Два командира

Дисклеймер: в части присутствуют жестокие моменты. Автор не несет цели кого-либо оскорбить и тем более ничего не пропагандирует.

Учите и любите историю :)
___________________________

— Я Эдита Штакельберг. Для вас — госпожа Штакельберг. С этого дня я буду командиром 1-ой роты. Не буду церемониться и перейду сразу к делу. Отлынивание от обязанностей, халатное отношение к службе и прочее несоблюдение устава будут наказываться нарядами вне очереди. Мародёрство и насилие по отношению к местному населению будут всячески пресекаться, а нарушители получат места в первой линии атаки. Когда я стану майором, наряды перерастут в разжалования, а мародёрство будет караться трибуналом и показательными расстрелами. Я не позволю, чтобы мои солдаты халатно относились к службе и тем более к войне и опускались до уровня зверья, погрязшего в грабеже. Здесь будет только дисциплина и ничего более!

Штакельберг стояла перед строем солдат 1-ой роты, заложив руки за спину. Её бледное лицо резким пятном выделялось на фоне чёрного кителя и серого вечернего неба, затянутого тучами. Только на западе, у самого горизонта, виднелся маленький шар заходящего солнца, разрезанного тонкими сизыми облаками.
В лицо Штакельберг дул ветер, унося её слова за спину. Среди солдат, слушавших нового командира, стояла гробовая тишина. Одни смотрели вниз, на носки своих потрёпанных сапог, другие, из задних рядов, вытягивали шеи, чтобы посмотреть на нового гауптмана.

Штакельберг сделала длинную паузу в своей речи, чтобы вслушаться, но солдаты молчали. Даже среди последних рядов не слышалось глухого ропота. Это немного приободрило Штакельберг:

— Я знаю, что начало Восточной кампании стало успешным для нас. Все наши армии полны энтузиазма двигаться дальше, пологая, что Восток сопоставим с Западом и так же, как и он, любезно предоставит нам лёгкую прогулку. Забудьте! Вспомните уроки истории, когда большой и дикий Восток давал отпор цивилизованному маленькому Западу. Во время великого переселения народов восточные племена уничтожили Западную Римскую империю, в ХIV веке Русь-Орда установила своё господство над Западной Европой на два столетия. Впрочем, — Эдита слабо улыбнулась, делая небольшую паузу, — Русь всё же смогла избавиться от татаро-монгольского ига и спустя два столетия стала империей. В 1812 году Российская империя победила Наполеона и через два года освободила от него Европу.

— Наполеона сгубила русская зима! — послышалось из рядов.

— Наполеон покинул Москву ещё до наступления заморозков. В своих дневниках французские офицеры писали про тёплые осенние дни, — Эдита сдержанно улыбнулась, находя глазами того, кто ей возразил. — Зима лишь усугубила положение Наполеоновских войск, — она помолчала. — Я рада, что вы уже начинаете вступать со мной в дискуссии, пускай и небольшие. Поверьте, я приветствую это и буду считаться с вашим мнением.

Кто-то из первого ряда, приободрённый последними словами Штакельберг, спросил:

— А к чему вы говорили про Запад и Восток?

— Это было прелюдией, — ответила Штакельберг. — История, на мой скромный взгляд, является одной из самых интересных и богатых наук в мире. Она ни с чем не сопоставима. Сейчас, когда началась новая война, вершиться новая история. Чтобы её правильно вершить, надо знать прошлое.

Штакельберг поймала на себе непонимающие взгляды и резко переключилась на другую тему:

— Недооценка армии противника стала одной из причин поражения России в Русско-японской войне. Сейчас, на фоне головокружительных успехов наших армий на востоке, недооценка сил противника растёт с каждым днём. Это крайне опасно. История мировых войн знает много примеров, когда одна армия недооценила другую, из-за чего потерпела поражение. К тому, что вы недооцениваете Красную армию, прибавляется факт того, что вы воюете на Востоке. На том самом Востоке, который бива́л Запад. Здесь, на Восточном фронте, ваши приоритеты и жизненные ценности в скором времени изменятся. Поверьте мне на слово — русские умеют воевать, и никакая немецкая дисциплина, выдержка и организованность не устоит перед выдержкой русских. Сотни лет назад, когда восточные племена двигались на юг и столкнулись с хорошо обученной Византийской армией, сила духа людей, не знающих ничего о военном деле, но прекрасно понимающих, что за их плечами находились их жёны и дети, победила дисциплину хорошо обученных солдат. Держите этот пример у себя в голове и знайте, что у русских, в их нынешнем положении, мотивации сражаться больше, чем у нас, ведь они защищаются. Смотрите на русских солдат как на равных себе людей.

Штакельберг замолчала, вскинула голову, чтобы рассмотреть лица солдат. Те непонимающе смотрели на неё, находясь под впечатлением её длинной и уверенной речи.

— Скажите, госпожа Штакельберг, — донеслось из первых рядов. — Вы любите Россию?

— Я люблю историю, — ответила Штакельберг. — Для историков нет разницы, какой пример и из чьей истории приводить. Я могу привести вам сотни подобных примеров из истории любой европейской или азиатской страны, но считаю это неуместным, потому что сейчас идёт война на территории России, а не Европы.

— Русские, как и остальные славяне, унтерменши, — крикнул кто-то. — Все их победы в прошлом всего лишь стечение обстоятельств. К тому же их династия императоров сплошь состояла из немцев. И военачальники у них тоже были немцами.

— Династия Романовых, — начала Штакельберг, переходя на более мягкий тон разговора, — стала почти полностью немецкой только во время царствования Николая II. На российском престоле русские находились до Петра III. Потом Романовы стали побочной ветвью немецкой династии Ольденбургов. А русских военачальников история России знает много: Невский, Суворов, Кутузов, Румянцев, Ушаков. Это только самые известные, — Эдита сощурилась и посмотрела на говорившего с ней солдата. — А ты знаешь Брусилова? Тот, который отвлёк немцев от Вердена и спас Францию?

— Знаю, — буркнул тот.

— Немцы давно водились с русскими, — вздохнула Эдита. — И были с ними в хороших отношениях. Во время русско-японской войны мы сочувствовали русским и никто никого не считал унтерменшами.

— Это потому что глаза у нас были закрыты, — быстро ответил солдат. — Не было Гитлера тогда у власти. Будь он, то мы бы с русскими не водились.

Эдита покачала головой и не ответила.

— Что ж, я рада, что вы вступили со мной в разговор и рада, что вы немного расширили свой кругозор в историческом плане. Прошу, относитесь ко всем противникам, не зависимо от их национальной принадлежности, хотя бы с уважением. — Штакельберг помолчала, потупив взгляд в землю и ковыряя носком сапога грязь. — У вас есть ко мне вопросы?

— Откуда вы, такая красавица, к нам перевелись? — с тихой издёвкой в голосе спросил один из солдат.

Эдиту всю передёрнуло. Не поднимая головы, она сказала:

— Поставлю тебя в первую линии атаки. Вижу, что ты смелый.

По рядам пронёсся тихий ропот и протяжное «о».

— Я определена в эту дивизию по распоряжению начальства. Сама я начинала службу во 2-ой дивизии.

— В каких кампаниях вы участвовали, госпожа Штакельберг?

— С самой Чехословакии начала, — ответила Эдита. — Не была только в Греции, когда меня отправили в офицерское училище.

Повисла тишина. Штакельберг продолжала стоять перед рядами солдат, скучающе обводя их взглядом и изредка ловя на себе злой блеск танкиста, которому она определила место в первой линии атаки.

Спустя некоторое время послышался мотор подъезжающего автомобиля, а ещё через несколько минут перед новоиспеченным гауптмоном и ротой солдат стоял командир батальона.

— Ну как, госпожа Штакельберг, — начал майор, слегка покачиваясь на сильном ветру, — прошло знакомство с ротой?

— Разговорчивые и смелые, — улыбнулась Штакельберг. — Мне такие по душе. Будет, с кем поговорить.

— Не забывайте, что вам ещё и командовать надо.

— Это первым делом, — согласилась Эдита, пожимая плечами. — Я могу отпустить своих солдат?

Майор молча кивнул и отвернулся наверное для того, чтобы не смущать девушку, которая вот-вот отдаст приказ своей 1-й роте, своим видом. Но Эдита, нисколько не смущаясь, махнула рукой солдатам и просто, как человек, который уже давно знаком с этой ротой, громко сказала:

— Рота, разойтись!

И, когда солдаты разошлись, Эдита, лучезарно улыбаясь, обратилась к майору:

— Господин майор, когда мы поедем в штаб?

— Сейчас, — ответил тот и указал на машину: — Садитесь. В штабе я дам вам указания на дальнейшие действия и покажу вашего адъютанта.

***

Деревня, в которой размещался штаб, находилась в семи километрах от 1-й роты на западе. Дорога, напичканная ямами и ухабами, удлиняла время поездки, поэтому, дабы скоротать молчаливое времяпровождение, гауптман и майор разговорились.

— С чего вы начали знакомство? — просто спросил майор, глядя на Эдиту своими маленькими глазами, спрятанными за линзами пенсне.

— С дисциплины и исторических примеров, господин майор, — коротко ответила Эдита и замолчала, желая вывести майора на вопросы.

Мужчина медленно кивнул, но, вопреки желанию Штакельберг, не стал наседать на неё. Эдита, поняв, что просчиталась и вогнала себя в неудобное положение, тоже молчала, изо всех сил подавляя на щеках начавший выступать румянец стыда.

— Дисциплина это хорошо, — добродушно сказал майор и посмотрел на Эдиту, которая под воздействием стыда вжалась в сиденье. — История — тоже хорошо.

— Я боюсь, что не понравилась им своими новыми правилами, — созналась Эдита, расслабляясь от добродушного вида пожилого майора. — Они частично основаны на Женевской конвенции 1929 года и на воинской чести.

— Советский Союз не подписывал конвенцию 29-го года, — заметил майор.

— Германия подписала, — возразила Штакельберг. — А это значит, что она обязывается соблюдать условия конвенции независимо от того, подписала ли её другая сторона или нет.

— Вы же понимаете, что условия конвенции здесь, в России, мы соблюдать не будем. Военнопленные из нашего батальона будут отправляться в лагеря, где вашей власти уже не будет.

— Я всё пониманию, — ответила Штакельберг. — Но хорошее отношение к пленным является одним из показателей уважения к противнику.

— Вы пытаетесь сделать эту войну благородной, как то было раньше, — усмехнулся майор. — Я тоже пытаюсь, но безуспешно. Наши поколения слишком отличаются друг от друга.

— Вовсе нет, господин майор, — сказала Штакельберг, отвечая на первые слова майора. — Я знаю, что как раньше уже не будет. Тем не менее мне будет приятно окружить себя солдатами, которые чтут нормы чести и морали. К тому же эти качества будут полезны для затяжной войны, господин майор.

— Вы предполагаете, что война настолько затянется?

— Да, — ответила Штакельберг. — Осенняя распутица значительно сбавит темпы нашего наступления, а потом наступит зима. Холода затруднят наше продвижение к Москве, и у русских появится больше времени для обороны столицы. Думаю, осенние дожди и морозы выиграют для Советов очень много времени.

