходя мимо огорода, увидел лежащую между грядками девочку лет пятнадцати. Её ноги были широко раздвинуты, под синей измазанной кофточкой торчали два маленьких полукруга. На пожелтевшем теле, на котором были видны следы побоев, не было ничего, кроме синей кофты. Рядом валялась корзина. Девочка шла в огород за капустой, где её и застали эсэсовцы. Вертэр хорошо запомнил эту картину, когда под палящим солнцем лежала эта девочка между капустными рядами. Сразу же Вертэр, полный решимости и ужаса, пошёл к командиру, доложил о мёртвой девочке и потребовал найти и наказать насильника (или насильников). Но командир грубо сказал, что это — неотъемлемая часть войны и ему, Вертэру, не стоит обращать на подобные картины внимания, их он увидит ещё очень много в будущем. В добавок к этому командир сказал, что нечего жалеть местное население, что они (немцы) воюют со зверьём, а не с здравомыслящими и здоровыми людьми. Вертэр ушёл от командира, вернулся к огороду и долго вглядывался в лицо убитой, пытаясь найти в нём хоть что-то нечеловеческое и нездоровое. В конце концов Вертэр нашёл лицо этой девочки симпатичным и, преодолевая естественное отвращение к трупу, подошёл и накрыл голову убитой капустным листком. С того дня Вертэр стал ходить особняком от своей роты, а через неделю его определили адъютантом к командиру батальона — штурмбаннфюреру Мартину Гессу.

***

Приходу представителей обычной армии Вертэр обрадовался. Он давно мечтал увидеть солдат, которые не обременены духом товарищества и уважительно общаются друг с другом, не «тыкают». Он уже сказал штурмбаннфюреру о том, что с радостью разместит новых лиц у себя в доме и окажет им высший приём. Мартин, поразмыслив, согласился, довольный тем, что не ему принимать у себя гостей «второго сорта».

Но представители обычной армии сильно задерживались. Бой на их направлении давно утих, а их всё не было. Время уже перевалило за десятый час вечера, за окном бушевала поздняя гроза, а дом был пуст. Даже вернувшиеся связисты пожимали плечами и говорили, что связаться с майором вермахта им так и не удалось.

Только в одиннадцатом часу пришла телеграмма, извещающая Гессе о том, что майор, а вместе с ним и два гауптмана, выехали в деревню.

— Вертэр, иди к себе, — сказал Мартин, натягивая на себя китель. — Двух гауптманов я пошлю к тебе, как к равным по званию. А с майором разберусь сам. Утром зайдём к вам.

Вертэр кивнул, пулей вылетел во двор, накрываясь шинелью от ливня, и трусцой побежал к своему дому. Внутри сидели ребята из его роты, играли в карты и готовили себе ужин.

— Сюда скоро приедут два гауптмана! — с порога крикнул Вертэр, кидая шинель на лавку. — Приготовьте стол, живо!

Солдаты засуетились, забегали по комнатам, как тараканы, в минуту освободив стол от карт.
Вертэр, всё ещё разгорячённый радостной вестью, сел у стены, забегал глазами по комнате, ища себе дело. К нему подсел сослуживец по имени Иоахим. Докуривая сигарету и зажав её между зубов, он тихо спросил:

— Чего ты так всполошился? Не генералы же едут.

— И что? — резко спросил Вертэр, оборачиваясь к Йохену и разглядывая его нагловатое лицо. — Всё равно они гости. Мы обязаны хорошо их принять.

— Чтобы не стрельнули потом нам в спину? — пошутил Йохен.

— И это тоже, — прищурившись, сказал Вертэр. Серые глаза Йохана блеснули, заставив Вертэра, чья натура всегда лежала на поверхности, смутиться. — Просто не хочу показаться им плохим командиром, вот и всё. В конце концов, мы с ними одну участь делим.

— Вермахт нам не товарищ, — усмехнулся Йохен, показывая в улыбке свои маленькие зубы. — Но ты прав. Они не должны об этом знать.

Полчаса для Вертэра растянулись. Минуты текли, как тягучая смола. Вертэр то вставал и ходил по дому, заглядывал в каждую комнату и постоянно перекладывал вещи с места на место, то возвращался к спокойному Йохену, садился рядом с ним и пытался заговорить, но тот только посмеивался с него, ядовито шутя над любовью Вертэра к вермахту.

— Ты смотри, — говорил Йохен, хлопая Вертэра по плечу, — у вас хоть условно и одинаковые звания, — командиры рот — но ты выше их, потому что в СС.

— Да, — растеряно ответил Вертэр, оглядываясь на окно. Там, на улице, всё ещё шёл дождь, шумели ручьи по металлическим скатам, барабанной дробью выстукивали тяжёлые капли по крыше.

Вертэр прислушивался к звукам улицы, тщетно пытаясь угадать хлюпанье грязи в этой какофонии. Время уже подошло к полуночи, и Вертэр, почему-то потеряв всякую надежду, сел ужинать — сослуживцы любезно оставили ему котелок с остывшей кашей. Йохен же достал последнюю сигарету и, пуская кольца дыма, завёл разговор о чём-то своём, не обращая внимания на то, что Вертэр его не слушает.

***

Они стояли напротив друг друга в полном молчании и изумлении. В комнате было тихо. Казалось, что все перестали дышать — настолько удивительным был вид девушки, стоявшей на пороге дома. Эдита стояла напротив Вертэра, потеряв свой гордый вид. Её плечи были опущены, глаза широко открыты, губы искривлены в недоумении, руки повисли вдоль тела. Вертэр от удивления прикрыл рот рукой, поднялся от неожиданности и испуга с места.

— Вертэр... — просипела Эдита, почти не двигая губами. — Вертэр!!

Эдита первая не выдержала тягостного молчания, через всю комнату бросилась к старому другу, расталкивая недоумевающих солдат.

— Эдита, — очнулся Вертэр. — Бог мой! Эдита!!

Парень в два шага вылез из-за стола, пихая товарищей, и раскрыл объятия, в которые сразу же заключил подбежавшую к нему подругу.

— Живой, живой! — быстро говорила Эдита. — Вертэр, ты живой?

— Живой-живой, — отвечал тот. — А ты живая?

— Уже не уверена.

Они вместе рассмеялись и на несколько секунд разорвали объятия только для того, чтобы снова увидеть лица друг друга, но потом снова обнялись да с такой силой, что было слышно, как захрустели кости.

— Вертэр... это ты? — послышалось из открытой двери.

На пороге стоял Гюнтер. Крупные дождевые капли стекали по его побледневшему лицу, попадая за шиворот, впитываясь в одежду и образуя лужицу на гнилых досках под парнем. Гюнтер пришёл вместе с Эдитой, но первым заходить не стал.

— Я! — радостно отозвался Вертэр и махнул старому другу рукой. — Заходи, чего стоишь?

Гюнтер два раза моргнул, оглядывая стоящих в комнате солдат, и зашёл в комнату.

— Какими судьбами, дружище? — спросил Гюнтер, протягивая холодную руку Вертэру и с силой пожимая его тёплую ладонь.

— А вот так война свела! — подмигнул Вертэр и только сейчас заметил, как мелко дрожали два гауптмана после улицы. — Да снимите же вы верх, чего вы? Садитесь у печки, обогрейтесь. Сейчас мы вам всё быстренько организуем!

Вертэр кивнул одному из своих сослуживцев. Тот подошёл к Эдите и протянул было к ней руки, чтобы помочь снять одежду, но Штакельберг презрительно посмотрела на солдата и, отойдя от него, сняла верхнюю одежду сама. Гюнтер разделся сам. Солдат, смущённый реакцией Эдиты, взял одежду двух гауптманов и положил их на тёплую печь.

— Ну, садитесь. Мы уже поужинали, но в честь такого праздника организуем трапезу заново, — засуетился Вертэр, пытаясь услужить друзьям.

— Спасибо, но нет, — вежливо отказала Эдита, садясь на край стола. — Мы поели перед выходом. Мы с майором и Гюнтером шли к вам с намерением обсудить дальнейшие бои, а не ужинать.

— Ну ради меня, Эдита, — взмолился Вертэр и подвинул к девушке миску с вареной курицей. — Один разок можно изменить своим принципам не есть ночью. Вы-то небось консервами перебираетесь?

— Сейчас да, — ответила Эдита.

— А у нас птица вареная, жареная — любая, — настаивал Вертэр.

Йохен, стоявший всё это время у печки молча, вдруг взял в руки две миски с картошкой и мясом и поставил их перед Эдитой. В нос Штакельберг ударил запах еды, она нервно проглотила густую слюну.

— Так поужинаете? — улыбаясь и заглядывая в глаза Штакельберг, спросил Вертэр. — Заодно вспомним старое доброе училище. — И, когда Эдита всё же кивнула, Вертэр радостно крикнул: — Парни, накрывайте!

В минуту стол был усеян тарелками с едой и двумя бутылками шнапса. Все сели за стол и молча уставились на трёх друзей, севших рядом. Эдита, не поднимая глаз на солдат, спросила:

— А где ваш командир? Мы думали, что он примет нас вместе с нашим майором.

— Вы про штурмбаннфюрера Гессе? — спросил Йохен, особенно налегая на слово «штурмбаннюфюрер». — Он распорядился принять майора и вас отдельно. С вами штурмбаннфюерер поговорит утром.

— Штурмбаннфюрер?.. — повторила Эдита и подняла на сидящих глаза.

Туманн радости, застлавший Штакельберг глаза, когда она увидела Вертэра спустя столько времени, моментально рассеялся. Эдита пришла в себя после волны внезапного счастья и сумела взять себя в руки.

«Да, мы шли к эсэсовцам, — судорожно думала Эдита, разглядывая сидящих за столом. — Как я могла это забыть? Шла, проклиная этих чертей всю дорогу, а в итоге сижу с ними за одним столом только из-за того, что увидела среди них Вертэра... Но почему Гюнтер молчал?»

Эдита покосилась на сидевшего рядом с ней парня. Тот, казалось, тоже был смущён и ошеломлен внезапной встречей. Гюнтер, как и Эдита, был ослеплён радостью.

Сквозь звон в ушах Эдита услышала обрывок фразы, которую говорил ей сидящий рядом с Вертэром русоволосый эсэсовец с острым, как бритва, взглядом:

— ...ж ещё? У нас майоры зовутся штурмбаннфюрерами.

Не обращая внимания на слова Йохена, Штакельберг повернулась к Вертэру и глупо спросила:

— Ты в СС?

— Ну да, — теряясь, ответил Вертэр и дотронулся пальцем до своего воротника.

В глаза Эдиты бросились две ослепительно-белые руны в форме молний и три светлых ромбика на одежде Вертэра. Парень, не вытерпев, спросил:

— А что?

Эдита не ответила, вместе неё это сделал Гюнтер:

— Нет, в этом ничего такого нет. Мы просто не ожидали от тебя... такого. Мы не думали, что ты пойдёшь в СС.

Вертэр вспыхнул, покосился на сослуживцев, которые молчали всё это время, и вопросительно посмотрел на Гюнтера. Тот попытался исправиться:

— Нет, ты ничего плохого не подумай, Вертэр. Я имею в виду то, что ты нам никогда не говорил, что пойдёшь служить в СС.

— Я всегда хотел, — быстро сказал Вертэр, чувствуя на себе пронзительный взгляд Йохена. — Это же почётно. Впрочем, я тоже удивлён, что ты, Гюнтер, сейчас не в СС. Эдита понятно, но ты? У тебя есть все данные, ты — эталон арийской красоты.