— Вы слишком пессимистично настроены для молодого командира, госпожа Штакельберг, — снисходительно улыбнулся майор. — Тем не менее, в ваших словах есть логика и доля правды. Война затянется. — майор помолчал некоторое время, а потом снова заговорил: — Поэтому вам необходимо наладить контакты с солдатами. Запрет на грабежи и, я так думаю, вы им так же запретили и высылать посылки с чужими вещами в Германию, значительно подпортили ваш авторитет в их глазах.

— Да, вы правы, — вздохнула Штакельберг. — Только сейчас я поняла, что совсем не с того начала знакомство. Все и так смотрят на меня хотя бы снисходительно, а я ещё начала рубить всё с плеча.

Штакельберг замолчала, и майор открыл уже было рот, чтобы ответить ей, но Эдита вдруг заговорила совсем другим тоном:

— Ну, ничего. Слово не воробей — оно улетело, и мне остается только следить за тем, как моя речь будет действовать на солдат в дальнейшем. Я уверена, что мои слова задели хоть что-то в них, и быть не может такого, чтобы среди всей этой толпы не нашлись мои единомышленники, — Штакельберг посмотрела на майора своими зелёными, слегка сощуренными глазами и улыбнулась. — Впереди для меня много работы, господин майор, поэтому, прошу вас, не вмешивайтесь в дела 1-й роты, пока я этого не захочу. Солдаты должны привыкнуть ко мне.

— Мне интересны ваши методы работы, — сказал майор. Добродушная слабая улыбка не сползала с его лица.

— Мне они тоже интересны, господин майор, — призналась Штакельберг.

— Хорошие командиры действуют по ситуации, — заметил майор.

Эдита вся просияла, услышав эти слова, но ничего не ответила майору, отвернувшись к окну.

***

Эдита Штакельберг сразу понравилась пожилому майору при их первой встрече.
Ещё на вокзале, в Германии, майор заметил её выделявшуюся на фоне всех других новоиспечённых офицеров фигуру. Эдита стояла, уперев руки в бока и отставив вперёд ногу. Кусая губы, она весело оглядывала прохожих и подмигивала тем, кто ей улыбался. Но, вопреки её оптимизму и хорошему настроению, стояла она одна. К ней никто не решался подойти, наверное, из-за воинственной и самоуверенной позы. Конечно, в толпе над Штакельберг и посмеивались, воспринимая её как шута в военной форме. Некоторые женщины бесцеремонно разглядывали вызывающую позу Штакельберг и саму девушку, а парни подтрунивали над ней. С другими офицерами, отбывавшими на фронт, Штакельберг не стояла, да и они не обращали на неё внимания.

Когда во время посадки на поезд оказалось, что Эдита будет ехать в купе с майором, она не смутилась. Разложив свои пожитки, Штакельберг села у окна и не теряла той самоуверенности, которую излучала на вокзале.

— Куда направляетесь? — первым с ней заговорил майор, разворачивая газету.

— 3-я дивизия, — ответила Штакельберг, не глядя на собеседника.

— Танкист?

— Да.

— Я там служу, — посмеиваясь, сказал майор и опустил глаза в газету. Он ждал, что его попутчица смутится, и её уверенность пропадёт, но Штакельберг вдруг лучезарно улыбнулась и ответила:

— Как хорошо всё сложилось! Познакомлюсь с дивизией, не доходя до неё! Вы — майор?

Майор кивнул и ответил на вопрос Эдиты про номер батальона.

— На днях, как мне доложили, убило командира 1-й роты. Вы, я так полагаю, едете занять его место.

— Очень возможно, — охотно согласилась Эдита и добавила: — господин майор. Расскажите, пожалуйста, про службу на Востоке. Я знаю, что 3-я дивизия стоит под Смоленском.

— Я не знаю, как там обстоят дела, — пожал плечами майор. — Я возвращаюсь из госпиталя. Лечился после ранения в ногу.

— О, очень жаль, — майор видел по лицу Штакельберг, что ей не очень-то и жаль его.

Повисло недолгое молчание. Кивком головы майор указал на форму Штакельберг и спросил:

— Каковы ваши мотивы, фройляйн... м-м...

— Я Эдита Штакельберг, — спохватилась Эдита. — А про мотивы не спрашивайте, пожалуйста. Все уже замучили меня этими вопросами, потому что не могут смириться с этим. В конце концов, не все девушки поголовно идут в армию. От меня не убудет.

— Верно, — согласился майор. — От одной девушки демография Германии не пострадает.

Эдита кивнула, и майор отложил газету. О новоиспечённом гауптмане, который к тому же направляется служить в его батальон, пожилому майору хотелось узнать больше. Да и Эдита, разгоряченная чужим любопытством, горела желанием поговорить с кем-нибудь.

До вечера они говорили сначала о службе, потом обсудили ситуации на фронтах, где Эдита неосторожно бросила своё сомнение в целесообразности войны с СССР, но потом сразу же исправилась, оправдавшись тем, что причины новой войны типичны для любой другой. И, чтобы больше нпопадатбся в подобные ловушки, Штакельберг плавно перевела тему, заговорив искусстве, науке, культуре.

— Я приятно удивлён тем, вы так хорошо осведомлены практически во всех аспектах, — говорил майор, подвигая Эдите кружку с кофе. — Обычно военные люди ограничиваются только военной наукой.

— Бросьте, не во всех, — отмахнулась Эдита, не глядя на кофе. — Я достаточно плоха в точных науках. Знаю в них ровно столько, сколько нужно знать танкисту и военному человеку. Да и химия мне не по душе. Мне ближе искусство и история, там, я так для себя решила, всё имеет смысл и свой вес. Цифры придумали сами люди. Природа прекрасно обходится без них.

— Тем не менее люди смогли найти закономерность в природе, — парировал майор. — Почему вы не пьёте кофе? Он вот-вот остынет.

— Увы, господин майор, но я не пью кофе, — ответила Эдита. — Мне больше по вкусу чай. Кофе горький. Даже сахар или молоко не перебивают его горечь, — вздохнула Эдита и задумчиво протянула, желая повернуть русло темы обратно в историю: — Большое влияние на популяризацию кофе в нашей стране сыграли англичане. Они везде преуспевали и преуспевают сейчас. Мы отложили их на второй план, хотя следовало бы добить их.

— Да, — согласился майор, глядя в окно. — Война, как вы говорите, действительно может иметь угрозу затянуться.

— Может получиться второй фронт, как в ту войну, — заметила Эдита, и с этой фразы их разговор окончательно и бесповоротно ушёл в русло истории.

Когда поезд прибыл на Восток и от станции майора и Штакельберг забрал автомобиль, чтобы отвезти их в штаб дивизии, Эдита уже имела чёткие представления о своём командире. Это был офицер старой прусской закалки, не очень-то и симпатизирующий авантюре Гитлера. В поезде майор поведал ей множество историй с Восточного фронта ещё той Мировой войны, где он, будучи молодым лейтенантом, сталкивался с русскими нос к носу. Сейчас, когда уже пожилого майора вновь отправили на Восточный фронт, он не был так оптимистично настроен, как его молодые товарищи-офицеры. Старый майор очень настороженно относился к этой войне, но обуздать горячую кровь юных солдат ему было не под силу. Штакельберг это прекрасно понимала, поэтому предложила свою помощь, которую старик с радостью принял: Эдита пообещала майору придерживать пыл солдат и следить за тем, чтобы в их головы не ударяла кровь, взбудораженная пропагандой. Штакельберг надеялась, что примерно одинаковый возраст с солдатами сблизит их, но одновременно и боялась их молодости и прыти. Тем не менее Эдита уже была счастлива тому, что в новой дивизии она нашла своего первого единомышленника.

***

Автомобиль с командирами заехал в деревню уже в ночных сумерках. Эдита сквозь окна увидела несколько сгоревших домов и разрушенных построек, но не увидела ни одного местного жителя. Майор, угадавший немой вопрос молодого гауптмана, сказал:

— Жители, по всей видимости, эвакуировались.

Машина остановилась у двора большого дома, с боку которого находилась веранда с дырой в крыше. На площадке той веранды горел свет и виднелись фигуры офицеров.

— Я познакомлю вас со всеми, не переживайте, — сказал майор, с кряхтеньем покидая машину.

У самой дверцы его встретил молодой ещё солдат, похожий на адъютанта. Он бросил на Штакельберг быстрый презрительный взгляд и сразу же обратился к майору:

— Наконец-то вы приехали, господин майор! Без вас всё ходуном ходит, наша линия трещит. Накануне убило нескольких взводных и, я вам отправлял телеграмму, убило гауптмана 1-й роты несколько дней назад.

— Печально, — вздохнул майор и повернулся к Эдите. — Идёмте, чего же вы стоите, госпожа Штакельберг?

Услышав последние слова, адъютант майора сморщился, скривив губы. Эдита посмотрела на него и, заметя, как парень старательно пытался казаться величественнее неё, ехидно улыбнулась.

В просторной полутёмной комнате дома пахло табачным дымом, в котором, будто призраки, выделялись фигуры командного состава батальона. Офицеры просияли, увидев майора, и налетели на него с расспросами, но вид Штакельберг утихомирил их пыл.
Майор первым начал говорить, не давая неловкой тишине поглотить всю комнату целиком:

— Господа офицеры, я рад представить вашему вниманию нового гауптмана 1-й роты. Прошу её любить и жаловать и, по возможности, не обижать.

— А как зовут этого гауптмана? — спросил кто-то.

— Я Эдита Штакельберг, — ответила Эдита, показывая в улыбке свои крепкие зубы. — Надеюсь, нам понадобится немного времени, чтобы привыкнуть друг к другу.

— Пожалуй, — отозвался тот же голос.

По всей видимости, кто-то из офицеров хотел ещё что-то сказать, но Штакельберг, предугадывая настроения в комнате, быстро пресекла эту попытку, обратившись к майору:

— Господин майор, я жду ваших распоряжений касаемо меня.

— Да, конечно, пройдите в соседнюю комнату, — слегка растеряно ответил майор, указывая рукой в сторону темневшей двери.

Комната, в которую прошли майор и гауптман, была несколько меньше первой. Она была почти пуста, но в углу, сидя на сундуке, находился человек, читавший газету при скудном свете лампы.

— Это ваш адъютант, — пояснил майор. — Его зовут Эрих Маас.

Человек в углу встал и подошёл к майору, отдал ему честь, потом повернулся к Эдите и, только сейчас увидев её лицо, смутился, повременил с приветствием, но, заметив строгие глаза майора, всё же отдал и ей честь.

— Человек он неразговорчивый, прямо скажу, — продолжал майор. — Но он хороший солдат. Верен долгу и службе. Из военной семьи.

Эдита медленно кивнула, слушая майора, но слова пролетали мимо ушей. Она разглядывала своего адъютанта и ужасалась выражению его лица.
Маас был неестественно бледен, с серыми маленькими глазками, наполненными злобой, с грязными светлыми волосами, зачёсанными назад, с узкими бескровными губами. Когда он открыл рот, чтобы что-то ответить майору, Штакельберг увидела его маленькие острые зубы.

«Истинный нордит», — подумала Штакельберг.

Лицо Мааса сильно напоминала щучью морду, злую и неприятную.
Маас пытался скрыть за своими скудными движениями презрение к новому командиру, но Эдита всё прекрасно видела и понимала: Эрих был зол на майора и тем более на неё, потому что, во-первых, она была девушкой, а во-вторых, она была на пол головы выше него.

***

Эдита вышла из дома в сопровождении своего нового спутника ближе к полуночи. Ещё через час она с Маасом была уже в своей деревне и поручила молодому адъютанту собрать взводных в доме, где размещался командный пункт роты.

— Вот такие дела, — закончила Штакельберг свою речь перед взводными, похлопывая себя по коленкам. — Я успела ознакомиться с докладом разведчиков из разведовательного батальона по пути сюда, поэтому завтра форс-мажоров не должно предвидеться.

Командиры молча смотрели на нового гауптмана, недоверчиво оглядывая её худую фигуру. Штакельберг, видя, что по-прежнему не вызывает доверия, вздохнула и села за один стол со взводными. Те чуть отшатнулись, кидая на неё презрительные взгляды.

— Бросьте держаться, — заговорила Эдита. — Закройте глаза на мою внешность и будет вам счастье. Вы, случаем, не устали ещё?

— Нет, — отозвался с другого конца стола один из взводных.

— Прекрасно, я тоже. Вы чай пьёте?

— Да.

— Ещё лучше! Эрих, будь добр, вскипяти чайник!

И, пока Маас хлопотал на кухне, организовывая чай, Эдита положила на стол кулёк конфет, привезённых ею из Германии.

Своё знакомство и сближение со взводными она начала именно с чая. Штакельберг рассчитывала не только на создание дружелюбной атмосферы, но и на близкое знакомство с каждым командиром. Пока все пили чай и пытались завязать разговор на какую-нибудь отвлечённую тему, Штакельберг вглядывалась в выражение лиц, в глаза присутствующих, вслушивалась в тон и манеру речи и к концу чаепития уже выловила для себя подходящих людей, которые относились к ней благосклоннее других.
В основном это были немолодые уже солдаты, которым, быть может, перевалило уже за тридцать. Те, кто были ровесником Штакельберг, командира в ней так и не увидели. В их колких фразах, насмешках, замаскированных под обычные шутки, Эдита видела презрение и нежелание мириться с ролью подчиненного в её присутствии.

Когда дело шло ко второму часу ночи, Штакельберг распустила взводных, предварительно пожелав им спокойной ночи. Мааса она тоже отправила спать.
В два часа ночи, когда на востоке начинало тускнеть зарево дневных пожарищ, Штакельберг тихо вышла на задний двор и огородами стала пробираться к другим домам. На пути ей попадались сонные часовые, одиноко стоявшие у танков, попадались и маленькие колечки потухших костров, возле которых спали танкисты. В деревне было тихо.

Почти вся 1-я рота спала, отдыхая перед грядущим днём и новыми боями. Но Штакельберг продолжала идти по тёмным дворам, зная, что новость минувшего вечера не могла так просто пройти мимо танкистов. И Штакельберг оказалась права.

В сарае, стоявшем на отшибе, Эдита услышала несколько приглушенных голосов. Прислушавшись, поняла, что говорили о ней. Говорили в плохом тоне, примешивая к её образу изощрённые похабные шутки.

— Отодрать бы её, чтоб не корчила из себя невесть что.

— И то верно. Баба своё место знать должна.

— Ей не в первый раз будет. Как-то же до армии добралась.

— Если и дальше шлюх в армию пускать будут, так дело гибло кончится.

— Строит из себя святую.

— Ты про запрет на мародёрство и насилие?

— А то. Будь наш гауптман старый здесь, то жили бы припеваючи. А с ней над нами весь батальон смеяться будет. Будут говорить, мол, у вас в роте баба командует.

— И наверняка из аристократов. Про историю вечером нам втирала, благородную войну вести хочет.

— Благородную войну пусть с мужиком в кровати ведёт или на кухне с кастрюлями.

— Ей, наверное, на гражданке не давал никто, вот в армию и напросилась. Знает сука, где кобеля себя искать.

— Командиров ночью к себе созывала, чаем с конфетами угощала, а нам, простым рядовым, и крошки в рот не дала.

— Ничего, скоро даст. Всем даст.

В сарае глухо засмеялись.

Штакельберг слушала этот разговор, спрятавшись в глубокой канаве рядом с сараем. Слушала равнодушно, стараясь запомнить голос каждого и выстраивая у себя в голове планы.

«Если после того, как я избавлюсь от них, дела в роте для меня не пойдут на поправку, придётся полностью менять её состав. Это я плохо вечером сказала, это точно. С новобранцами себя по-другому поведу», — размышляла Штакельберг, прикидывая у себя в голове план грядущих боёв.

Её размышления прервал скрип двери сарая. На улицу, залитую лунным светом, вышли танкисты. На счастье Штакельберг, шли они к ней спиной и без головных уборов. Эдита запомнила их фигуры и затылки, подождала, пока они окончательно не скроются из виду, и быстрыми лисьими шагами пошла к себе в дом.

***

На рассвете Штакельберг выстроила на плацу роту, сказала разбиться всем по экипажам и стала обходить танкистов. Пока Эдита рассказывала поставленные перед ротой задачи, она глазами искала танкистов с сарая. С большим удовольствием она заметила, что пятеро из них находились в одном экипаже. Трое — с двух других.

— Вы, — Эдита указала на пятерых танкистов из сарая, — вы будете в первой линии атаки. Возглавите её. Накануне майор посвятил меня в дела вашей роты и указал на самые смелые экипажи.

Штакельберг нашла взглядом ещё два экипажа, в составе которых находились три других танкиста, и тоже поставила их в первую линию.

— Может, кто-нибудь ещё хочет блеснуть храбростью перед дамой и заработать себе на Железный крест? — громко спросила Штакельберг, покачиваясь. Краем глаза она видела, как мрачнеют лица трёх танковых экипажей, поставленных в первую линию атаки. Остальные, стоявшие за ними, тихо посмеивались, догадываясь, почему новый гауптман оказывает только трём экипажам такую честь.

Эдита продолжала прохаживаться вдоль рядов, выкрикивая взводных и отдавая им приказы на день. Говорила уверенно, заложив руки за спину и слегка подняв голову. Рядом с ней шёл Маас, поблёскивая бесцветными глазами из-под козырька кепи.

— Вольно, — наконец остановилась Штакельберг и распустила танковые экипажи. Ещё несколько минут она подержала возле себя взводных, отдавая им последние указания, а потом вместе с Маасом ушла на командный пункт.

В семь часов утра, когда было уже достаточно светло, несмотря на пасмурное небо, прогремели первые выстрелы на востоке. 1-я рота пошла в атаку, а её гауптман, сидя за столом вместе со связистами, разглядывала карту местности.

Рядом с Штакельберг сидел связист лет тридцати. Он лениво поглядывал на гауптмана, когда та, сжимая в руках карту, давала распоряжения взводным. Приказы отдавались быстрыми резкими словами, до жути короткими, но предельно ясными, и повторялись два раза тем же темпом.
Иногда Штакельберг вдруг указывала на ручей, которого никак не могла видеть на карте, и говорила про засаду в его изгибе. Связист молча дивился тому, как Штакельберг, сидя в небольшой душной комнатке, вела бой на расстоянии.

— Номерам 3, 4, и 7 наступать в направление 5-го ориентира.

— Там большой овраг, госпожа гауптман, — вслух тихо удивился связист, смотря на карту.

Штакельберг бросила на него злой, полный негодования взгляд и повторила приказ.
Через пятнадцать минут ей доложили о прорыве в районе небольшой рощицы, помеченной немцами как «квадрат». Эдита сухо приняла это известие и сказала двигаться дальше, заранее предупредив о возможных пулемётных гнёздах. Ещё через полчаса ей доложили о входе в населённый пункт, помеченный на карте под цифрой 8.

— Потери, — коротко сказала Штакельберг, поглядывая на часы. Бой длился почти полтора часа, потери ожидались приличными.

— Три танка, один не подлежат восстановлению, — ответил взводный с другого конца провода. — Десять человек ранено, убитых шестеро.

— Хорошо, — сказала Штакельберг.

Через минуту связь была отключена. Штакельберг повалилась на спинку стула, запрокинув голову, на её лбу блестели росинки пота.

— Жаркий выдался бой, — сказал связист.

— Очень, — ответила Эдита. — Душно, не могу.

— Да, лето знойное, — согласился связист, оттягивая ворот рубашки. — С успешным боем вас.

Штакельберг непонимающе посмотрела на связиста. Тот смутился.

— Я имею в виду, что вы хорошо управляли боем на расстоянии. Не в первый раз?

— Не в первый, — подтвердила Штакельберг. Общительность связиста ей нравилась, но, вымотавшись после руководства боем, Эдите не особо хотелось говорить.

Связист промолчал, кивнув головой. Другой связист, сидевший всё это время в другом конце комнатки, молодой парнишка с вихрастыми волосами, весело подмигнул Эдите и сказал:

— Здорово вы вымотались, госпожа Штакельберг! Боюсь представить, что было бы на реальном месте действий.

— Было бы хуже. В танке, как в консерве, — улыбнувшись, ответила Эдита, не глядя в сторону парня. — Но в танке и привычней. Хотя бы не чувствуешь себя оторванным от боя.

— Вы тут сами бой организовали, — усмехнулся молоденький связист, взглядом указывая на изрисованные блокнотные листы и мятую карту.

— Надо же как-то визуализировать события, — отмахнулась Эдита. — Разве я так плохо рисую карты?

— Я ничего не понимаю в ваших линиях, госпожа Штакельберг.

— Вам и не надо, — Эдита помолчала и перевела взгляд в сторону молодого связиста, но так и не увидела его лица, спрятанного тенью. — Покажись мне хоть лицом, а то будто с призраком разговариваю.

— Секундочку, — тут же отозвался парнишка и отделился от тёмного угла.

— Ой! — воскликнула Штакельберг, рывком притягивая руки к груди. — Боже ж ты мой, ты что тут забыл, Клаус?!

— Командование велит, что забыл, — отозвался рыжий паренёк, блестя в полумраке комнаты своими светлыми, почти голубыми глазами.

— В училище тебе велели быть танкистом, а не связистом в штабе, — парировала, переходя на «ты», Штакельберг, подходя к Клаусу и заключая его в объятия.

— Я танкистом и остался, госпожа Штакельберг, — улыбался Клаус. — У одного взводного стрелком-радистом был. Сейчас танка нет, жду новый.

— И как тебе только хватило терпения молчать со вчерашнего дня? Я уже было отчаялась, что придётся собирать всё по крупинкам одной.

— Меня вчера отзывали в штаб 2-й роты, — признался Клаус. — Знал, что вас поставили в командиры, но случай так и не довёл свидеться. А перед сегодняшним боем не хотел вам голову морочить своим присутствием.

— Убедил, — ответила Штакельберг, обнимая Клауса за плечо. — Мог бы и до вечера подождать. Знаю, что весь день придётся в этом домике проторчать.