Эдита в это время смотрела за спину Вертэра и на секунду пересекалась взглядом с Йохеном.

— Мы с Эдитой решили держаться вместе, — ответил Гюнтер, — так проще. Мы уже привыкли друг к другу.

— А ты почему молчишь? — внезапно переменился Вертэр, обращаясь к Эдите. — Так резко замолчала. Удивлена?

— Больше, я ошарашена, — ответила Штакельберг, переводя взгляд на Вертэра. Теперь парень оказался между двумя огнями: сзади его сверил взглядом Йохен, а спереди Эдита. — И давно ты служишь в СС?

— С 1939 года, — ответил вместо Вертэра Йохен и посмотрел на Штакельберг. Они оба отпустили Вертэра, дав ему спокойно вздохнуть, и переключились друг на друга. — У вас был хороший друг. Только спать уж больно любит, а так ничего. Силён детина.

Эдита промолчала. В горло кусок не лез после этого разговора, да и есть девушке в присутствии эсэсовцев не хотелось. Штакельберг чувствовала на себе масляные взгляды солдат, от которых не так давно отвыкла в своём родном батальоне. Липкая неприязнь к сидящим прокатилась по телу Эдиты: на лбу выступили мелкие капельки пота, холодные ладони вспотели, как и спина.

Штакельберг попыталась отвлечься.
За столом сидели похожие друг на друга солдаты: светлые волосы, голубые или синие глаза, одно и то же телосложение, даже манера речи одна. И взгляды тоже ничем не отличаются — хищные, твёрдые, неприступные. И души у них такие же холодные, как и глаза.
Эдита взглянула на Вертэра и расслабила пальцы, мёртвой хваткой вцепившиеся в её штанины. На первый взгляд парень идеально вписывался в «нордическое общество», но его движения, манера речи и взгляд ещё сохраняли того самого Вертэра Зиндермана, которого Штакельберг знала в свои училищные годы. В нём сохранились те маленькие зажатости, лень и мечтательность, которые придавали парню немного глуповатый вид большого ребёнка.
Нет, даже с двумя молниями на воротнике Вертэр никогда не впишется в СС. Ему хватит мужества сохранить свою глупость и наивность, которые ещё роднят его с «обычным» миром.

Эти мысли немного успокоили Эдиту, девушка отпустила ситуацию и решила немного расслабиться после тяжёлого дня и пути.

— А ты до кого дослужилась? — глупо спросил Вертэр, угадывая по лицу Штакельберг её настроение.

— Гауптман, — ответила Эдита. — А ты?

— Тоже! — воскликнул Вертэр. — А ещё я адъютант у штурмбаннфюрера. — И, обрадованный тем, что ситуация начала меняться в лучшую сторону, Вертэр быстро заговорил: — Я вот что вспомнил, парни! В училище, ещё когда я не был в СС, такой случай произошёл! Потом весь остаток учёбы не скучали...

— А с нами, хочешь сказать, ты постоянно скучал? — бесцеремонно перебил Йохен.

— Да, — горячо ответил Вертэр, — с вами спуску никакого не было! Одна дисциплина да злой физкультурник.

— Без этого никуда. Не забывай, в каких войсках ты служишь, Вертэр, — сказал Йохен и опять посмотрел на Эдиту. На этот раз он решился заговорить с ней: — А мы с тобой так и не познакомились. Меня зовут Иоахим, можно просто Йохен. А тебя зовут Эдита, если я правильно понял? — парень протянул Эдите руку, но девушка только посмотрела на его ладонь и осталась сидеть со сложенными на коленях руками.

— Вы всё правильно поняли, — ответила Штакельберг.

Йохен замешкался, подержал ещё несколько секунд руку в воздухе и убрал обратно.

— Что ты, можно обращаться на «ты». Мы здесь все товарищи.

— Мы из вермахта, а вы из СС, — ответила Штакельберг. — У нас принято обращаться на «вы».

Йохен прикусил губу и обратился к Гюнтеру:

— А тебя как зовут?

— Гюнтер.

— Очень приятно с вами познакомиться, - улыбнулся Йохен, показывая свои мелкие зубы. — Вертэр многое о вас рассказывал, поэтому лично для меня честь познакомиться с друзьями моего товарища. Надеюсь, это взаимно.

— Надейтесь. Надежда ещё никому не мешала, — ядовито улыбнулась Штакельберг, на что Йохен сказал:

— Я знаю, что вы любите поспорить. Не гнушались этим даже с преподавателями в училище.

— Я ни с кем не гнушаюсь спорить, — ответила Штакельберг. — В армии без споров никуда.

— Но ведь это нарушает дисциплину, — удивился Йохен. — А в вермахте, насколько я знаю, она тоже не стоит на последнем месте.

— Я про характер, — отрезала Штакельберг и пихнула под столом ногу Гюнтера.

— Когда, вы говорите, мы сможем увидеться с вашим командиром? — спросил тот.

— Утром, — сказал Вертэр, догадавшись, что Штакельберг хочет закончить этот разговор и остаться в доме без эсэсовцев. — Поэтому останется у меня переночевать.

— Куда нам деваться, — хмыкнула Эдита. — Останемся. Где здесь можно разместиться?

— В соседней комнате, — сказал Вертэр и засуетился, говоря своим сослуживцам, чтобы те расходились по своим домам.

За столом все зашевелились: заскрипели стулья и деревянные половицы. Стали расходиться.
Последним из дома вышел Йохен. Стоя у порога, он долго разглядывал Эдиту и, когда к нему подошёл Вертэр, повлёк его за собой на улицу.

— Что это за шмара? — зло прошептал Йохен. — Ты рассказывал, что с ней легко найти общий язык.

— В училище она такой не была, — пожал плечами Вертэр. — Столько времени прошло, конечно она могла измениться. Тем более война, нервы, всё такое.

— Гнать таких из армии в шею надо! - не унимался Йохен. — Я ещё никогда не встречал такого пренебрежение к солдатам со стороны девушки!

— Она тоже солдат, — нахмурился Вертэр. — Ты сам виноват, что полез к ней. Поверь, дисциплина для неё будет поважней, чем для тебя. Не зря же Эдиту послали к нам, значит, командование их батальона доверяет ей.

В ночном сумраке блеснули серые глаза. Вертэр отшатнулся от Йохена, уловив его мысли.

— Не смей, — прошипел Вертэр. — Мало ты в деревнях девок насильничал, так на свою землячку покосился? Гнида!

Йохен не ответил, понимая, что, если ввяжется в драку с Вертэром, победителем из неё не выйдет. Он ещё некоторое время постоял, в упор глядя на парня, но всё же ушёл. Молча, без прощаний.

Когда Вертэр вернулся в дом, Эдита с Гюнтером сидели за столом и ели из своих консерв, принесёными ими из батальона. Появление Вертэра их никак не смутило. Парень подсел к ним и спросил:

— Зачем вы так?

— Что именно? — не отрываясь от еды, спросила Штакельберг.

— Так грубо. При всех про меня такое сказать. Ко мне и так не очень дружелюбно относятся. К тому же Йохен. Ты обидела его, Эдита.

— На обиженных воду возят, знаешь такую поговорку у русских? — блестя глазами, сказала Эдита и не вытерпела: — Ты зачем в СС пошёл? Чем тебе в вермахте не угодили? Штанишки зимой не шерстяные присылали? Три консервы выделяли вместо четырёх? Или у тебя с памятью проблемы? Твоя мать знает, с кем её сыночек шляется?

— Знает, — тихо ответил Вертэр, пряча глаза.

— Точно? Может, мне ей написать? У меня её адрес есть, ты знаешь! Ты мне сам письма её показывал, где она умоляла тебя не идти в СС! И что? Хорошо тебе здесь служится? Штанишки шерстяные? Платочки небось дома теперь пуховые да с красными крапинками лежат. Как на эсэсовских харчах живётся? Хорошо? То-то бока, я смотрю, отъел, в ширину вырос!

— Эдита, — рука Гюнтера легла на ладонь Штакельберг, и девушка замолчала, оценивая эффект произнесённых ею слов.

Вертэр сидел перед ними, опустив голову. Широкие плечи опустились, и на поверхности стола вдруг появились две капли. Эдита заметила, как покраснело лицо парня, задвигались мускулы на его щеках и на лбу. Вертэр плакал.

— Сам знаю, что виноват, — заговорил парень, не поднимая глаз. — Плохо мне тут, жалею ещё с училища. Все мне говорили, как хорошо служить здесь, какие вершины мне обещали, а на деле гнилое «товарищество»... И про маму мою ты не говори, Эдита. Хочешь, пиши ей... Напиши, если сможешь! Она от меня уже отреклась, вот!

Вертэр достал из нагрудного кармана сложенное вчетверо письмо и бросил его перед Эдитой. Она быстро развернула его, пробежалась глазами по неровным строчкам, написанным больной старческой рукой:

«Я получила твоё письмо от 6 декабря. Я до последнего не верила, что ты отважишься на этот шаг, потому что знаю, что ты не такой, но я ошиблась. В этом есть и моя вина, что я подпустила тебя к этому слишком близко, поэтому я и себя корю. Ты не представляешь, сколько боли ты мне принёс своим последним письмом! Ты глупый, наивный и неблагодарный мальчишка, который не ценит и грамма того, что я в тебя вложила! Будь с нами отец, он бы выпорол тебя и выбил бы всю дурь, которая морочит тебе голову, и был бы прав! Я бы сама выпорола бы тебя отцовским ремнём, но материнская рука никогда не поднимется на родное дитя. Если ты получишь отпуск, то поезжай к тётушке Ирме в Гамбург. А домой не смей возвращаться! Я не потерплю, что бы нога чужого для меня человека переступила порог моего дома! Если считаешь себя взрослым, то умей держать ответ за свои действия и поступки и живи сам по себе.
Если хочешь донести на меня в гестапо — доноси. Мне уже нечего терять, потому что последнего ребёнка я уже потеряла. Прощай»

В самом низу письма стояла подпись: «Гретель З.» Она была размазана слезами от слёз, пролитыми Вертэром над письмом. Его мать всегда подписывала письма словами, полными материнской любви и заботы: «Твоя дорогая мамочка» или «Твоя любящая мама». Весь лист был пропитан слезами Вертэра и потерял от них всякую прочность. Штакельберг осторожно свернула письмо и вернула его Вертэру.
Трое друзьей молчали.

«Один ты теперь на свете, — думала Эдита. — Один во всём белом свете. Ходишь неприкаянным без крова и матери, негде тебе теперь приткнуться».

— Все мы дети, один ты уже повзрослел, — сказала Эдита.

— Ты тоже не ребенок, Эдита, — сказал, утирая слёзы, Вертэр. — Ты ведь детдомовская, нет у тебя родителей. Отреклись они от тебя, как моя мама отреклась от меня.

В ответ Эдита что-то пробормотала и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Била ключом в Штакельберг жалость, железными когтями скребло сердце сострадание и шершавой петлёй душил стыд за сказанные в горяче слова. Штакельберг злилась на себя, на свой длинный язык и импульсивность, за необдуманные слова, сказанные при эсэсовцах и лично Вертэру на эмоциях.

Оба друга плакали. Одна из-за своей излишней сентиментальности, другой — из-за одиночества. Только Гюнтер сидел неподвижно, не меняясь в лице. Он терпеливо ждал, когда слёзы смоют собой грязь всего пережитого.

— Вы закончили? — невозмутимо спросил Гюнтер, когда Вертэр, вытирая дорожки слёз, поднял раскрасневшиеся глаза. Они кивнули вместе с Штакельберг, и Гюнтер облегчённо вздохнул: — Сорвал куш: увидел вас двоих плачущими.

— Не один раз увидишь, — усмехнулась Штакельберг, и эта добродушная ухмылка, от которой пролегли первые морщинки, развеселила старых друзей. — Так, говоришь, в СС тебе плохо? Глаза у них косят?

Вертэр улыбнулся, понимая шутку про косоглазие, и сказал:

— Да, глаза у них косят. Но плюшки у них хорошие. Вам давно шинели выдавали?

— Я с вашего склада украла, — рассмеялась Штакельберг, намекая, что с тёплой одеждой действительно приходится туго.

— То-то я смотрю, что одному из моих не досталось, — подхватил Вертэр и вдруг вспомнил: — А помнишь, как Томас... это...

— Ты про это... как его...

— Да-да, про это самое! Он ещё вроде того, как там...

— А-а! Ты про это! Ха-ха, да-да, было дело, было! Он там ещё эту штуку... ну такую, чёрную... как она называется? Ну ты понял.

— Я понял, да-да... ха-ха-ха, — Вертэр залился безудержным смехом вместе с Штакельберг.

— У вас проблемы с речью? - спросил Гюнтер, не понимавший, о какой именно ситуации с Томасом идёт речь.

— Ну ты же с нами тогда был, когда Томас того, ну... — заговорил сквозь слёзы смеха Вертэр, но задохнулся в хохоте и повалился на стол.

— Ну-ну, — передразнил Гюнтер.

— Про Томаса, кстати, ничего не слышно уже года так четыре точно, — сказала Эдита.

- Почему четыре? — удивился Вертэр.

— Потому что четыре.

— Логично, что четыре. Так почему четыре?

— Потому что четыре года прошло.

— Ну?

— Баранки гну. Что ну?

— Вы неадекватные? О чём вы теперь говорите?

— Гюнтер своих позиций по-прежнему не сдаёт!

— Ха-ха-ха!

— Так о чём мы говорили, Эдита?

— Ну... Ой, а я забыла. Мы там над Томасом смеялись.

— Ты вообще меня запутала с ним.

— Нет, это ты меня запутал своими «ну».

— Я?

— Ну ты конечно! Что ты тормозишь?

— А почему только я всегда торможу? Я помню, как ты однажды так затормозила, страсть прям!

— Когда это?

— А вот на полигоне зимой, когда герр Фишер проходил по...

— О-о-о, вспомнил!

— Нет же, ты послушай! Там похлеще Томаса было.

— Не буду я слушать, мне стыдно это вспоминать!

- Ну вот!

— Что «ну вот»?!

Все трое разразились безудержным хохотом так сильно, что под ними ходуном заходили стулья. Успокоившись, они продолжили говорить дальше.

***

Они говорили обо всём и в то же время ни о чём целый час, как в старые училищные годы, когда они сидели в пустом классе после занятий во время перерыва. Они не узнавали друг о друге ничего нового, а упорно вытаскивали из памяти какие-нибудь курьёзные моменты, из-за которых потом смеялись до покраснения. Этой октябрьской ночью 1941 года им было весело, как и раньше, в 1937 году, когда они, будучи курсантами, бегали по училищу от дежурных, гремя под одеждой бутылками шнапса. За этот час они заново пережили короткий период своей молодости и так хорошо им стало, что разлучаться на несколько часов никто из них не хотел.
Поднимаясь из-за стола, Вертэр сказал:

— Ложитесь в той комнате, там кровать есть. Я рядом на полу лягу.

— Простынешь, — заметила Штакельберг, проходя в спальню. — С окон дует.

— Ничего, мне не впервой, — отмахнулся Вертэр, настаивая на том, чтобы друзья ложились с ним в одной комнате.

Через время все трое лежали на полу. Эдита отказалась спать на кровати, оправдываясь тем, что там будут вши. Гюнтер согласился только из-за солидарности, так бы он с большим удовольствием поспал бы на удобной кровати.

— К тому же кровать узкая, — говорила Эдита, расстилая на полу свою шинель. — Вдвоём с Гюнтером не уместимся. Правда, Гюнтер?

— Угу, — промычал тот и повернулся на бок.

— Ваше право, — пожал плечами Вертэр и пропустил между собой и Гюнтером Эдиту.

Эта была единственная ночь, когда они лежали втроём под одним одеялом. Гюнтер спал, отвернувшись в сторону двери и чуть согнувшись, Эдита вытянула руки над головами парней и спала, будто распятая, чуть согнув ноги в коленях. Один Вертэр долго не мог уснуть, возбуждённый внезапной радостной встречей. Он лежал, свернувшись калачиком, подложив руки под голову, и перебирал в голове все воспоминания, связанные с друзьями.

Господи, как он счастлив! Как счастлив Вертэр, что в этом яростном и жестоком мире он нашёл островок спасения, который связывал его с тёплым и приятным прошлым! И пусть эта встреча была омрачена спором, но закончилась-то она хорошо! Закончилась-то она пониманием и смехом! Разве в училище они не ссорились друг с другом, разве не было у них противоречий во взглядах, недопониманий? Конечно же это всё было! Спор — лучшая проверка дружбы, и в этот день они снова доказали, что являются настоящими друзьями! Их дружба прошла сквозь время, они не забыли друг друга, хоть и потеряли на несколько лет. Боже, как счастлив Вертэр в эту ночь, когда у него под боком лежали старые друзья!
И не думал в тот момент Вертэр о том, что встреча их может закончиться через несколько дней, что всё на войне меняется с ужасной скоростью и не успеешь оглянуться, как всё, что тебя окружало несколько часов назад, исчезло навсегда и безвозвратно!

***

Но через несколько часов ни Эдита, ни Гюнтер не исчезли. Вертэр проснулся часов в шесть утра оттого, что под боком шевелилась во сне Эдита и что-то бормотала себе под нос. Гюнтер к тому времени уже проснулся и приводил себя в порядок, стоя перед зеркалом.

— Как спалось? — сладко зевая и вытягиваясь, спросил Вертэр.

— Жестковато, — просто ответил Гюнтер, не поворачиваясь к Вертэру. — Где тут вода?

— Из колодца надо натаскать. Я сейчас позову кого-нибудь из своих, мигом принесут.

За окном ещё было темно, липли к запотевшим стёклам предрассветные сумерки. День обещал выдаться промозглым и серым.

Выйдя на крыльцо, Вертэр кликнул одного из солдат. Пока тот ходил за водой, Вертэр быстро похлопотал насчёт завтрака, выставив на стол всё самое лучшее из своей сумки. К тому времени проснулась Эдита. Она долго стояла у зеркала, вычёсывая свалявшиеся за ночь волосы и, чтобы скоротать время, завела с Вертэром разговор:

— Дома у вас пустые. Жителей куда дели? Расстреляли?

— Они эвакуировались, — ответил Вертэр. — Когда мы сюда входили, то никого не было.

— Это правильно они сделали, — хмыкнула Эдита и сощурилась: — а ты не лукавишь?

— С чего бы это?

— Думаю, вчерашний разговор у всех нас оставил неприятный осадок.

— Что было, то было, — вздохнул Вертэр, и по его взгляду Штакельберг поняла, что продолжать разговор на эту тему он не хочет.

— Командиры когда наши придут? — спросила девушка, убирая маленький гребешок в сумку.

— Сказано, что утром, а во сколько — не знаю.

Через несколько минут все трое уже сидели за столом и молча обедали. За окнами рябили утренние сумерки. Деревушку заволакивал туман, оседая на почерневших ветках и постройках мелкими каплями. Осень добрилась и до этих мест, затерянных в лесах центральной России. За ночь дороги размыло, появились огромные слои грязи и слышалось, как кричали на улице солдаты, подгоняя лошадей, вытаскивая увязшие машины.

— Не шибко поездишь, — задумчиво сказала Эдита, глядя в окно. — Ещё вчера сухая земля трескалась, а за ночь вон как пришибло её. Пешком не пройдёшь, чего уж до техники.

— У нас осень до последнего держалась, — вздохнул Ветрэр. — С этого дня, думаю, теперь дожди польют.

— А до этого не лили? — спросил Гюнтер. — Мы не так уж далеко от вас находились.

— Нас сюда недавно перебросили, недели полторы назад, — ответил Вертэр. — До этого южней воевали, там дожди нечасто были.

— Значит, это только наш участок так поливало, — сказала Эдита. — Первые приняли на себя удар. Сейчас по всем фронтам ливни зарядят, и увязнет наше наступление как вон та лошадь.

Штакельберг рукой указала в сторону окна, за которым происходила маленькая трагедия: белобокая лошадь по брюхо увязла в грязи, а ездовой нещадно бил её кнутом по спине, шее, голове. Лошадь фыркала, ржала и отчаянно месила ногами влажную землю, свалявшуюся в большие липкие комья. Закончилось всё тем, что ящики, лежащие на повозке, посыпались вниз, когда животное в конце концов вышло из грязной ловушки. Поднялся крик, стали сбегаться солдаты.

— Снаряды пропали, — заметила Штакельберг.

— Высохнут, — сказал Гюнтер.

Минут через пятнадцать нагрянул штурмбаннфюрер с майором. Первый был слегка подвыпивший, но на ногах стоял крепко. Майор, бросая на эсэсовца недовольные взгляды, поспешил поздороваться с молодыми гауптманами и затесаться среди них.
Мартин подозвал к себе Вертэра и велел разложить тому карты на столе.
Когда всё было готово и все встали на места, вышло так, что на одном конце стола стояли три командира вермахта, а на против них, будто противники, расположились два эсэсовца.

— Русские окопались на первой линии, — начал майор, блестя глазами из-под пенсне. — С ходу прорвать их оборону будет крайне тяжело.

— Поэтому командование и перевело нас сюда, — самодовольно вставил Мартин, поглаживая острый подбородок. — Предлагаю зайти с флангов и разом ударить, вынудив русских разделить силы.

— Тогда по центру образует коридор, по которому можно относительно легко пройти... — заметила Штакельберг.

— Можно, — одобрительно сказал майор.

— ...но у нас не хватит сил, — закончила Штакельберг. — Перед нами два почти полных батальона русских. Наш батальон имеет только половину состава. Сможем ли мы на достаточное количество времени оттянуть русских к себе, чтобы образовался коридор? К тому же мы должны выделить силы для этого коридора.

— Мой батальон об этом позаботиться, — вставил Мартин. — У нас нет больших потерь, как у вас.

— Хватит ли вашего батальона на два участка, господин Гессе? — старый майор сомневался в плане эсэсовца и искал в нём бреши. — Госпожа Штакельберг права: мы не можем гарантировать вам полную безопасность. В начале месяца мы понесли большие потери при обходе Мценска.

— Вы хотите предложить что-то другое? — бесцветная бровь Мартина скользнула вверх. — Я вас слушаю.

На несколько секунд в комнате стало тихо. Пять командиров напряжённо думали, застыв в одинаковых позах.

— Можно отвлечь русских, — нерешительно сказала Штакельберг. — Сделать видимость удара на одном направлении и стянуть туда силы русских, а основной удар нанести в другом месте.

— Ну и кто же попадёт под удар? — спросил Мартин.