Штакельберг не ошиблась в своих словах. Она действительно пробыла на командном пункте до самого вечера и вышла на порожки крыльца только в сумерках, когда над горизонтом начал плавно подниматься лунный месяц. За день рота продвинулась вперёд на двадцать километров, не считаясь с несерьёзными, по её меркам, потерями.

Русские, к большому огорчению Эдиты, слишком быстро сдавались, отходя на восток. Безусловно, потери на Восточном фронте были несравнимы с потерями в той же Франции или, например, в Польше, где, Штакельберг хорошо это запомнила, немцы практически прогулялись и прокатились.
Эдита чувствовала, что война только-только начиналась, что ей (Эдите) пока никто из солдат не верит только потому, что русские откатываются к Москве и все дела для немцев идут в гору.
В последние дни своего пребывания в офицерском училище Эдита слышала разговоры преподавателей о Восточной кампании: «Россию не удалось победить за несколько недель, как то было с Францией, только потому, что она огромна. Уверяю вас, герр Зин, к октябрю мы уже будем в Москве». Да, в конце июля немцы уже продвинулись в СССР, занимая всё больше городов. Гитлеровцы уже стояли у Смоленска и Киева, рьяно пытались взять эти города в намеченный блицкригом срок, но тщетно: города стояли, мешая «Барбароссе» укладываться в намеченное время. Того и гляди, что через несколько недель дивизию могут снять со Смоленского направления и перебросить куда-нибудь на юг. В двадцатых числах июля советские войска попытались нанести контрудар (что уже о многом говорит, учитывая бедственное положение РККА!), но германские войска пресекли эту попытку. У русских ничего не получилось, но самоуверенность немецких солдат слегка покачнулась. И пусть на 1-й роте эти контрудары советских войск никак не отразились, Эдита пыталась догадаться, что могло выйти после этих контрударов на других участках фронта. Мысленно она вырисовывала себе отчаяние немецких солдат, видевших, как русские солдаты бросаются в атаку, и этим успокаивала себя. Но больше всего ей нравилось представлять русские лютые морозы, которые окончательно застанут немцев в врасплох и тогда к ней, Эдите Штакельбрг, обратятся солдаты. Они примут её, и она сможет влиять на них. Но это всё было только приукрашенными мыслями, в них была мизерная доля правды, что мешало Штакельберг представлять реальную обстановку дел. Но, несмотря на проблемы в реальном времени, Штакельберг продолжала строить планы на далёкое будущее, старательно не замечая того, что происходило под её боком.

Выйдя во двор в сопровождении Клауса, Эдита сразу повлекла его в свой дом. Во дворе дома их встретил всё такой же мрачный Маас, принимавший участие в нескольких атаках минувшего дня.

— Эрих, ты можешь не ходить за мной, — сказала ему Штакельберг. — Иди, отдохни. Завтра, я так понимаю, будет марш на несколько километров. Остальным тоже передай, чтобы ночью не буянили.

— Есть, — щёлкнул каблуком Маас и поспешно, даже как-то облегчённо, ушёл со двора.

— А мне говорили, что в роте с вашим появлением будет только одна дисциплина, госпожа Штакельберг, — улыбнулся Клаус, проходя в дом в след за Эдитой.

— Она и есть, — отозвалась та. — Если ты имеешь в виду обращение с подчинёнными, то это не считается. Мне хватает только того, чтобы они прибавляли к моей фамилии слово «госпожа» и отвечали стандартными словами на приказы. В остальном я не ограничиваю общение между командиром и солдатами. Только во время боя я вливаюсь в эту стандартную форму обращений.

— Я слышал, — Клаус сел за стол и стал следить за тем, как Штакельберг проворно шныряла из угла в угол, доставая из сумки еду и раскладывала её на столе.

— Вообще, для меня дисциплина в армии ограничивается не только обращениями, — продолжала Штакельберг. — В первую очередь, каждый солдат должен сам поставить себя в рамки дозволенности, а командир, то бишь я, должны эти рамки предоставить. У каждого командира свои рамки. У меня это запрет на мародёрство и насилие. Это я называю дисциплиной. К тому же таким запретом я убиваю двух зайцев сразу: мои солдаты не будут пачкаться в грабежах и моральное разложение им не грозит.

— Умно, — согласлися Клаус, — но недальновидно.

— В смысле? — Эдита даже остановилась на секунду, но потом снова пришла в движение.

— Солдатам без секса трудно даже у себя на родине, а тут война. Не боитесь, что тот пыл, который вы сдерживаете, но не тушите, выйдет вам когда-нибудь боком?

— Я знаю, — заговорила Эдита, наливая Клаусу чай из термоса, — что своим запретом я никак не огораживаю себя и местное население от опасности. Я также знаю, что мои солдаты непременно будут сравнивать себя с другими ротами и батальонами, находя, что у тех жизнь якобы лучше. Это тоже мне в копилку авторитета не идёт.

— Вы не с того начали своё знакомство, — попытался смягчить углы Клаус. — Но сегодняшний день, богатый на новые километры и территории, думаю, немного поднимает вам авторитета. Я знаю эту роту давно и с уверенностью могу сказать вам, госпожа Штакельберг, что солдаты любят командиров, знающих толк в боях. Вы отлично справились, дирижируя боем на расстоянии.

— Про неудачное знакомство мне и майор сказал, — вздохнула Эдита, кладя голову на ладонь. - -Я и сама поняла, что оплошала... Знаешь, цифра три для меня какая-то неудачная.

— Почему?

— Всё с ней идёт наперекосяк. Вот дивизия наша нумеруется 3-й. Вот и делай выводы.

— Бросьте, вы только начали свой путь в наших рядах, — отмахнулся Клаус, запивая леденец чаем.

— Во 2-й дивизии, где я начинала свой боевой путь, со знакомствами всё было в разы проще, — вспоминала Эдита. — Там ко мне как-то сразу начали по-доброму относиться. Берегли, лелеяли. Там я быстренько поднялась с рядового мехвода до командира танка, а потом и взвода. Тамошние командиры меня ценили и уважали. Для них мой пол не имел особого значения.

— Просто там вы не успели навести свои порядки, — ответил Клаус.

— Нет, — возразила Штакельберг. — Просто там были те люди, с которыми я сдружилась. Многих я знала ещё с танкового училища. Если бы меня определили обратно во 2-ю дивизию, мои бы порядки поняли и приняли бы. Там меня знали, здесь же мне придётся всё перекраивать под свой лад с нуля.

— Вы собираетесь изменить роту? — рыжеватая бровь Клауса скользнула вверх.

Штакельберг молча кивнула.

— Я же могу тебе доверять на правах старого училищного знакомого? — тихо спросила Эдита, наклоняясь к Клаусу. Парень кивнул. — Я собираюсь поменять состав 1-й роты. По рожам тутошних танкистов я вижу, что они маргиналы. Вчера я слышала разговор нескольких экипажей обо мне и очень боюсь за свою сохранность. В эту роту я пришла будто на правах гостя, которого никто не воспринимает всерьёз. Для них я — временный командир, от которого они могут в любой момент самостоятельно избавиться. Когда же я подкорректирую состав роты, выкинув из неё отпетых маргиналов и оставив тех, кто мне симпатизирует, я буду ждать новобранцев, перед которыми потом буду делать вид, что я давно знаю эту роту и что главная в ней я и только я, и никто не смеет оспаривать мою власть.

— Тирания какая-то получается, — прошептал Клаус.

— С одной стороны, да, — согласилась с ним Эдита. — Но это будет только видимая сторона роты. На деле же я не собираюсь терроризировать своих солдат. Напротив, я очень люблю их и буду стремиться к взаимному уважению со стороны рядового и командного составов.

— Долго же вам придётся вылизывать 1-ю роту, — озадаченно сказал Клаус. — Жестоко с вашей стороны выбрасывать неугодных.

— Как люди — они законченные, — возразила Эдита. — Их не жаль. Им только дай волю, они всех перебьют. Людского в них нет, только звериное.

— По-моему, вы должны были ожидать разговоров, которые будут порочить вашу честь. В Германии действует золотое правило трех «К». Женщина в форме — диковинная зверушка, но не более.

— Для я тебя я тоже зверушка?

— Для большинства, — уклонился от прямого ответа Клаус и тут же увидел, как погрустнел взгляд Штакельберг. — Жестоко выкидывать из состава роты тех, кто не угодил только вам. Не обижайтесь на меня, командир, я говорю лишь то, что думаю.

— Я и не против этого, — ответила Штакельберг. — Хорошо, когда у человека при любых обстоятельствах остаётся своё мнение. Но знай, Клаус, что и у меня мнение есть, и я твёрдо уверена в правоте своих действий.

— Надеюсь, я угоден вам, командир, — Клаус попытался улыбнуться, сбавляя обороты разговора, который мог привести к неприятным последствиям для обоих.

— Я подумаю над этим, — Штакельберг согласилась перевести тему в шутливое русло.

— Кстати, а где Бергер? В училище, насколько я помню, вы всегда с ним ходили.

— Ты про Гюнтера? — уточнила Штакельберг, запрокидывая одну ногу на другую.

Клаус кивнул.

— Он доучивается в офицерском, — махнула та рукой. — Может, к концу августа уже будет здесь, не знаю.

— Он всегда ненамного отставал от вас, — улыбнулся Клаус.

— Да-а, — протянула Штакельберг, вытягиваясь. Комната наполнилась приятным хрустом. — Не знаю, как буду выживать в 1-й роте без него всё это время, но я уверена, что его появление отпугнёт от меня потенциальных насильников. Гюнтер-то будет повыше некоторых на целую голову.

— Боюсь, что и он примет участие в зачистке роты? — поинтересовался Клаус.

— Да. Вместе с ним сколотим роту лучше прежней.

Они снова помолчали, допивая в тишине чай. За окнами дома виднелась красная полоска зарева от горевших деревень и посёлков на востоке — некоторые немецкие части заканчивали свои марши поздно вечером или, напротив, начинали их (но больше старались делать всё днём и вблизи больших безопасных дорог). За лесом ухали тяжёлые гаубицы, от гула которых подрагивали оставшиеся в доме стёкла.

— Никак не успокоятся на ночь глядя, — устало протянул Клаус, повернувшись к окну.

С замиранием сердца он вслушивался в свистящий звук далёкой мины, боясь, что она может прилететь сюда. Но долгий свист прекратился глухим разрывом где-то на юго-востоке. Клаус выдохнул.

Штакельберг, допив чай, тоже задумчиво смотрела в окно, щуря глаза и кусая потрескавшиеся на ветру губы. Свисты и разрывы снарядов на минуту стали чаще и ближе, отчего Клаус и Эдита напряглись всем телом, замерев в ожидании, но уже через две минуты гул далёкого боя, разворачивавшееся где-то на юго-востоке от деревени, стих и перерос с треск пулемётных очередей. В небе появились зонтики белых ракет.

— Без экипажа туго приходится, — заговорила Эдита. — Некому душу отвести.

Девушка тоскливо посмотрела на Клауса и спросила:

— От прошлого гауптмана остался ещё кто-нибудь из экипажа, не знаешь?