Штакельберг переглянулась с майором и ответила:

— Вы.

Мартин сжал челюсти, но промолчал.

— Это будет лучше для всех нас, — начал майор, не давая Штакельберг сказать. — Эсэсовские части нанесут удар по позициям русских и тем самым отвлекут внимание на себя. Русские ничего не заподозрят и бросят все силы для ликвидации прорыва на вашем участке. Тем временем мы нанесём удар по уже незащищенным позициям и закрепимся на них. Смею предположить, что наших сил для этого хватит. С условием, если нас поддержит авиация. Русские потеряют свой плацдарм на правом фланге, подтянут туда свои силы, сняв их с вашего направления. И тогда вы ударите в полной мере, разобьёте их и займёте левый фланг.

— Выходит, мы будем действовать на левом фланге? — уточнил Вертэр.

— Именно так, — подтвердил майор. — Мы возьмём на себя правый. Что скажите, господин Гессе?

Мартин стоял, бегая глазами по карте. План гауптмана и майора подходил для сложившейся ситуации гораздо лучше, чем его, и этот факт бил по его самолюбию. Минуту Мартин стоял, взвешивая все «за» и «против», а потом мрачно сказал:

— Будь по вашему. Сколько сил нам понадобиться?

Следующие три часа обсуждался план действий. Спорили, горячились, бранились, мирились, шли на компромиссы и опять спорили. Майор и Штакельберг настаивали на полном включении в дело эсэсовского батальона, в то время как Мартин, напротив, не хотел растрачивать своих людей для совершения ложного манёвра. В конце созвали командоров рот, стали спрашивать их мнение. Несколько раз совещание прерывалось мелкими атаками русских, часов в одиннадцать деревушку всполошили партизаны, из-за чего час ушёл на налаживание связи и наведению порядка.
Только к концу дня план был разработан и полностью готов. Нельзя сказать, что он до конца устраивал всех, но все решили разойтись. Связались с авиацией, запросили поддержки, поговорили также с артиллеристами и решили, что операция должна начаться 20 октября, то бишь через три дня. К этому времени батальон вермахта ожидал пополнения в живой силе и в технике.

— Пойдёте к своим частям? — спросил Мартин, глядя, как два гауптмана и майор спешно собираются.

— Да, — коротко ответил майор. — Я свяжусь с вами, господин Гессе, завтра и доложу обстановку.

Мартин кивнул и кликнул Вертэра, чтобы тот подал ему лежащий на подоконнике портсигар. Парень подошёл к командиру, протянул портсигар и, пряча глаза, тихо, чтобы никто не слышал, сказал:

— Штурмбаннфюрер, могу ли я поехать с ними?

— Зачем? — громко спросил Мартин.

Вертэр покраснел и так же тихо сказал:

— Вы же не особо доверяете им. Я, как ваша правая рука, буду следить за ними.

— Зачем нам вас обманывать, господин Зиндерман? — недовольно спросил майор и глянул на Штакельберг, чтобы заручиться её поддержкой, но та тоже, казалось, волновалась за ответ штурмбаннфюрера.

— Им незачем нас подводить, — сказал, закуривая, Мартин. — Впрочем, лишняя осторожность не помешает. Иди. Без тебя денёк обойдусь. Назначу вместо тебя зама. Иди.

Глаза Вертэра радостно блеснули, он тихо поблагодарил командира и повернулся к Штакельберг. Та не улыбалась, но в её зелёных глазах искрилось счастье. Майор недовольно разглядывал крупную фигуру Вертэра, изредка бросая на Штакельберг недоумевающие взгляды, и в конце концов сказал:

— Я жду вас в машине.

— Мы уже идём, господин майор! — спохватилась Эдита и, схватив за рукав молчаливого Гюнтера, поспешила на крыльцо.

Вертэр замялся на несколько секунд, ища свою сумку, но Мартин первым нашёл её и с нескрываемой злобой в глазах протянул её Вертэру.

Майор уже сидел в машине, недовольно поблёскивая глазами из-под насупленных бровей. Штакельберг и Бергер стояли у грузовика и сели в него только тогда, когда к ним присоединился эсэсовский адъютант.

— Трогай, — коротко приказал майор шофёру.

Грузовик тронулся.

На западе ещё виднелась грязно-сиреневая полоска заката. Только к вечеру дождливое небо чуть прояснилось, одарив мокрую и грязную землю прощальными лучами холодного солнца. За эти два дня резко похолодало. Лес, стоявший неподалёку таким нарядным и праздничным, вдруг осунулся, посерел, помрачнел, нагоняя своим видом ещё больше тоски.

— Ух, как дороги размыло! — весело говорила Штакельберг, хватаясь за стенку кузова всякий раз, когда грузовик неожиданно подавался вниз и рваными движениями пытался выбраться из грязи.

Шмоток грязи попал Эдите на рукав, задел шею и скулу. До майора донёсся дружный хохот, и старик не удержался: он повернулся и, подозвав к себе Штакельберг, стал расспрашивать её.

— Почему он за нами увязался, госпожа Штакельберг? Я предполагал, что вы сможете убедить этих невеж не совать свой нос в наши дела.

— Так это наш старый училищный друг, господин майор! — ответила Штакельберг, улыбаясь. — В 1937 году с ним в одном училище были. Теперь вот довелось свидеться через четыре года! Ей-богу, господин майор, Вертэр и думать не хочет о том, чтобы следить за нами! Я прекрасно знаю этого парня!

— Не думал, что вы способны так ошибаться в людях, — недоверчиво сказал майор, разглядывая Вертэра. Краем глаза он заметил, как моментально изменилась в лице Штакельберг.

— В нём я не ошиблась, господин майор, — серьёзно произнесла Штакельберг, утирая рукавом грязную шею.

— Сложновато вам будет от него избавиться, если он вдруг обманет вас, Штакельберг, — сказал майор. — Впрочем, то будет уже ваше дело. Ответственность передо мной понесёте вы и никто другой.

И майор отвернулся, рассчитывая на то, что смех, спровоцированной Штакельберг, прекратится за его спиной. Но уже через минуту весёлое настроение в кузове возобновилось.

— Молодость такая молодость, — вздохнул майор, желая, чтобы с ним поговорил шофёр.

— А что им ещё остаётся, господин майор? Их лучшие годы забирает война. Разве вы не жалеете о тех годах, которые были потрачены вами в 1916 году?  — спросил шофер.

— Я потомственный военный, — тяжело ответил майор. — А они — нет. Штакельберг из детдома, у Бергера отец в суде работает.

— А этот, который с ними? — спросил шофёр. — Детина такой.

— Чёрт его знает. Но по всему видно, что деревенский и к армии никакого отношения не имеет.

После долго молчания шофёр сказал:

— Пусть смеются. Недолго им жить осталось.

Майор промочал, отвернувшись к окну.

Прав этот случайный пессимистичный шофёр. На войне молодость быстро проходит. Часто она обрывается. Раз — и нет того юнца, который недавно окончил школу. Разорвало его снарядом или свалила пуля. А если молодость не обрывается, то очень скоро прекращается. Вот, к примеру, есть в роте Бергера один парнишка, которому лет девятнадцать. На фронт он прибыл моложавым красавцем с вихрастым чубом из-под пилотки, с озорными глазами, бросающими на людей весёлые огоньки. А спустя месяц этот юнец постарел лет на восемь: вихрастый тёмный чуб его тронула седина, глаза оделись в сетки морщин и больше не блестели. Вся фигура его будто стала меньше и тверже.
Стал парнишка неповоротлив и ленив для своих девятнадцати лет. Так и старит война и не важно, победоносная она или нет. Никого она не щадит.

— Да, такие долго не живут, — сказал наконец майор. — В народе их называют кометами или метеорами.

— Я человек неучёный, господин майор, — возле пухлых губ шофёра проползли глубокие складки морщин. — Поясните.

— Что тут пояснять? Метеоры горят ярко, но быстро сгорают.

— А-а, — протянул шофёр. — Знаю. За ними ещё след яркий остаётся, да? У нас в городке их называют падающими звёздами.

— Можно и так. Суть не меняется, — уступил майор, задумавшись над словами шофёра о следе после падения.

— А давно они у вас? — спросил шофёр, имея в виду Штакельберг и Бергера.

— Одна с июля, другой с сентября, — равнодушно ответил шофёр. — Они ещё держатся и пока не постарели.

— А хорошо воюют?

— Порядком, — просто ответил майор. Ему уже не хотелось говорить. Годы брали своё и пожилой майор всё больше откидывался на спинку сидения, пока и вовсе не задремал.

Остаток дороги шофёр ехал в полном молчании, прислушиваясь сквозь капли дождя к разговорам в кузове.

***

Старый майор по своей душевной доброте, такой нетипичной для его военной натуры, отпустил двух гауптамонов с их другом к солдатам, а сам стал справляться о состоянии батальона в одиночку.

Возвращению командиров обе роты были рады, но вот Вертэра солдаты встретили с опаской.

— У нас есть час на разговоры! — крикнула Штакельберг, указывая на свою просторную землянку, которую за несколько дней стоянки она успела оприходовать на свой лад. — Потом я буду занята.

Солдаты ввалились в командирскую землянку, расселись, кто где успел, и после некоторого молчания нахлынули на Штакельберг с вопросами:

- Как там у эсэсовцев?

- Что делать будем?

- Кого это вы нам привели с собой?

Штакельберг кивнула Гюнтеру, и тот встал. Все разом замолчали. Гюнтер отпёрся плечом на толстый сосновый столб, подпиравший крышу землянки и прокашлялся.

— Через три дня будем наступать вместе с эсэсовским батальоном. Завтра вам всё расскажут. А это, — Гюнтер указал глазами на смущённого всеобщим вниманием Вертэра, — наш старый училищный друг.

Штакельберг подхватила нить повествования и дальше говорила сама:

— Знакомьтесь, мальчики, это — Вертэр Зиндерман. Гюнтер правильно сказал: этот здоровый детина наш старый и очень хороший приятель ещё с 37-го года. Вы не смотрите, что он в СС. Вертэр парень простой, — и Эдита без всякого смущения звонко ударила Вертэра по спине.

— Хороший друг, — сказал Адольф, недовольно разглядывая Вертэра. — Силён, наверное, как двенадцать быков.

— А то! — радостно ответила Штакельберг и схватила Вертэра чуть выше локтя.

Несколько секунд она так простояла, щупая пальцами мускул покрасневшего пуще варёного рака Вертэра, и наконец громко, во всеуслышанье, сказала с искренним удивлением:

— Вот это мускул!! И даже не напряжён! Просто камень!

Но, краем глаза заметив взгляд Гюнтера, направленный прямо на неё, Эдита быстро сказала, всё ещё не отпуская руку Вертэра:

— Но у Гюнтера всё равно лучше.

— Ты где так подкачался, бычок, что даже нашего командира так удивил? — спросил Адольф, пихая в бока товарищей.

— Я в заряжающих некоторое время был, — теряясь, тихо ответил Вертэр. — Вот...

— Бруно тоже заряжающий, но вы на него так не реагировали, комданир, — сощурился с веселой улыбкой Адольф.

— Его мне не приходилось за руки щупать, — ответила Штакельберг и сбавила обороты своего веселья.

Ближе к десяти часам в землянку заглянул майор. Многие солдаты к тому времени уже ушли, но часть всё же осталась. Эдита, Гюнтер, Вертэр, Адольф и Бруно сидели за столом. У стены на лавке сидели братья Мельцер: им не хотелось покидать согретую людскими телами землянку и поэтому они сидели в стороне, притихнув.

— Господин майор! — подорвались сидевшие за столом, но тот лишь махнул рукой и прошёл к столу.

— Вы говорите, мне не срочно. Холодно снаружи, — сказал майор и присел на край стола. Штакельберг услужливо придвинула к нему самодельную кружку, в которую Адольф плеснул чай из термоса. — Вы продолжайте.

— Так о чём ты там говорил, бычок? — обращаясь к Вертэру, спросил Адольф. Тот, в свою очередь, повернулся к Эдите.

— Помнишь, как мы списывали на занятиях? У тебя ещё тогда тетрадь на пол упала, а герр Мюллер...

Штакельберг покосилась на рядом сидящего майора и ответила:

— Начнём с того, что я не списывала.

Но майор не слушал их болтовню. Его заинтересовали нары, на которых спала Штакельберг. На них лежала стопка писем и советская газета, найденная девушкой несколько дней назад в захваченном окопе. На земле, рядом с нарами, рассыпались фотографии, выпавшие, по всей видимости, из сумки Штакельберг.
Эдита и сама заметила внимание майора к её вещам и сделала жест, по которому солдаты, включая Гюнтера и Вертэра, вышли из землянки.
Штакельберг осталась с майором наедине.

— Вы смекалистый и очень догадливый человек, госпожа Штакельберг, — сказал, подбирая фотографии с земли, майор. — Что пишут русские о ситуации на фронтах?

— Это газета «Красная звезда», — не отвечая на вопрос, сказала Эдита. — Поднимают дух своих солдат, рассказывают о подвигах. Вот очерк писателя Хаджи Мурата Мугуева. Об операциях ничего не пишут.

— Как вы думаете, их газеты отличаются от наших? — спросил майор.

— Я не читаю наши газеты, — призналась Штакельберг. — Мне хватило нескольких выпусков, чтобы понять, что там любят приукрашивать. Не исключено, что и русские могут приукрашивать. Дух бойцов — сильное оружие в любой войне.

— Вы читаете газеты, чтобы узнать об операциях и действиях русских?

— Так точно, господин майор. К тому же лишняя практика в языке никогда не бывает лишней.

— Откуда вы так хорошо знаете русский?

— Я неполноценный человек для общества, потому что являюсь сиротой, — тихо заговорила Штакельберг, глядя в уставшие глаза майора. — И чтобы восполнить эту неполноценность я стараюсь дать себе как можно больше образования. Тем более мой опекун — заядлый путешественник, который таскал меня где только можно в детстве. Может, он тоже боится того, что для общества я неполноценный человек. Я хорошо говорю только на русском, не учитывая немецкий. Но я также понимаю английский и смогу перевести какие-нибудь тексты на нём.

— Так вы стремитесь стать полноценным человеком? — спросил майор, садясь на нары.

— Я знаю, что никогда им не стану ни при каких усилиях. Но в моих силах создать видимость полноценности, — грустно сказала Штакельберг. — Всё против меня: мой пол, моё сиротство, моя леворукость. Я даже не знаю своего происхождения. Всё играет против меня.

Майор промолчал, а потом взял в руки письма.

— Они не распечатаны. Одно из писем было отправлено вам ещё в сентябре.

— Они от моих опекунов, — сказала Эдита. — Я отвечаю им в раз месяц, но письма их не читаю.

— Почему? — удивился майор. — Не кажется ли вам, что это неблагодарно с вашей стороны? Они спасли вам жизнь, вырастили и дали первоклассное образование. Они...

— Вы не знаете моего детства, господин майор! — громко вздохнула Штакельберг. — Не знаете мою жизнь! Я достаточно самостоятельна, чтобы решать, как мне поступать с моими опекунами. Они жестокие люди, господин майор! Очень жестокие!

Майор некоторое время помолчал, разглядывая вытянувшуюся фигуру Штакельберг, и только сейчас заметил, насколько грустные у неё были глаза. Эдита села за стол и смотрела на майора, боясь своего эмоционального всплеска.

— Мои знакомые знали Генриха Штакельберга, — заговорил майор. Он поднял с земли фотографию старика, которая была подписана сзади: «Генрих Ш. Май 1941 года». — И отзывались о нём, как о крайне воспитанном и добродушном человеке. Неужели он тоже создаёт видимость своей доброты, как и вы — своей полноценности?

В этих словах Штакельберг услышала издёвку и упавшим голосом сказала:

— О нет, господин майор. Этот человек совсем не умеет создавать видимости. Вся его натура лежит на поверхности. Это и испортило мне жизнь.

— Так в чём же заключается жестокость Генриха по отношению к вам? — допытывался майор, но Штакельберг так резко подняла на него свои зелёные, с приподнятыми уголками, глаза, что майор понял — отвечать она не будет.

— Я лишь хотел узнать вас лучше, госпожа Штакельберг. Всё искал подходящий случай и вот. Лежат разбросанные письма и фотографии.

— Но вы ведь не за этим сюда пришли? — спросила Штакельберг, поднимаясь.

— Нет. Я хотел вам лишь сказать, что завтра на рассвете прибудет пополнение. Вы получите новый танк взамен своему старому и новобранцев. И завтра в девять жду вас у себя в штабе.

— Хорошо, господин майор, — ответила Штакельберг и проводила майора из землянки.

Как только дверь за ним закрылась, Эдита бросилась к нарам, сгребла письма и фотографии в одну кучу, взяла их в руки и выбежала на улицу. Она нашла костёр, покинутый солдатами, и бросила в него весь ворох писем и фотографий. На нарах в землянке остались лежать только газета и сумка, из которой в этот вечер девушка достала все фотографии и письма, чтобы решить, что с ними сделать.

***

Всю ночь Вертэр спал плохо. В землянке, хоть её стены и были обиты досками, а земля покрыта соломой, пахло сыростью. Рядом на нарах спала Штакельберг, Гюнтер лежал рядом, на соломе, расстелив под собой шинель. Вертэр лежал на лавке и чувствовал, как ему становилось невыносимо душно. Было ли это от тепла двух спящих тел или от тёплой одежды, он не знал. Несколько раз он дремал, на минуты погружаясь в мысли, которые перерастали в чудаковатые сны, но потом какой-нибудь звук снаружи разрушал иллюзию, и Вертэр опять ощущал сырость, духоту и неприятные боли во всём теле.

В последние дни ему часто снилось детство. Снилась родная деревушка, затерянная в густых лесах, из которой видны далёкие горы. Снился маленький ветхий домик и мать.
Вертэр был единственным сыном и последним ребёнком у старой фрау Зиндерман. Отец Вертэра, Вильгельм Зиндерман, погиб в ту войну, в марте 1918 года. Фрау Зиндерман очень любила своего мужа и после его смерти берегла всё, что было с ним связано. Тогда ещё молодая женщина души не чаяла в своих четырёх детях: Эрике, Урсуле, Лили и Вертэре. Но троих дочерей скосила испанка. Фрау Зиндерман осталась совсем одна с маленьким Вертэром на руках. И без того худое хозяйство, разрушенное войной, состарили женщину, но она, несмотря на отсутсвие поддержки и мужских рук, тянула на себе хозяйство и воспитание сына. Вертэр рос крепким добродушным мальчишкой с пухлыми щеками. Лень, как и добродушие, была неотъемлемой частью его натуры. Маленький Вертэр спал до обеда, потом играл с соседними ребятишками и приходил домой только вечером, когда постаревшая мать уже накрывала на стол. Если бы были живы дочери, если бы был жив муж, то фрау Зиндерман не давала бы Вертэру спуску в работе, не жалела бы его и не холила. Но он был единственным человеком, который роднил её с погибшим Вильгельмом. В пухлых чертах Вертэра фрау Зиндерман узнавала мужа, через голубые глаза сына глядели добрые глаза Вильгельма. И фрау Зиндерман не могла сгубить белое пухленькое тело Вертэра в работе. Она позволяла ему всё и никогда не ругала.
Ветрэр рос в окружении материнской любви и заботы. С годами он вытянулся, поумнел и сам стал вести хозяйство. Детская пухлость его растаяла, превратилась в крепкие мышцы. Но мягкие черты лица остались такими же. Жил он с матерью бедно, но хорошо. Он был плохо образован, но наивная доброта его сразу располагала к себе. Вертэр вышел настоящим деревенским красавцем, но природная, почти девичья скромность не давали ему делать шаги в любовной жизни. Вертэр избегал деревенских красавиц, мялся перед ними, густо краснел, заикался и в конце концов уходил. Так и рос он в тихой деревушке, особняком стоя от государственной жизни.

Повестка стала для фрау Зиндерман настоящим ударом. Мать всеми силами цеплялась за единственного сына. Неужели она оберегала, защищала Вертэра от внешнего мира только для того, чтобы его забрали в армию, отправили под Берлин, в душные казармы под попечительство неизвестным людям? Нет! Не для этого она растила сына, не для фюрера, не для Германии она рожала Вертэра, корчась в муках! Она рожала его для себя, для мужа, для семьи!
Но государство было беспощадным. Через несколько дней Вертэр простился с матерью на вокзале, прячась от людей, чтобы их не увидели. Мать плакала, топала ногами, хваталась за волосы и прижимала к себе сына, который был на голову выше неё. Вертэру было очень стыдно, когда он чуть оттолкнул мать, чтобы зайти в вагон. Но он обещался ей писать, писать каждую неделю, чтобы его бедная старушка-мать не волновалась за него.

Когда поезд стоял в Берлине и до училища оставалось километров шестьдесят, в вагон, где сидел Вертэр, зашла Штакельберг. Расталкивая пассажиров, она пробиралась к свободным лавкам, которых было много в вагоне . Но Штакельберг почему-то выбрала именно то место, где сидел Вертэр.
Позже, уже в училище, она рассказывала: «Иду, вижу, сидит парень, в сумку вцепился и не выпускает из рук. Сидит и не двигается. Как щенок запуганный, ей-богу! Ну мне и стало его жалко, подсела к нему, стала бутербродами угощать. Так и познакомились». Да, всё так и было. Вертэр стал первым другом Штакельберг в училище. Он сильно привязался к ней, ходил везде хвостиком, держась за неё, как за спасательный круг. Потом к ним присоединился Гюнтер. Его, Гюнтера, Штакельберг долго не признавала. С самого начала он раздражал его, а Вертэр всё не мог понять почему. Гюнтер ведь был намного лучше Вертэра. Он хотя бы не был таким наивным и глупым. Но через месяц Гюнтер всё же окончательно вошёл в доверие Штакельберг, и так завязалась их дружба. Крепкая, искренняя, настоящая она заменила Вертэру материнскую заботу. Втроём они заботились друг о друге, поддерживали и переживали, как за себя.