— Да, — ответил Клаус растеряно. — Наводчик. Его зовут Гельмут. Хороший человек, тихий, спокойный и неконфликтный. Думаю, вы с ним подружитесь, госпожа Штакельберг.

Эдита удовлетворённо покачала головой.

— И больше никого нет?

— Остальные с бинтами. Гельмуту чудом удалось отделаться от смерти и госпиталя. Так, поцарапало слегка.

— У него, должно быть, быстрая реакция. Люк наготове держит? — улыбнулась Эдита, накручивая на палец локон волос.

— Обижаете, госпожа Штакельберг, — нарочито смущенно ответил Клаус. — Он смерти честно смотрел в лицо, да вот только она на него не смотрела. Бывший гауптман ей приглянулся больше.

Штакельберг ничего не ответила на это. Она прикрыла глаза, давая Клаусу понять, что услышала его. Парень тоже молчал, продолжая смотреть в окно и наблюдать в небе всё новые и новые зонтики ракет. Странная у них получалась встреча после долгой разлуки. Почти молчаливая и не особо эмоциональная, будто в ней ничего такого и не было.

Их разлучили после училища, распределив в разные дивизии вопреки расчётам Штакельберг — Клаус сразу попал в 3-ю дивизию, а Эдита с Гюнтером загремела во 2-ю, куда, впрочем, направили ещё несколько танкистов. Этим вечером, проводив Клауса и отправив рапорт майору, Эдита лежала на скамье, подложив под голову свернутый платок, найденный в одном из сундуков, и пыталась вспомнить остальных курсантов из училища. Из соседнего угла доносился храп Мааса, за окном по улице бродили часовые и слышались редкие неразборчивые разговоры танкистов. Первое время Эдита пыталась в них вслушаться, но потом бросила эту затею, решив вернуться к своим мыслям.

Она отлично помнила Вертэра Зиндермана — неуклюжего дюжего парня из какой-то деревеньки вблизи Кёльна. Им с Гюнтером так и не удалось узнать адрес его новой части, поэтому связь с Вертэром была безвозвратно потеряна. Эдита не знала, где он и что с ним, жив ли он вообще. Она знала только адрес его матери, но почему-то боялась ей написать и спросить о сыне.
Помнила Эдита и зайца Томаса Шефера — мелкого белобрысого чёрта, который, как узнала Эдита по сарафанному радио, пытался попасть в СС. Не понятно, на что он надеялся со своим ростом в 164 см, когда туда брали минимум от 180 см. Разумеется, Томас туда не попал и после этого позорного провала затерялся где-то в немецких танковых частях, скитаясь из одного батальона в другой. Эдита даже не знала, в какой дивизии он служит. Но думать об этом мелком мерзавце Штакельберг не хотелось. Томас был единственным человеком, в котором Штакельберг ошиблась. А свои ошибки Штакельберг признавать не любила, поэтому постаралась забыть о Томасе, как о своей самой большой и глупой ошибке.
Временами всплывала в памяти Эдиты мутная фигура Штельмахера. С ним она была плохо знакома, знала его только по разговорам других курсантов, несколько раз пересекалась с ним лично в первые недели учёбы, но потом плавно перетекла в круг Гюнтера и Вертэра.

«Может, этот кудрявый мерзавец и не такой уж и мерзавец, — размышляла Эдита, смотря в потолок. - Была в его глазах капелька благородства в последний день перед отъездом».

Но Штельмахера Эдита знала слишком плохо, чтобы долго думать о нём. Она знала только, что сейчас он находится где-то на юге, под Киевом. Возможно, в 14-ой дивизии. А может, и не в ней вовсе. Штакельберг точно помнила, что видела в какой-то газете имя Штельмахера и стоящий рядом с ним номер дивизии.

От Штельмахера мысли метнулись в сторону юга, куда, как поговаривали, могли перебросить некоторые части для поддержки. Киев не брался с ходу и ломал план блицкрига. Под Смоленском немцы тоже стояли относительно долго, но он хотя бы подавал признаки скорого падения, в отличие от Киева. Штакельберг перевернулась на бок и стала разглядывать комнату. В углу чернело пятно спящего Мааса, возле него стоял тяжёлый сундук, рядом с которым были в кучу свалены вещи: прошлые хозяева в спешки покинули дом, скидывая в панике вещи в одну кучу, забирая с собой всё, что попадалось под руку.

Из окна лился скудный свет луны, вышедшей из-за туч на несколько минут. Призрачные лучи, ложившиеся на грязный пол, нагоняли на Штакельберг смертную тоску. Эдита ненавидела ночи. Их она невзлюбила ещё в училище, где спали в казармах. Часто, просыпаясь глубокой ночью, Эдита долго не могла уснуть, встревоженная мыслями. Днём ей некогда было думать, она была занята лекциями, практикой, бессмысленными разговорами, но ночью всего этого не было. Эдита лежала на койке в окружении курсантов, пыталась отвлечься на их сопение и храп, но мысли липкой смолой мешались в её голове, анализируя всё, что произошло за день. «Только ночью курсант принадлежит себе», — вывела для себя Штакельберг, раскрываясь на несколько минут: в казарме была удушливая вонь, а окна кто-то постоянно закрывал на ночь. Да, только ночью курсанты оставались со своими мыслями наедине, и никто их не трогал. Днём на политзанятиях им вдалбливали идеи гитлеровской политики и партии, на занятиях они обсуждали ошибки прошлых войн, и преподаватели умело втягивали в дискуссии даже самых необщительных. Днём курсанты целиком и полностью находились в политике, были заняты ей всё время, и только ночь была временем на здравые мысли. Но ночью спали как убитые, поэтому анализировать ситуацию времени просто не оставалось. Но Эдита каждую ночь просыпалась благодаря своему чуткому сну и подолгу думала. Первое время она пыталась противиться дневной пропаганде, но потом сдалась, неосторожно отпуская себя во всеобщие дискуссии, утешая себя тем, что ночью она проснётся и вернётся в своё прежнее состояние. Но мысли снежным комом скатывались у неё в голове, давя и упрекая так, что Эдита стала ненавидеть и спокойные ночи. Она не могла встать и побродить между другими койками, чтобы привести вихри мыслей в порядок.
Эдите приходилось осторожно переворачиваться с боку на бок и разгребать кучу своих мыслей, раскидывая их по местам. Иногда случались внутренние споры с самой собой, одна часть упрекала другую, и они грызлись, мучая девушку своими доводами.
В общем, не нравились ночи Эдите. Особенно, если не с кем поговорить.

Полежав на лавке ещё какое-то время, Эдита наконец встала и стала медленно ходить по комнате, потом вышла во двор и села на крыльцо. Сон не шёл, несмотря на усталость, ломящую всё тело. Эдита хотела отвлечься от назойливых воспоминаний о училище и от мрачных мыслей о 1-й роте. Здесь её приняли сухо, даже плохо. Но, как рассказал ей перед сном Маас, танкисты были довольны сегодняшними успехами. Некоторые взводные даже хвалили её. Все на время забыли о том, что ими командует «баба».
Штакельберг усмехнулась при этой мысли и посмотрела на двор, белеющий под светом луны. За забором кто-то ходил, должно быть, часовой. Он медленно прохаживался по улице, не замечая тёмную фигуру гауптмана, сидящего на крыльце. Через дом от двора слышался поздний разговор. Повернув в его сторону голову, Эдита увидела искры костра и несколько фигур танкистов, расположившихся у него. Подумав с минуту, Эдита встала и пошла к ним.

Неожиданно появившаяся фигура командира в темноте до чёртиков напугала сидящих у костра трёх танкистов. Один из них вскрикнул, отшатнувшись, другой прикрыл лицо руками. Только третий танкист продолжал всё так же неподвижно сидеть у огня.

— Госпожа... — заикнулся тот, который отшатнулся, — госпожа Штакельберг.

— Знаю, что Штакельберг, — ответила Эдита и шагнула к огню. — Огонь потушите, ночь глухая — издалека видно.

Трое сидящих бросили на неё умоляющие взгляды, но всё же потушили костёр. Один поёжился, театрально обхватил плечи руками и пожаловался:

— Холодно, госпожа Штакельберг.

— Напротив, душно, — возразила она, продолжая стоять. — Вы чего не спите? С рассветом выходим на марш.

— Не спится, — признался второй. — Весь день профилонили в санчасти без дела. Сон не идёт.

— Вы из экипажа прошлого гауптмана? — спросила Штакельберг.

— Так точно, госпожа Штакельберг. Экипаж бывшего гауптмана Шнайдера, — отвечал первый с ярким швабским акцентом.

— Значит, мой экипаж, — удовлетворённо сказала Эдита.

Второй танкист, молчавший всё время, сказал, освобождая место рядом с собой:

— Садитесь, госпожа Штакельберг. Не пристало командиру стоять, когда все сидят.

— Напротив, командир должен выделяться, — усмехнулась Штакельберг, но всё-таки села. На лицах танкистов появились улыбки.

— Теперь не выделяетесь, — сказал первый танкист.

— Точно. Клаус сказал мне, что три человека с бинтами. Где ваши бинты?

— Отвернитесь, — хохотнул первый танкист и потянулся к воротнику комбинезона.

Штакельберг, улыбаясь, закрыла лицо руками, оставив большую щель между пальцами, чем вызвала всеобщий смех. Танкист убрал руку от воротника и сказал:

— Одному только нашему Шнайдеру не повезло. Если бы нагнулся он в тот момент пониже, сантиметров бы так на пять, может, с нами бы сейчас был. А так... — парень махнул рукой. — Ну, не будем о грустном, надо знакомиться.

— Пожалуй, — согласилась Эдита. — А то со всеми событиями забыла про свой экипаж. Рассказывайте.

— Разрешите начать издалека, госпожа Штакельберг?

— Разрешаю.

— Кауфман вас плохо посвятил в дела экипажа Шнайдера. Наш бывший командир погиб по глупой случайности и нас заставили потом по полевому госпиталю слоняться, — быстро заговорил танкист. — Только заряжающему сильно досталось, он до сих пор от контузии отходит. Сейчас в доме лежит, спит, — танкист махнул за плечо, указывая на дом. — Мне и радисту, по сути, царапины досталось. Гельмут, вон, — парень головой указал на третьего молчаливого танкиста, — вообще лёгким испугом отделался.

— Так это тебя зовут Гельмут, — перебила танкиста Штакельберг, обращаясь к молчаливому мужчине, — Клаус немного рассказал про тебя.

— Я, — обижаясь, что не про него рассказывал Клаус, продолжал разговорчивый танкист, — механик-водитель. Меня зовут Рейн Зенгер. Он, — Рейн указал в сторону второго танкиста, — Адольф Бук, наш незаменимый стрелок-радист. Сильный детина!

И Рейн шутливо толкнул Бука в плечо. Тот широко улыбнулся и театрально поклонился Эдите.

— А Гельмута вы знаете. Он у нас наводчик по фамилии Кальтенбруннер. Не особо разговорчивый, поэтому душу ему в трудный момент не отведешь.

— Он и сам не любит её отводить, — вмешался Адольф.

— Весёлый у вас экипаж, — протянула Эдита, разглядывая своих новых товарищей.

Рейн был высоким крепким юношей, типичным выходцем из немецкой глубинки. Его светлая пышная шевелюра вздрагивала каждый раз, когда он мотал головой, но виски и затылок были тщательно выбриты.

— Тебе вши не надоедают? — спросила Эдита, взглядом указывая Рейну на волосы.

— Мешают, — признался парень, поблёскивая своими тёмными глазами. Эдита, сколько ни вглядывалась в них, никак не могла найти там зрачков — настолько радужка была тёмной.

— Давно на фронте? Сам откуда? — спрашивала Штакельберг Рейна, попутно рассматривая Бука.

Это был детина, тоже, по всей видимости, из деревни, с жёсткими коротко стриженными волосами, только чуб болтался на лбу парня, изредка сверкая в тусклом свете догоравших углей медным цветом, и с несколькими морщинами на загоревшем лице, на котором двумя стальными огоньками выделялись серые, чуть узковатые глаза.

— С января этого года на службе состою. А сам я из Вюртемберга, госпожа Штакельберг, — отвечал Рейн.

— В Шварцвальдских лесах берёт своё начало Дунай, — улыбнулась Эдита.

— Да-а, — удивлённо согласился Рейн, и глаза его засияли. — Вы географию любите?

— На досуге ей занимаюсь, — ответила Штакельберг. — Ты уже второй человек, который мне о реке напоминает. У моего адъютанта фамилия Маас.

— Ну да, — гордо улыбнулся Рейн, выпячивая свою грудь. — Меня в честь Рейна назвали. Мои предки с его берегов родом.

— Странно, что не реку в честь тебя назвали, — усмехнулся Адольф и, не дожидаясь вопросов Эдиты, сам начал рассказывать про себя: — А я из Баварии. На фронте не так давно, всего-то полгода. И ещё я не кичусь своим баварским акцентом.

— А ты, Гельмут? — обратилась к наводчику Эдита.

Мужчина, бросив на гауптмана свой быстрый, беглый взгляд синих глаз, тихо ответил:

— Я из Саксонии, госпожа Штакельберг. Из города Плауэн. Мне тридцать три года, если вам это интересно.

— О, очень интересно, — сказала Штакельберг, закивав головой. — Мне весной исполнилось двадцать три.

— О, у меня тоже весной день рождения! Двадцать седьмого числа мая месяца, — воскликнул Рейн. — Мне двадцать четыре.

— А мне двадцать один в сентябре будет, — смущенно признался Адольф. — Одиннадцатого сентября.

— Ну а я седьмого января родился, — сказал Гельмут, пряча глаза и потирая пальцы в замке.

— Как Иисус Христос, — хмыкнула Эдита. — Даже возраст тот, в который его распяли.

Рейн и Адольф хохотнули, а Гельмут отвернулся, спрятав лицо. Эдита испугалась, что обидела его, но Рейн её успокоил:

— Он до жути смущается всех женщин, госпожа Штакельберг. Для него чудо, что с ним заговорила девушка.

— Вон оно как, — присвистнула Эдита. — Ну, вам, надеюсь, всё равно, что я девушка.

Парни старательно закивали головами.

— Сегодняшние бои показали, что вы во многих аспектах превосходите Шнайдера. Тот был не таким резким, как вы.

— Поэтому его снаряд и скосил, — добавил Адольф. — В роте ваше положение чуть-чуть поправилось. Многие стали к вам приглядываться как к командиру.

— Это хорошо, — ответила Эдита и встала. — Ладно, засиделась я с вами.

— Вам не спалось?

— Да, сон не шёл, — призналась Эдита, слегка пожимая плечами. — Вообще, в последнее время спать не тянет. Ночью мозги лучше работают.

— Значит, вы и сейчас не идёте спать?

Эдита кивнула и добавила:

— Надо посидеть над картами. К тому же говорят, что могут перевести на юг. Надо подготовиться и к этому.

— А спать всё же надо, — вдруг сказал Гельмут, не смотря на Эдиту. — Бессонница лицо портит.

И после этих слов он ещё больше смутился и отвернулся спиной к Штакельберг. Та хмыкнула, ничего не ответив, и вышла со двора, пожелав своему экипажу спокойной ночи.
Танкисты посидели ещё минуты две, потом, подложив себе под голову мешки, легли на землю. Гельмут почти сразу уснул, отвернувшись от товарищей лицом к дому, а Адольф и Рейн перебросились между собой парочкой фраз:

— Гельмут прав. Красивых на войне жалко.

— У неё глаза грустные. Не думаю, что долго протянет здесь. Война мужиков требует, а не женщин.

— Но с ней поговорить можно, — возразил Рейн. — На войне тоже душу отводить нужно, чтобы с ума не сойти.

— Сказала про Шварцвальд и Дунай и ты уже за ней прихлёстывать готов?

— Про Дунай мало кто знает, — буркнул, обидевшись, Рейн. — А прихлёстывать я за ней не буду. У меня моя Берта в деревне осталась.

— Ну да, ну да, — добродушно усмехнулся Адольф. — Моя Герда тоже меня ждёт.

И, сказав это, Бук умолк, повернувшись на бок. Рейн же погрустнел после воспоминаний о своей Берте и долго ещё не мог уснуть, постоянно ворочаясь.

***

Весть о том, что дивизию перебрасывают на юг, пришла после окончания Смоленского сражения, в начале сентября. Дивизия грузилась на эшелоны и отправлялась под Киев. Под Смоленском она потеряла почти половину своей штатной численности, отчего в скором времени стала пополняться новобранцами. Штакельберг плавно входила в доверие к своим солдатам, избавившись в первые же недели своего командования от маргиналов.
Бои под Киевом сделали какое-никакое имя для Эдиты. Рота была довольна своими продвижениями, как и майор был доволен успехами нового гауптмана. Единственное, чем были недовольны танкисты — запрет на грабежи. Эдита всячески препятствовала мародёрству в деревнях и в хуторах, часто она ходила в сопровождении своего адъютанта по дворам и общалась с перепуганными хозяевами, справляясь об их здоровье и о поведении её солдат.
«Вы не слишком закармливайте их, — уходя, говорила на русском Эдита. — О себе в первую очередь заботьтесь. А если забирать будут, то меня зовите, я у вашей соседки. Но, если узнаю, что клевещите на моих солдат, то пинайте на себя. Обманывать нехорошо».
И бледные хозяйки молча кивали головами, возвращались в свои дома и забивались в углы, разглядывая немцев, как страшных зверей. Немцы тоже сидели по углам, боясь испугать жильцов и вызвать тем самым гауптмана в дом для разбирательств. Так и жила 1-я рота в деревнях, сидя по углам домов...

Штакельберг вышла из дома, кликнула своего адъютанта и вышла со двора. Маас шёл чуть позади неё, опустив голову и ничего не говоря. Он прождал Штакельберг на скамейке у дома с вечера, когда солнце находилось ещё над горизонтом. Сейчас была уже ночь, впереди маячила сельская дорога через поле в деревеньку, где размещалась 1-я рота. Старый майор вызвал Штакельберг к себе на командный пункт, передав какие-то бумаги и указания на ближайшие дни. Гауптман могла выйти и значительно раньше, если бы отказалась от предложения майора поужинать вместе. Но Штакельберг не отказалась и сейчас, сытая и сонная, шагала вместе с Маасом по пыльной дороге.

— Почему мы не поехали на машине, госпожа Штакельберг? — спросил Маас, оглядываясь на чернеющий в кустах сирени автомобиль.

— Потому что надо ходить пешком, — ответила Эдита. — У нас в роте не осталось свободных машин, только грузовики, которые все заняты перевозками боеприпасов.

— Майор обычно даёт вам свой автомобиль, — возразил Маас и хотел съязвить, но не стал.

— А в этот раз не дал, — резко ответила Штакельберг. — Поэтому иди молча. И передо мной.

Маас самодовольно хмыкнул, вынул из кобуры пистолет и вложил его в руку Штакельберг. Та недоуменно взглянула на него, но пистолет взяла и положила его в свой глубокий карман.
Эрих Маас раздражал её так же, как и она его. Они невзлюбили друг друга в первый же день встречи, но ещё ни разу не показывали свою неприязнь в открытую. Вражда выражалась в коротких взглядах, интонациях, но никогда — в открытых действиях. Эдита честно пыталась подобраться к Маасу, узнать о нём больше, но даже её отпугивал вечно мрачный вид парня, который насквозь был пропитан нацисткой пропагандой.
Маас, как позже узнала Штакельберг от Рейна, был выходцем из семьи образцового военного. У него было ещё пять братьев и две сестры — все, за исключением девочек (они были в Союзе немецких девушек), состояли в Гитлерюгенде и теперь исправно служат Отечеству в рядах СС. Одному только Эриху не повезло, он по росту не дотянул до СС, но рожей вышел — истинный нордит. Семья Мааса была консервативной и патриархальной, откуда и следовала такая неприязнь Эриха к Эдите — девушке, надевшей военную форму. Да и сам Эрих был против политики Штакельберг по отношению к гражданскому населению. Не раз он противился установленным правилам и пытался отсылать домой отобранные вещи. Штакелберг это пресекала.

Вот такие сложились между ними отношения, которые постепенно стали собираться в снежный ком. Эдита справедливо считала, что Эрих не побрезгует стрельнут ей во время боя в спину (и не только во время боя), поэтому стала держать его перед собой, показав тем самым свою слабость перед Маасом. И Эрих радовался этому, не скрывая довольной ухмылки всякий раз, когда обходил Штакельберг.
Конечно, такое отношение к себе и такое унижение перед адъютантом Штакельберг стерпеть не могла. Она несколько раз пыталась говорить с майором насчёт смены адъютанта, на что тот лишь пожимал плечами, говоря, что иной кандидатуры нет. К тому же, по словам майора, Маас — лучший во всей роте. Он смел и хладнокровен, строг к себе. Что может быть лучше? И Эдита, качая головой, вынужденно соглашалась с доводами майора и уходила ни с чем. Не могла она признаться старику в своих сомнениях насчёт Мааса, боялась открыться пожилому майору хотя бы с одной стороны и из-за этого была вынуждена выпутываться сама.

Гравийная дорога, по которой днём маршем проходили колонны солдат, была пуста. Вдалеке сверкали скудные огни деревени, виднелись тёмные силуэты машин и танков, возле которых крутились солдаты, готовившиеся к утренним боям. В небе медленно проплыло несколько ночных бомбардировщиков, отбомбивших Киев. От одного из них длинным шлейфом тянулся дым — попала зенитка. Штакельберг шла позади Мааса, вглядывалась в его узкую спину и тонкую шею. Эдита примеривалась, прикидывала у себя в голове, как лучше ударить адъютанта, избавиться от него так, чтобы не вызвать подозрений.

— Эрих, — окликнула она.

— Что?

— Ты давно в отпуске был?

— Ни разу, — ответил Эрих.

— А награды есть? Крест, например, — допытывалась Штакельберг.

— Награды есть. Креста нет, — сухо ответил Эрих.

— Почему не носишь? Стесняешься? Или боишься?

— Кого бояться, госпожа Штакельберг? Просто не хочу.