Фрау Зиндерман не знала о друзьях сына. Из писем Вертэра она знала только, что он хорошо общается со всеми, что ему здесь не скучно и очень даже интересно.
В своих письмах фрау Зиндерман умоляла сына вернуться домой после окончания училища, но Ветрэр решил, что в армии он сможет сделать карьеру, и решил остаться. Матери он соврал, что учёба будет длиться несколько лет, но потом он обязательно вернётся. Вертэр действительно хотел вернуться, но уже в офицерском звании и с хорошим жалованьем, на которое они с матерью отстроят дом или купят квартиру в Кёльне. Или они вообще переедут в Берлин, где жили Эдита и Гюнтер. Вертэр хотел быть ближе к ним.
А потом кто-то сказал Вертэру, что в СС сделать карьеру проще и быстрее, чем в вермахте. После окончания училища, когда Вертэра направили в Люббен, парень, потерявший связь со старыми друзьями и, соотвественно, лишивших их влияния, подался в СС. Ещё до вступления в него Вертэр писал матери, что хочет стать эсэсовцем, на что он получил резкий, полный негодования ответ. Фрау Зиндерман писала, чтобы её сын не смел идти в СС, потому что оно непременно связано с войной, что всех эсэсовцев посылают на войну, где их убивают. А вот в вермахте не всех посылают на войну и велик шанс, что и Вертэра оставят в Германии.
И тогда Вертэр впервые ослушался мать, вступил в СС без её согласия, подделав её подпись. В своём письме от 6 декабря 1940 года он решился написать матери об этом, на что получил последнее письмо от неё, где она отреклась от него. Отреклась от последнего любимого ребёнка!

Вертэр перевернулся на бок. В его глазах стояли слёзы после короткого сна о доме и матери. На нарах зашевелились и Вертэр вдруг осознал, что он остался в полном одиночестве. От него отреклись все: сослуживцы, мать и старые друзья. Давняя дружба пошатнулась, дала трещину. Хоть Штакельберг и делала вид, что простила Вертэру его членство в СС, но парень понимал, что это не так. Это было видно по её быстрому, беглому взгляду, по её вздрагивающему голосу, когда она говорила с ним. От Вертэра отрёкся весь мир, он сузился, схлопнулся, он выбросил его из потока жизни.
Парня вдруг замучила жажда, и он вышел из землянки.

Прохладный предрассветный туман клубился над землей. Вокруг было непривычно тихо. Небо стояло над Вертэром в своём вечном величии и страшном молчании.

«Даже небо замерло при виде меня», — подумал Вертэр, ещё острее ощущая своё одиночество.

С полей тянуло мокрой травой и дымком, которым надолго пропитался воздух. В балках собирался туман, вырисовывались покореженные снарядами кусты, примятые деревца. Вертэр поднял голову и увидел полную луну, тяжёлым шаром клонившуюся к горизонту. Она показалась Вертэру чёрной из-за набежавшей полупрозрачной тучи.
Большая чёрная луна, окаймленная тонким серебряным кольцом висела в небе над Вертэром.

Парень на ощупь спустился в окопы и стал пробираться к землянкам солдат в надежде найти у них воды. Но ближе всего оказались к Вертэру танки, под которыми окопались экипажи. Развалившись на плащ-палатках, лежали танкисты и спали. Спали тихо, чутко.
Вертэр подошёл к одному танку, рукой нащупал в темноте мягкую прохладную руку танкиста и тихо сказал:

— У вас есть вода? Горло раздирает, что не могу. Пить хочется.

Спящий вздрогнул, стал шарить вокруг себя рукой, будя товарищей. Но в это время из-за тучи появилась луна и осветила бледным светом лицо Вертэра.

— А, это ты, бычок, — протирая глаза и широко зевая, пробормотал танкист. По голосу Вертэр узнал Адольфа.

— Мне бы воды, — пробормотал Вертэр.

— А разве эсэсовцам не выдают фляги? — саркастически сказал кто-то из темноты, но Адольф пнул его, шепча: «Молчи, а то беды не наберешься».

Через несколько секунд Вертэр уже шумно пил из фляги холодную до боли в горле воду с неприятным привкусом.

— Тише ты хлебай, бычок, — шикнул на него Адольф. — Разбудишь всех.

Вертэр смутился, протянул флягу обратно и вернулся к землянке.

Да, весь мир от него отрёкся.

***

На рассвете, как и обещал майор, прибыло подкрепление. Новые танки, новые орудия, новые люди. Штакельберг первым делом стала осматривать новобранцев и распределять их по взводам. Гюнтер ушёл к своей роте, а Вертэр ходил рядом с Эдитой, не найдя себе дела.

Штакельберг быстрым шагом проходила мимо рядов новобранцев, чуть повернув к ним голову ради приличия. Она ничего не говорила им, оставив все объяснения дел на потом, когда взводы будут укомплектованы.
Она хотела уже повернуться обратно, но увидела, как в конце ряда мелькнула светлая голова, слишком знакомая, отчего Эдита всё же дошла до конца.

На Штакельберг смотрели нагловатые, но озорные карие глаза Томаса Шефера. Он, прищурив глаза, улыбался и разглядывал Эдиту.

— Ты? — Штакельберг побледнела от ярости.

— Я, госпожа гауптман, — отозвался Томас и посмотрел на Вертэра, скользнул глазами по его эсэсовскому мундиру. — Вот повезло!

Глаз Штакельберг задёргался от негодования, а Вертэр молчал, старательно избегая глаз Томаса.
Томас порывался ещё что-то сказать, но Штакельберг, впервые сумев проконтролировать наплыв эмоций, уже развернулась и быстрыми большими шагами ушла от новобранцев. Томас остался стоять, ковыряя носком сапога землю и не до конца понимая, что произошло.

В девять часов Штакельберг явилась в штаб к майору с докладом о прибытии пополнения. Майор удовлетворённо кивнул и развернул карту местности. Началась расстановка сил для операции. Вертэр тоже был, чтобы потом пересказать всё Мартину.

— Сегодняшний и завтрашний день посвятим ремонту машин и техобслуживанию, — сказал майор. — Артиллерия будет работать без нас. Господин Бергер, пошлите своих разведчиков к русским, пусть узнают, как у них обстоят дела.

— А они знают о СС на нашем направлении? — спросил гауптман из 3-й роты.

— Да, — коротко ответил майор.

В одиннадцать часов командиры рот отправились к своим частям.
Штакельберг, Гюнтер и Вертэр шли вместе, отказавшись от машины. По пути они обогнали два автомобиля, застрявших в грязи.

— И как по такой грязи наступать? — спрашивал Вертэр.

— Мы же не по дороге наступать будем, — ответил Гюнтер. — А по полям.

— Как у тебя с новобранцами? — спросила Эдита.

— Ничего. Всё больше молодые. Призывники, — сказал Гюнтер.

— А ко мне Томас Шефер попал.

— Неужели?

— То-то и я. Стоит, лыбится во все зубы, чёрт, — щёки Штакельберг опять тронула бледность.

— И кем он к тебе?

— Мехвод, может быть. Их у меня позарез не хватает.

— А как же твой? Рейн который.

Штакельберг промолчала, думая.

— Мой Рейн захворал в последние дни что-то. Сегодня утром он был совсем плох. Лежит теперь в госпитале. А я говорила ему не спать на улице, но он отнекивался, дескать, закаляется так.

— Клин клином вышибают, — улыбнулся Гюнтер, но Штакельберг серьёзно сказала:

— Я заходила к нему рано утром. Рейн совсем плох: весь пожелтел и похудел. Он не может участвовать в бою.

— Ты сказала об этом майору?

— Зачем? Это не его дело. К тому же он сказал бы, что мне нужен новый мехвод. Я и сама это знаю.

Остаток пути шли молча.
Весь день по позициям русских работала артиллерия. Два раза прилетали пикирующе бомбардировщики, которые, возвращаясь обратно, махали крыльями солдатам. Штакельберг только недовольно фыркала на них, а солдаты улыбались.

Вечером, когда все взводы были укомплектованы, началось близкое знакомство. Штакельберг выступила перед новобранцами, ввела их в курс дела, кратко объяснила правила поведения в роте и в бою и хотела уже уходить, но один из танкистов сказал:

— Госпожа Штакельберг, давайте вместе поужинаем! За последние дни столько новых лиц, надо отпраздновать!

— Раньше вы не праздновали, — мрачно ответила Штакельберг, но всё же согласилась.

Ужинать решили на поле, возле танков. Постелили одеяла, позвали повара Отто, чтобы тот приволок сюда полевую кухню. Накрыли и расселились.
Сначала все молчали, по привычке отдавая первое слово Штакельберг. Та сидела на коленях, молча разглядывала при свете костра сидящих и совсем забыла о том, что должна говорить.

— Ну, начинайте, чего молчите? — спросила Штакельберг. — Я многих из вас не знаю. О чём будем говорить?

Новобранцы, коих было большинство, сконфуженно молчали, мялись и не знали, что говорить. Кто-то бесцеремонно разглядывал девушку-командира, кто-то, напротив, боялся посмотреть в её сторону.
Первым решился заговорить Томас. Весь день он ходил между танками и всё спрашивал, не нужны ли кому-то мехводы. За несколько часов он уже успел всем надоесть, и солдаты гнали его, как только он появлялся в поле зрения.

— Госпожа Штакельберг, вам мехвод не нужен? — спросил паренёк, блестя глазами.

— Мне абы кто не нужен, — сухо ответила Штакельберг.

Солдаты тихо посмеялись над словами Эдиты. Томас вспыхнул, как спичка, и стыдливо опустил голову.

— А он нам уже успел разболтать, что учился с вами в одном училище, госпожа Штакелберг! — сказал один из танкистов. — Это правда? А то балаболил весь день без умолку, уж не знаешь, чему верить.

— Правда, — ответила Штакельберг, смягчаясь. — Тоже на мехвода учился, как и я.

— Да наш батальон настоящий магнит для вашего училища, — продолжал солдат. — Сколько уже собрал!

Первое время разговор не клеился. Старшие задирали младших, отчего те боялись говорить. Штакельберг отвечала непривычно сухо и односложно, не стремясь, как это было раньше, познакомиться со всеми новоприбывшими — появление Томаса, этого несостоявшегося эсэсовца, сильно испортило ей настроение ещё с утра.
Но потом пришли разведчики. Они вернулись от Гюнтера (который позже тоже присоединился к ужину), передав ему все данные о советских позициях, и решили познакомиться с новобранцами. Хорст прихватил с собой две бутылки водки, после которых разговор пошёл как по маслу. Даже Штакельберг, разгорячённая водкой, стала веселее и разговорчивее.

— Ну и решили мы зайти вечером в бар. Заказали себе по кружке пива и пьём, — рассказывала Штакельберг, вальяжно рассевшись на траве. — Пьём, пьём и допились до самой ночи. А потом как начнётся!

— Что, что начнётся? — выкрикивали разведчики, больше всех поглощённые историей.

— Эротические танцы! — крикнула Штакельберг, и слова её утонули во всеобщем хохоте и протяжном «о-о». — Вышла девушка, вся такая пышная, с формами, напудренная. Стала танцевать и раздеваться. Двигалась она очень красиво, мне очень понравилось! Но когда она сняла свой бюстгальтер, я разочаровалась.

Смех стал громче, а Штакельберг, ободрённая им, продолжала:

— Нет, ну правда. Будто она была кормящей многодетной матерью. Грудь обвисшей была, правда, Гюнтер? — Эдита пихнула Гюнтера в плечо и тот активно закивал головой.

— Да-да, грудь плохая. Мне тоже не понравилась.

— А вы ушли потом? — спросил кто-то.

— Вертэр очень хотел уйти, — ответила Эдита. — И Гюнтер, когда она стала раздеваться, тоже. Но мне-то было интересно! Сидим, пьём пиво и тут как начнётся! Чего добру пропадать зазря? И сидели мы совсем близко к сцене, я всё видела, — довольно добавила Штакельберг.

— А трусы она сняла? — спросил Хорст.