Штакельберг не ответила. Креста нет, значит, для роты он особо не важен. Рота учёт ведет тех, кто награждён крестом, они даже у командира батальона часто на слуху. Штакельберг посмотрела по сторонам и с горечью заметила, что по бокам — голое поле пшеницы, вокруг ничего, только лес далеко на горизонте.

«На партизан не спихнуть, — думала Штакельберг. — Вообще не на кого спихнуть. Мы почти что в тылу. Придётся в бою у всех на виду послать этого мерзавца на самый тяжёлый участок. Авось, подобьют».

И, успокоившись этой мыслью, Штакельберг слабо улыбнулась.

***

В деревню они пришли в одиннадцатом часу. Штакельберг сразу отправила Мааса в дом, а сама, мучимая бессонницей, пошла проверять солдат. По пути она заглянула в сарай, где сидели пленные русские солдаты, предварительно убрав волосы под фуражку и пряча лицо в тени. Часовой, охранявший сарай, зашёл вместе с ней.

Штакельберг печальным взглядом обвела пленных, которые, забившись в тёмные углы, испуганными глазами смотрели на неё в ответ.

— Считал? — коротко спросила Штакельберг охранника.

— Никак нет, госпожа Штакельберг.

Эдита опустила плечи, выдыхая, и тихо попросила, поворачиваясь к пленным спиной:

— Дай им воды. Душно, умаются.

— Я приносил им ведро с колодца полчаса назад, — отвечал часовой.

— Одно на всех? Принеси ещё два ведра.

Охранник несколько секунд постоял в нерешительности, но, увидев глаза Штакельберг и её губы, скривлённые в недовольстве, ушёл на другой конец деревени, к колодцу. Эдита проводила часового взглядом и быстро шмыгнула в сарай, на ощупь нашла двух солдат, сидевших ближе остальных к выходу и шёпотом на русском сказала:

— Вы, двое, за мной. Остальным сидеть.

Два русских солдата неуклюже поднялись и вышли вместе с Штакельберг из сарая. По-прежнему пряча лицо и, главное, глаза от пленных, Эдита быстрым шёпотом говорила двум пленным, толкая их в сторону поля:

— Идите к лесу, на восток, к своим. По полю, ради бога, ползком, ползком. До рассвета доберитесь до леса, там партизаны, я знаю. Они вам помогут.

— А остальные?.. — хрипло спросил русский, до конца не понимая, что происходит. — С ними что будет? Я без них не пойду.

— Беги, пока дают возможность, — отрезал второй.

Эдита сказала:

— С ними всё будет хорошо, я решу. Идите, быстрее. Я вас отпускаю.

— Ты местная, что ль? — спросил первый, медленно двигаясь к полю.

— Да-да, местная, — задыхаясь, соврала Эдита. — Я и других выпущу, вы только бегите. Если не убежите, немцы меня поймают, и тогда всем плохо будет.

Двое русских, озадаченно оглядываясь на Эдиту, пытаясь разглядеть её лицо, ушли наконец в поле. Их бритые головы окунулись в пшеницу, спрятавшись в ней. Эдита следила за ними, пока окончательно не потеряла из виду. Потом, повернувшись к сараю, стала испуганно озираться. Двор и улица были пусты. Разговоры солдат слышались только за домом и то приглушённо. Никто не видел, как она отпустила пленных.
Через две минуты пришёл охранник, тяжело переваливаясь с полными ведрами воды. Фыркая, он занёс их в сарай и вышел, становясь рядом с Штакельберг.

— Тихо сегодня, — сказала Эдита, опираясь на шаткую стену сарая.

— Да, — согласился охранник и стал вглядываться в поле. Штакельберг, заметив это, попыталась отвлечь охранника на разговор:

— Киев, слыхал, почти взяли. Окружили Юго-Западный фронт.

— Окружили, — согласился охранник, отрываясь от поля. — Но я слышал, что русские вырвались из окружения.

В это время из сарая послышалось фырканье и тихие ругательства — кто-то из пленных не поделил воду.

— Их восемь, я посчитала, — сказала Штакельберг, поворачивая голову к огромной щели и быстро считая тёмные фигуры.

— Небогато, — отвечал охранник.

— Нормально. Если бы было больше, то негде было бы их держать.

Охранник ничего не ответил. Он молчал несколько минут и, когда Штакельберг собиралась уже уходить, вдруг сказал:

— Вечером офицер приехал какой-то. Наверное, вместо гауптмана из 2-ой роты, его на днях снарядом шибануло так, что в Германию на лечение отправили.

— Офицер? — удивилась Штакельберг. — И где он?

— В доме, — просто ответил охранник. — Он в штаб после поедет. Майор его ещё не видел.

— Обычно к майору новые офицеры первым делом идут, — сказала Штакельберг. — А тут сразу в роту.

— Он, как я знаю, ещё перед своими солдатами не появлялся. В должность командира, если и впрямь вместо гауптмана из 2-й роты, вступит только завтра. А пока он без дела сидит.

Штакельберг помолчала, а потом сорвалась с места, быстрыми шагами выходя на широкую улицу. Охранник устало вздохнул и поправил винтовку на плече, провожая фигуру гауптмана сонными глазами.

Эдита шла быстро, заглядывая в каждый двор и окликая танкистов, спрашивая их насчёт нового офицера. Ей отвечали, что ничего не знают про него. Только в конце улицы, заглянув на какой-то худой двор, Штакельберг наткнулась на нескольких солдат из 2-й роты.
Они сказали, что сегодня вечером прибыл их новый гауптман заместо старого, без которого 2-я рота мучилась уже который день.

— Вон в том доме, госпожа Штакельберг! — махнул рукой один из танкистов, отвечая на вопрос Эдиты о том, где новый гауптман, и указывая на противоположную сторону улицы. Там, спрятанный в зарослях черёмухи и вишни, стоял покосившийся домик с горящим в окне светом.

— Спасибо, — бросила Штакельберг и, перемахнув через низкий забор, побежала к домику.

Во дворе никого не было. Из открытого окна тонкой струйкой выходил дым от сигареты. Внутри было тихо.

Эдита открыла дверь, прошла через сени и заглянула в комнату. На низкой лавке у самого окна сидел человек в серо-зелёном кителе спиной к дверям. Одной рукой он облокотился на подоконник, зажимая в пальцах сигарету. Человек не слышал, что кто-то зашёл, и продолжал сидеть, чуть повернув голову к окну.
Но Штакельберг заметил хозяйский ребёнок. С писком мальчишка бросился к печке, напугав старушку, лежавшую на полатях. Человек у окна дёрнулся и повернулся.

— Гюнтер, — улыбаясь, сказала на русском Эдита. Она вошла в комнату, закрыв за собой дверь и встала, разводя руки в стороны. — Чего же ты не предупредил меня, а?

Гюнтер пожал плечами, выбрасывая окурок в окно:

— Сюрпризом. Не хотел отвлекать тебя своим приездом. Говорят, под Киевом сейчас нелегко.

— На войне никогда не бывает легко, — отшутилась Эдита, подходя к мужчине. Тот встал и развёл руки, желая обнять девушку, но та прошла мимо. — Только во Франции прогулка получилась.

Гюнтер неловко улыбнулся и обратился к пожилой женщине, выглядывавшей из-за шторки:

— Антонина Николаевна, вскипятите, пожалуйста, чай.

— А ты безрукий, что ли? — весело подмигивая старушке, Эдита толкнула Гюнтера в плечо. — Или сил после дороги нет? Сами всё сейчас организуем, только скажите, где достать.

Антонина Николаевна, продолжая сжимать в страхе губы, махнула рукой в сторону полок, где стояла посуда.

— Еда там, — пискнул мальчонка и, спустившись с печки, открыл крышку погреба, спрятанного под ковриком.

Штакельберг умело распорядилась хозяйским добром, быстро организовав ужин. Гюнтер достал из своего небольшого чемодана всё, что осталось у него с дороги, и уже через полчаса четыре человека, рассевшись по разные стороны стола, ели. Хозяйка, прижав к себе внука, молча хлебала жижу из консервы, мальчик жевал, сочно причмокивая, хлеб. Эдита и Гюнтер сидели рядом, напротив жильцов.

— Дивизия, сказывают, скатилась до шестидесяти танков, — отхлёбывая из кружки чай, сказала Эдита. — А было около двухсот. Смекаешь?

— Смекаю, — вздохнул Гюнтер. — Туго у немцев идёт с Киевом.

— Да и со Смоленском не шибко дело шло. Недавно только взяли, а поезд-то уже ушёл. Время уже к октябрю идёт, ливни всё чаще льют, — продолжала Штакельберг.

— Ты сама-то как? — спросил Гюнтер, переводя тему. — Я виноват перед тобой. Рассчитывал, что закончу учёбу раньше и успею застать вас под Смоленском.

— Ай, не спрашивай, — махнула рукой Эдита. — Летом, когда только перевели, не избавлялась от искромётных шуточек.

— Сейчас всё хорошо? — серьёзно спросил Гюнтер.

— Да, всё в порядке. Почистила роту от самых отпетых, к тому же за их счёт сколотила себе кое-какой авторитет в глазах начальства и роты. Но всё равно опасаюсь, признаться честно. Поэтому я очень рада, что ты наконец-то приехал. С тобой они со мной даже говорить побоятся.

И Штакельберг довольными глазами оглянула массивную фигуру Гюнтера, неловко ссутулившегося за маленьким столом. Мужчина слегка опустил голову, из-за чего светлый чуб упал ему на лоб.

— Когда к майору поедешь? Завтра на рассвете бой, а твоя рота без командира. Она и так балду пинала всё то время, которое тебя не было.

— Могу сейчас поехать, — ответил Гюнтер, не поднимая глаз. — Я не слишком устал.

— Что ж, поезжай, — согласилась Штакельберг и с шумом отодвинула кружку. — С твоим прибытием всё должно наладиться. Пока есть одна цель — избавиться от моего адъютанта.

Последние слова Штакельберг сказала шёпотом, наклоняясь к самому уху Гюнтера, максимально серьёзно. Тот вздрогнул, не ожидая такой резкой смены разговора.

— Что? — переспросил Гюнтер. — Какого адъютанта?

— Моего, — вдруг начиная злиться, ответила Штакельберг. — Противный такой, с щучьим лицом. У него вся семейка в партии и братья в СС. Слава богу, он без креста ходит, за ним так пристально не смотрят. Я бы с радостью взяла тебя к себе в адъютанты, да толку будет мало. И нельзя, ты гауптман, как и я.

— Ну, ладно. Я решу вопрос с твоим адъютантом, — сказал Гюнтер и, посмотрев на Штакельберг, увидел её удовлетворённую улыбку.

— Я всегда знала, что на тебя можно положиться. Если придумаешь, как грамотно избавиться от него, скажи мне. Я в доме под номером четыре.

Эдита, сказав это, встала из-за стола и обратилась к Антонине Николаевне:

— Спасибо вам за хлеб-соль, хозяюшка. Если потребуюсь, зовите, а пока — бывайте!

И Штакельберг слегка поклонилась, выйдя из-за стола. У двери она остановилась и, повернувшись, сказала Гюнтеру:

— Когда вернёшься от майора, зайди ко мне. Я с тобой так и не обговорила завтрашние бои.