— Увы, — пожала плечами Штакельберг. — Она их только припустила, но я ничего не увидела.

— Жаль! — донёсся тоненький голосочек.

— Тебе-то куда, желторотик! — оборвал его голос постарше.

Штакельберг, ещё не успевшая окончательно опьянеть, обвела взглядом раскрасневшихся от водки солдат и поняла, что пора заканчивать рассказывать такие истории. Она резко оборвала тему эротических танцев, продолжив рассказывать то, что было потом.

— В двенадцать мы вышли из бара и пошли на реку за городом. Там берег был песчаный и у самой воды стояла лодка. Ну мы, пьяные, и залезли туда, благо хоть не додумались в воду лезть. И вот лежим мы, на небо смотрим. Потом Вертэр поднимается, смотрит на реку и таким тоненьким голосочком говорит: «Смотрите, инопланетяне!». Мы повскакивали, перепугались и стали смотреть туда, куда он показывал.

— А я говорил, что на других планетах тоже живут, — послышалось сбоку и Штакельберг, широко улыбаясь, пояснила:

— Это был речной пароход...

Ужин растянулся на час. Когда с запада заработала тяжёлая артиллерийская батарея, солдаты стали расходиться. Первой ушла Штакельберг. Сегодня ночью Вертэр должен был вернуться в свою часть, а Эдита, прежде чем он уйдет, хотела проверить Рейна.

В одной из землянок, обустроенных под полевой госпиталь, Эдита нашла своего верного мехвода. Он лежал, поражённый пневмонией, сине-жёлтый на грязных простынях, укутанный, как младенец. Рейна бил озноб, мучила отдышка.

— Рейн, — тихо позвала его Эдита, подходя к койке.

Припухшие веки Рейна задрожали и с большим усилием открылись. В скудном свете лампы на Эдиту смотрели чёрные, потухшие глаза. Рейн не узнал её, и Эдита это поняла. Она повернулась лицом к лампе, и мягкий красноватый свет большими плитами лёг на её лоб, нос, скулы и шею.

— А, — с хрипом вырвалось из груди парня. — Это вы... Как меня так...

— Врач сказал, что болезнь проходила бессимптомно, — шепотом заговорила Эдита, делая небольшие паузы после каждого слова. — Возможно, ты заболел ею, когда мы переправлялись через реку. Ты сильный, раз столько дней держался на ногах.

— Не понимаю... — засвистел Рейн, — как я слёг за одну ночь.

—Ты спал на холодной земле.

— Я и раньше... спал, — перебил Рейн.

— Этот раз стал роковым, — грустно сказала Эдита и испуганно подняла глаза после последнего слова.

— Извините, что подвёл вас в такой важный момент, — выдавил из себя Рейн.

Эдита покачала головой:

— Я не знаю, кого поставлю вместо тебя. Мехводов много прибыло, да кто ж знает, как они себя поведут в бою? Ты-то у меня проверенный.

Рейн попытался улыбнуться, но вместо улыбки на его лице проползла судорога.

— В груди... больно... — простонал парень. — Жарко, командир. Мне жарко, жарко...

— Я схожу за доктором, — сказала, испугавшись, Штакельберг. Рейн не ответил, и Эдита выбежала из землянки.

Через несколько минут врач проводил Эдиту, сказав, что больному сейчас нужен полный покой.

— Он поправиться? — постоянно спрашивала Штакельберг, норовясь заглянуть в глаза врача.

— Не знаю, — мрачно отвечал тот. — Были бы в деревне какой-нибудь или в городе - другое дело. А здесь, — врач обвёл рукой поле и лес, — сыро и мокро. От дождей спасения нет, а сырость и холод больному вредны.

— Это я и сама знаю, — ответила Штакельберг. — Вы мне скажите, у него есть шансы на жизнь? Поймите, мне без своего мехвода тяжело будет.

— Не знаю, госпожа Штакельберг, — повторял врач, насупившись. — Я отправлю его вместе с другими больными в тыл, а там видно будет.

— Ну срок, срок какой? — чуть ли не плача спрашивала Штакельберг.

— Полгода, — наобум ответил врач и резко развернулся, скрылся в землянке.

— П... — выругалась Штакельберг и повернулась к полю.

На горизонте меркла красная полоска заката. Небо дробилось облаками и тучами, дышало холодом. С полей дул сильный ветер, от которого клонилась к земле иссохшая трава. Пахло чёрной землёй, инеем, первым морозом и дымом. Эдита выпустила изо рта пар, поёжилась от холода и пошла к своей землянке, к Вертэру.
По пути она ругала весь свет. Ругала командование, которое до сих пор не выдало тёплую одежду, ругала упрямство Рейна, который постоянно отказывался спать в землянке, ругала саму себя за слабоволие. В последние дни всё у неё пошло кувырком, неожиданная встречая с Вертэром перевернула всё вверх дном, сбив Штакельберг с толку.
Эдита не знала, что думать. Вроде Вертэр в СС, а вроде и сам не рад. Эдита так и не поняла, отказалась ли она от дружбы с Вертэром или нет.
По самому парню видно было, что он думал, что их дружбе конец. Но ведь Эдита не прекращала эту дружбу, она продолжает с ним общаться. Гюнтер тоже не до конца отрёкся от Вертэра, значит, всё не так плохо.

«Вертэр, Вертэр, — горевала Эдита. — И что мне с тобой делать? Полностью принять тебя я не могу, иначе предам свои принципы, но и отказаться от тебя полностью я тоже не имею никакого морального права. Что же ты со мной делаешь?».

Потом мысли перенеслись на другую проблему: что делать с мехводом? Эдита знала, что все мехводы уже распределены по своим экипажам и остался только один, Томас Шефер.

«Тоже свалился на мою голову, — злилась Эдита. — И чем я так провинилась перед жизнью, что она сводит меня с эсэсовцами? Или это проверка на прочность, на мою преданность собственным принципам? Тяжело, тяжело-о».

Когда Эдита подходила к своей землянке, она решила: взять к себе Томаса, продержать его у себя до тех пор, пока Рейн не поправится, и пустить на все четыре стороны. Мысленно Эдита объявила Шеферу бойкот и наивно предположила, что это отгородит её от болтливости и приставучести училищного «зайца».

***

— Как там твой мехвод? — спросил Вертэр, когда Эдита вошла в землянку.

— Отправят в тыл, — понуро ответила Эдита. — Перебьюсь пока с Томасом... ты слыхал, кстати, что Шефер в СС пытался попасть?

— Что-то слышал, — неопределённо ответил Вертэр и зевнул. — Остался бы я у вас ещё на ночь, да командир загрызёт.

— Тебе у нас не понравилось, — вдруг сказала Эдита.

— Это вопрос или утверждение? — удивился Вертэр, присаживаясь на нары.

— Утверждение, — ответила Эдита. — Ты чувствовал себя лишним, да?

— Да, — сознался Вертэр. — Ты их настроила против эсэсовцев?

— Я. Откуда мне было знать, что ты поддашься к ним?

— Почему же ты тогда не отказала мне вчера, когда я отпрашивался у штурмбаннфюрера? — спросил Вертэр.

— Мне было тебя жаль, — быстро ответила Эдита. — Ты выглядел хуже запуганного щенка. Мне тебя по-человечески жаль стало.

— Но ведь не только из-за этого? — допытывался Вертэр.

Эдита, стоя к Вертэру спиной, глухо вздохнула так, что поднялись её плечи.

— Да, не только, — девушка повернулась к парню и, глядя прямо в его голубые глаза, спросила: — Ты в СС пошёл только ради их привилегий? Да?

— Да. Мне льстило их товарищество. Я думал, там можно остаться таким, каким ты к ним пришёл. Но они губят всё, что было заложено в человеке с рождения. Они оставляют только жестокость, ярость и ненависть. Мне тяжело с ними, Эдита.

Эдита долго молчала, в упор глядя на Вертэра, бегая по его огромной неловкой фигуре глазами.

— Я так сильно скучала по тебе, — медленно начала Эдита, подходя к Вертэру и обнимая его. — Я много думала о том, что ты пропал насовсем, что ты умер. Несколько раз я порывалась написать твоей матери, спросить о тебе, но боялась, не решалась. Ты ведь помнишь, что у меня есть её адрес?

— Помню, я всё помню, — ответил Вертэр, сжимая плечи Штакельберг. — Знаешь, если со мной вдруг что-то случиться, напиши ей. Напиши, как считаешь нужным.

— Не дай бог, — голос Эдиты дрогнул, она подняла на Вертэра свои покрасневшие глаза. — Не дай бог с тобой что-то случится! Я не переживу этого.

Они замолчали.

— Знаешь, мне кажется, что от меня весь мир отвернулся, — прошептал Вертэр. — Даже вы с Гюнтером. А теперь я вижу, что нет. У меня ещё есть вы.

Эдита не ответила, только кивнула и в последний раз прижала к себе Вертэра.
Они разорвали объятия только через несколько минут. Эдита первая сделала шаг назад, подошла к своей сумке, достала из неё маленькую тетрадь, ручку и протянула их Вертэру, попросила смущенно:

— Распишись, а. Видишь ли, я теперь коллекционирую росписи людей, которые хоть как-то повлияли на меня. Найди свободную страницу, распишись своим именем и фамилией. Можешь от себя что-нибудь написать, если хочешь.

Вертэр, наклонив голову, внимательно слушал Элиту, а потом спросил:

— Дату ставить?

— Ставь.

Вертэр сел за стол, стал медленно и усидчиво выводить буквы своего имени.

— Держи.

— Спасибо большое, — улыбаясь, сказала Эдита и положила тетрадь в сумку. — Ну, теперь можешь идти. За тобой уже приехали?

— Да, — ответил Вертэр, выходя из землянки. — Что ж, надолго не прощаемся. Скоро свидимся, Эдита!

***

20 октября всё началось. Рано утром эсэсовцы стянули силы на свой участок, нанесли первый удар и пошли в атаку, вытесняя русских. Те сняли бо́льшую часть своих сил с правого фланга, оставив его почти незащищённым. Тогда ударил батальон вермахта и с ходу продвинулся вглубь советский обороны на два километра.
Бои за этот участок фронта, на котором прочно засели русские, длились неделю. Немцы продвигались на восток понемногу, отбивая контратаки русских. Несколько населённых пунктов переходили из рук в руки, обе стороны несли тяжёлые потери.

Солдаты не спали несколько суток, танкисты ходили все чёрные от машинного масла и гари. Батальон вермахта потерял четверть состава, эсэсовцы — треть.
Сильно тормозили продвижение непогода и непредсказуемые атаки русских: по ночам они пускали небольшие отряды, которые наводили панику в тылу немцев, заставляли их отвлекаться, в то время как основные силы начинали свою атаку. Ночью. В полной темноте и в грязи.

К концу октября бои стали утихать. Началась лесистая местность, русские уходили в неё, к партизанам. Немцы туда не совались, боялись этих огромных лесов.

В руках немцев оказалось с десяток сёл и деревень с местными жителями. Эсэсовцы учинили разбои: расстреливали тех, кто, по их мнению, мог помогать партизанам, грабили, пьянствовали. Батальон вермахта несколько отстал от эсэсовцев, шёл параллельно им, считая потери.

30 октября русские начали последнюю яростную контратаку в отместку за отбитые сёла.

Утром следующего дня, 31 октября, советские танки ворвались в Долматово и заняли половину села. В двенадцать часов дня ситуации сложилась такая: на западной половине села были эсэсовцы, на восточной — русские. До трёх часов дня продолжались короткие перестрелки, пока командование батальона запрашивало поддержки у батальона вермахта.
К четырём часам подкрепление прибыло и затаилось в небольшой рощице справа от Долматово. Ждали приказа. Эсэсовцев оттесняли к западному району села, 1-я и 3-я роты, под командованием гауптманов Штакельберг и Шульца, должны были ударить по русским с тыла, чтобы взять их в кольцо.

***

Громовые раскаты выстрелов, мешаясь с канонадой других, дальних боёв, сотрясали молодые деревца рощи. Село Долматово горело, слышался треск обрушивающихся крыш, страшный скрежет падающих стен. Пожалуй, эти звуки были хуже пулемётных очередей.
Эдита стояла в танке, сложив руки на груди и закусив губу. Она щурила глаза, пытаясь разглядеть, кто кого теснит. Рядом, высунувшись из люка, сидел Бруно, а ниже выглядываю со своего места нетерпеливый Томас. Он каждую минуту оборачивался к Штакельберг, спрашивая:

— Командир, ну когда?

— Приказа не было, — сухо отвечал вместо Штакельберг Бруно.

— Но ведь там наших бьют, прижимают к самому краю! — скулил Томас. — Мы же проиграем!

— У них такой план, наверное, — вздыхал Бруно и косился на бледнеющую Эдиту.

Штакельберг не горела желанием вступать в бой и опять сражаться вместе с эсэсовцами. Мысленно она благодарила того человека, который тянул с приказом, но в то же время сокрушалась, понимая, что, чем дольше будут медлить, тем хуже для советских солдат.
Но бой растягивался. Вот уже в огне построек мелькали не эсэсовские шинели, а грязно-зелёные, советские. Эсэсовцев прижали к самой околице, но те стали обходить село.

Гулким ударом в сердце отозвался выстрел из-за леса, из рации донёсся приказ, и Штакельберг, закрыв глаза и тяжело выдыхая, дала сигнал к атаке.
Снаряд ударил в самый центр села, разбив противотанквое орудие. Русские заметались вокруг него, а в это время из рощицы, давя молодые деревца, выползали немецкие танки. Русские спешно стали разворачиваться к ним, и в это время ударили им в спину эсэсовцы.

Бам-бам-бам звучало впереди. Жви-у, жви-у, жви-у свистело сзади. Всё село горело, вздымаясь к небу ярко-красными языками пламени. Ничего после боя здесь не останется, будет пепелище из почерневших печных труб и страшно поломанных досок.
Русских взяли в кольцо, окружили и разбили. Пленных не брали, убивали сразу.
К ночи всё прекратилось. Немцы стали таскать из речки воду, чтобы потушить пожары, и к десяти часам повсюду мелькали красные точки затушенного огня. В воздух поднимался белый вонючий дым, прожигавший лёгкие, так что солдаты ходили, намотав на лица мокрые тряпки.

Эдита бродила по улицам, разглядывала сгоревшие дома и постройки, пыталась найти хоть что-нибудь уцелевшее, но ничего, кроме чёрных обуглившихся досок, битого стекла и выжженной травы, на которой лежали трупы солдат, она не нашла. Огороды и сады были вытоптаны, деревья поломаны: их страшные крючковатые силуэты с заострёнными концами вырисовывались в мёртвом свете луны, напоминая чудовищ.
Только на небольшом холме, за селом, осталось единственное уцелевшее дерево — старый дуб с опавшей листвой, на котором раскачивались петли. Там вешали людей.
Эдита отвернулась, опустила глаза и быстрыми шагами пошла по улице к рощице. На пути ей встретился Йохен. Ядовито сверкнув глазами, он взял Эдиту за рукав и громко спросил, почти в самое ухо:

— Где Зиндерман?

Эдита подняла на эсэсовца ненавидящие глаза и глухо сказала:

— Ты его сослуживец, не я.

Йохен, поколебавшись, отпустил Штакельберг и пошёл дальше. Эдита проводила его взглядом, потом сорвалась на бег в другую сторону. Вертэр! Где он?
Эдита полчаса бегала по деревне, заглядывая подо всё, что только можно, и спрашивая у эсэсовцев, где Вертэр. Но те только пожимали плечами. Только один из солдат, немолодой человек с заплывшим лицом, сказал брезгливо, что видел, как танк Вертэра был подбит и весь экипаж разбежался. Эсэсовец даже указал на то место, где стоял танк. Эдита бросилась туда и нашла только четыре трупа: один обгоревший, три — насквозь прошитые осколками снарядов и стекла. Вертэра среди них не было. Эдита несколько раз обогнула подбитый танк, прежде чем нашла кровавую дорожку, ведущую к раскрытому погребу. Сердце Эдиты больно закололо в груди, кровь бросилась в голову.

На негнущихся ногах Эдита медленно пошла к погребу, осторожно ступая возле кровавой дорожки. Подойдя к распахнутой дверце, девушка прислушалась. Заглянула. В бледном квадрате света лежал человек. Слышно было, как изредка он всхрипывал и стонал. Эдита поставила ногу на ступень, стала спускаться, приближаясь к тому, кто лежал внизу. Спустилась и аккуратно обошла того, кто был на полу.
Эдита присела, в волнении поднеся руки к груди и перебирая замёрзшие пальцы, не веря тому, что видит. Перед ней в луже собственной крови лежал Вертэр. Рукой он прикрывал правую часть груди, из которой виднелось свежекрасное, сочащееся, дышащие лёгкое. Оно дышало, а Вертэр задыхался без воздуха, хватал его мертвеющим оскаленным ртом, но продолжал дышать.
Увидев Эдиту, глаза парня на мгновение блеснули радостью. Вертэр тихо протянул:

— Эдита-а...

Эдита встала на колени, подползла ближе.

— Вертэр, — шептала она. — Как же ты так, Вертэр...

Он не ответил, только запрокинул голову, вытянув шею, чтобы видеть Эдиту.

— Я хочу, чтобы ты... чтобы ты поговорила со мной... — задыхаясь, попросил Вертэр. — В последний раз. Чтобы мне было не так страшно... не так страшно умирать...

Эдита поднесла к синему лбу Вертэра руку, аккуратно откинула слипшуюся светлую прядь волос. Вертэр кривил губы в подобии улыбки. Эдита еле слышно произнесла, не зная, что сказать:

— Перед смертью люди изливают свою душу, чтобы...

— Чтобы им было легче умирать, — закончил за неё Вертэр. — Я знаю... знаю и хочу излить тебе свою душу.

Ему стоило большого усилия, чтобы рывком поднести свою руку к ладони Эдиты и прижать её к своей щеке. Вертэр несколько минут лежал, собираясь с силами, и тихо заговорил:

— Я боюсь умирать, Эдита. Мне страшно, мне очень-очень страшно. Мне страшно за мою мать, у которой никого, кроме меня, нет. Я знаю, она любит меня и ей будет плохо без меня. Я сильно обидел её, сказав, что теперь служу в СС. Она не хотела этого, а я не мог уговорить её отпустить меня. Я так сильно огорчил её...

Эдита слушала эту исповедь, медленно гладя побелевшую щёку умирающего Вертэра.

— Моей семье нужен был авторитет в нашей маленькой деревушке, — продолжал Вертэр. — СС, как мне говорили, это почёт и уважение со стороны других. Я хотел, чтобы мою бедную маму уважали, чтобы она гордилась своим единственным сыном. Я желал ей только хорошего. Я думал, что она поймёт меня и перестанет злиться, а вышло совсем наоборот...

— Вертэр, — прошептала Эдита, и крупные слёзы пролились сразу из её обоих глаз, перелились через край, оставляя мокрые дорожки на щеках. Она просила его остановиться.

— Нет, я договорю, — упрямо произнёс Вертэр, слабо сжимая ладонь Эдиты. — Я знаю, что и ты попрекаешь меня СС. Я понимаю. Я не держу на тебя зла... Ты и Гюнтер стали для меня настоящими друзьями. С вами я понял, что жизнь... она большая, бескрайняя. Вы показали мне её красоту, насколько сами могли. С вами я понял, что такое дружба. Раньше я не мог понять, как люди могут говорить о чём-то часами, а встретил вас и — понял. С вами было хорошо. Вы не такие, как мои товарищи из СС, которые для меня только товарищи, но не друзья. Я боялся их, особенно Йохена и Гессе.

Эдита молчала, закрыв лицо свободной рукой. Её сердце сжималось после каждого слова, с трудом выдавленного Вертэром.
Ей было страшно, страшно за него, за этого дюжего парня с мертвеющими глазами и выпирающим лёгким, за этого сонного, мечтательного юнца с глуповатой улыбкой, за этого любящего сына бедной матери. Ей было страшно за эти слёзы, которые катились из его голубых глаз, за эти побелевшие пальцы, сжимающие её ладонь, за этот умирающий маленький мир. Он умрёт, и не будет больше в целом свете, в таком огромном и бескрайнем свете, Вертэра Зиндермана. Не будет ни его слов, ни мыслей, ни чувств — ничего. Останется только пожелтевшая карточка в нагрудном кармане с датой и именем на обратной стороне и воспоминания.

Эдиты всхлипывала, осознавая своё бессилие, резкими движениями вытирала с щёк слёзы и вся дрожала.

— Не плачь... — тихо попросил её Вертэр. — И моей маме тоже напиши, чтобы она не плакала. У тебя же есть её адрес, да?

Эдита закивала головой, не в силах выговорить простое «да».

— Когда человек плачет, умершему на том свете холодно и сыро, — закрывая глаза, прошептал Вертэр. — А я не люблю холод, ты же знаешь...

Вертэр затих, полузакрыв начавшие стекленеть глаза. Эдита долго смотрела на него, потом перевела взгляд на оголённое лёгкое и потянулась к кобуре. Медленно высвобождая свою ладонь из пальцев Вертэра, Эдита поднялась. Открыв глаза, Вертэр несколько секунд смотрел на неё и всё понял.

— Да, стреляй. Ты правильно сделаешь, если избавишь меня от мук...

— Я буду стрелять на счёт три, — заплетающимся языком сказала Эдита. — Ты слишком молодой для такой ужасной смерти. Ты готов?

Вертэр медленно моргнул, давая тем самым своё согласие.

— Раз, — её голос зазвенел, вытянулся струной и лопнул. — Д-два...

Эдита положила палец на курок револьвера, целясь в голову, между глаз, и зажмурилась.

— Нет... — донеслось до неё сквозь звон в ушах. — Нет, не стреляй! Я не готов!.. Я хочу ещё, ещё пожить! Хоть самую малость пожить!..

— Вертэр, ты бредишь, — не своим голосом сказала Эдита, не открывая глаз.

— Нет, я не брежу! Я боюсь! Мне страшно! Дай, дай мне свою руку, Эдита! Пожалуйста! Эдита-а!!

Эдита поджала губы, отвернулась и с силой нажала на курок. Жалобное, рыдающее «мамочка» было последним, что она услышала перед выстрелом. И в тот момент в первый раз за всю жизнь тяжело заныло её материнское сердце...

***

Его хоронили на рассвете, под молодой берёзкой. Хоронили не его сослуживцы, а старые друзья. За одну ночь на висках Эдиты появились первые седые волоски, прорезались первые морщины.
Ещё долго она сидела у его могилы на коленях, низко опустив свою голову и роняя тяжёлые слёзы на чёрную могильную землю.

___________________________

13972 слов