Гюнтер кивнул. Когда Штакельберг вышла со двора, он стал быстро собираться и только в двенадцатом часу ночи, кликнув какого-то зазевавшегося шофёра, поехал на командный пункт батальона. Антонина Николаевна, вся бледная, осталась в своём доме одна. Непоседливый внук Ивашка крутился у её ног, задавая кучу вопросов про немцев, но старушка молчала, пытаясь унять дрожь во всём теле. Чужие люди, чужой говор, постоянная пальба где-то на востоке и горящие пригороды Киева, хорошо виденные по ночам, до смерти пугали бедную женщину.

***

В конце сентября, когда каждый день в небе проносились нескончаемые клины диких уток, гусей, журавлей и прочих перелётных птиц, а на земле неровными колоннами отступали части советских армий в глубь страны, в составе 3-й танковой дивизии осталось не больше 50 танков, и вновь она была переведена на центральное направление. Бои за Киев сильно вымотали её, обескровили, и даже потоки новобранцев не могли восполнить потери.

Дела 1-й роты шли, несмотря на это, в гору. Штакельберг наконец-то полюбилась танкистам за свой незаурядный ум и за свою простоту — она не брезговала марать руки в грязи и всегда крутилась возле своего экипажа, пытаясь найти своей слабой физической силе хоть какое-то применение. Танкисты часто видели Штакельберг вымазанной в масле, с грязными, сбившимися в колтуны волосами и в испачканном в дорожной пыли танковом комбинезоне.
Не последнюю роль в становлении Штаклеьберг сыграл и Гюнтер. Этот широкоплечий человек высокого роста хвостом ходил за Эдитой, бросая на солдат короткие строгие взгляды. Сам он довольно быстро заимел авторитет в своей 2-й роте, в первых же боях зарекомендовал себя храбрым командиром, который всегда показывал пример мужества лично, ведя за собой остальных. Единственное, что омрачало его образ — недальновидность в бою. Гюнтер не всегда верно рассчитывал силы, иногда попадал в примитивные ловушки, зря расходуя силы и время на них. На фоне его промахов фигура дальновидной и хитрой Штакельберг смотрелась выигрышней.

Один раз, в самый разгар боя, Штакельберг, находясь на возвышенности, заметила движение русских в обход её левого фланга. Они двигались, держась лесополосы, намереваясь зайти немцам в тыл. Эдита пустила наперерез русским танковую засаду, прятавшуюся в лесополосе. Замечательно было то, что местность, размякшая под осенними ливнями, была совершенно непригодна для гусениц немецких танков, о чём русские, несомненно, знали и сделали на это упор, рассчитывая, что немцы не попрутся в эти лужи грязи и огромные кочки. Но Штакельберг сделала ставку именно на этой лесополосе, заранее ночью проложив по ней брёвна, по которым танки проехали и ударили в бок ничего не подозревающим русским. Бой был выигран, обход русских, на который они, как позже оказалось, делали большие ставки, провалился, а вместе с ним канула в Лету и захлебнувшаяся контратака Советов.

И подобных боев в списке Штакельберг было много. Одно, что не нравилось танкистом — редкое присутствие Эдиты непосредственно в гуще сражения. Штакельберг предпочитала дирижировать всеми либо с командного пункта, либо с места, сидя в танке, отведённого в безопасное место.

Так и существовали 1-я и 2-я роты, сближаясь каждую неделю. Между солдатами прослеживались соревнования — кто дальше пройдёт за день и чей командир окажется на повестке дня у командования батальона.
Но по-прежнему слышны были отголоски первых июльских дней, полных презрения к девушке-гауптману. Не так явно прослеживались эти настроения, как прежде, но Штакельберг всё ещё ловила недоверчивые, непонимающие, смеющиеся взгляды танкистов, смотрящих на то, как она, волоча за собой ящик со снарядами, пыталась донести его до своего танка.
Но эти взгляды встречались только в рядовом составе. Взводные и командиры других рот батальона смотрели на Эдиту почти как на равного себе человека. Это успокаивало девушку, и она, получив признание командного состава, целиком и полностью посвятила себя работе с рядовыми и новобранцами. Случилось это в начале октября, месяце, в котором началась блестящая карьера Эдиты Штакельберг во всём батальоне.

***

За стенами просторной, захваченной у русских землянки временами накрапывал дождь. Эдита, стоя возле входа, накинув на узкие плечи шинель, стояла по щиколотку в грязи и смотрела на запад, где, угасая, садился маленький огненный шарик солнца. Позади скрипели сосны, срывало с веток кустов последние жёлтые листья. С востока двигались тяжёлые тучи с размытыми в тумане краями. Только на западе тускнела полоска светло-жёлтого неба, располосованного узкими, клинообразными тучами. Штакельберг стояла, держа в одной руке чашку с отбитой ручкой, а в другой маленькое блюдце — какая-то украинка из маленького безымянного села настойчиво впихнула их Штакельберг, благодаря таким образом за сохранённую жизнь; Эдита не стала отказывать бедной женщине, но взамен оставила ей две плитки немецкого шоколада и пакет сухарей.
Штакельберг с шумом отхлёбывала из чашки чай, стараясь не обжечь губы и язык, и, слегка сощурившись, смотрела на заходящее солнце. С серого поля, покрытого сухой примятой травой, тянуло холодом и запахом дыма, поднимавшегося с огромных воронок. Кое-где чернели трупы убитых, между ними сновали санитары, подбирая раненых; огромными безобразными тушами была разбросана по полю сгоревшая техника и примятые танками орудия.
Эдита прислонилась к стенке землянки, стараясь удержаться на дрожащих ногах. За день батальон продвинулся на 10 километров вперёд, тая в мелких боях — русские устраивали засады на ровном месте, стреляли из-за каждой кочки, маскировали пулемётные гнёзда в оврагах. Даже Штакельберг, отличавшаяся в подобных боях с засадами, была временами бессильна. Танков на всю роту было всего пять штук, один из них принадлежал Штакельберг, и та была вынуждена пускать вперёд пехоту, чтобы за её счёт выявлять огневые точки русских. Впрочем, майор одобрил решение молодого гауптмана и закрыл глаза на потери среди рядового состава, танки-то и их экипажи остались целы. Штакельберг же до сих пор не могла закрыть глаза на потери. Они были слишком большими для её роты, которая почему-то перестала пополняться новобранцами с этой недели.

Мимо Эдиты прошло несколько разведчиков. Их испачканные масхалаты, к которым прилипли жёлтые прелые листья, липли к ногам. По мрачным лицам текли ручейки пота, перемешанного с дождевой водой — в лесу шёл дождь.

— Сегодня без улова, господа разведчики? — спросила Штакельберг, выливая остывший чай себе под ноги и опуская голову, чтобы не смотреть в глаза проходившим.

— Пусто, — ответил один из разведчиков. — В деревне окопались. Может, вечером махнём ещё пару километров, госпожа Штакельберг? Приберём ночью эту деревеньку себе?

— Это вы к майору идите с такими предложениями, — улыбаясь, но по-прежнему не поднимая головы, ответила Штакельберг. — Я такие вопросы не решаю.

— Когда же решать будете? — добродушно сказал разведчик, и по голосу Штакельберг узнала своего любимца — Хорста Мельцера.

— Это уже командование полка решит.

Штакельебрг наконец-то подняла голову и взглянула на разведчиков. Те стояли, повернувшись к ней, и переминались с ноги на ногу. Эдита поняла, что они явно были расстроены этим днём.

— Нам грустно, пока в стакане пусто, — на русском сказала Штакельебрг и нагнулась, вытаскивая из небольшой ямки припрятанную ею водку. — Как ваши дела с русским?

Разведчики просияли. Вперёд выступил высокий, почти под два метра ростом, детина. Закрученный под влагой светлый короткий чуб прилип ко лбу. Из-под капюшона блестели синие глаза, выделявшиеся на грязном улыбающемся лице. Это и был Хорст Мельцер.

— С русским всё хорошо, госпожа Штакельберг, — почти без акцента сказал мужчина и протянул руку к бутылке.

Эдита держала водку, не протягивая её Хорсту. Глазами она указала ему за спину, спрашивая на русском:

— У тебя я знаю, что всё хорошо. Ты мне про этих господ скажи.

— Мы понимаем, о чём вы говорите, госпожа Штакельберг, — ответили из-за спины Хорста на немецком. — Но мы боимся, что вы нас не поймёте на нашем плохом русском.

Солдаты рассмеялись. Штакельберг, сдерживая наползавшую улыбку, ответила на русском:

— Практика — лучший друг любого человека, особенно разведчика. Я вас пойму, не бойтесь.

— Дьяйте водка! — ответило разом несколько голосов.

Эдита расхохоталась и трясущимися от смеха руками протянула заветную бутылку и в придачу чашку с блюдцем.

— Чтобьи вся культурно бьило, — передразнивая разведчиков, сказала Штакельберг. — Чашку себе оставьте. Как утешительный приз за сегодня.

Разведчики с радостью приняли подарки гауптмана, окружив Хорста, которому они были вручены, со всех сторон.

— А ты, Хорст, — перестав смеяться, серьёзно сказала Эдита, — зайди ко мне в восемь.

До Эдиты донеслось приглушённое «Так точно, госпожа Штакельберг!», и стайка разведчиков дружно двинулась дальше. Отстал только один — младший брат Хорста, его близнец Вальтер Мельцер. Эдита, поворачиваясь к землянке, краем глаза видела, как он, скривив тонкие розовые губы, недовольно разглядывал её. Потом ушёл к остальным разведчикам, зайдя в палатку.

Штакельберг зашла в землянку.
Там, разбившись по углам, сидело несколько танкистов из роты, в центре, усевшись за столом и громко хлебая из котелка, разместились парни из её экипажа. Адольф первый почувствовал промозглую сырость, ударившую ему в спину, и, повернувшись, улыбнулся вошедшей Эдите.

— Госпожа Штакельберг, — довольно сказал Адольф, уступая ей место рядом с собой. — Ужин стынет и станет невкусным.

— Стряпня Отто не может стать невкусной — отмахнулась Эдита, проходя в угол. Сняв с себя верхнюю одежду, покрывшуюся мелкой россыпью капель, Штакельберг села за стол, но от ужина отказалась, сославшись на выпитый чай.

— Чаем вы себя не накормите, госпожа Штакельберг, — покачал головой Бруно — тот самый заряжающий, не так давно оправившийся от контузии.

— Мне его хватает. Я не голодная, правда, — убеждала в обратном Эдита, стараясь не смотреть на еду.

— Так пропадёт же, — вмешался Адольф. — А вы сами говорили, что еду выбрасывать нельзя. Мы же не будем её выбрасывать, верно?

— Отдайте кому-нибудь, — пожала плечами Штакельберг и обратилась к сидящим по углам танкистам: — Кто хочет? Забирайте, не стесняйтесь!

В углах послышался шорох, кто-то кого-то подначивал. Наконец, встал какой-то парнишка. Он лихо подскочил к столу, но, увидев, как Штакельберг протягивает ему свой котелок, разом потерял всю прыть и, смутившись, быстро забрал котелок и вернулся к своим.

— Ну вот, другое дело, — улыбнулась Эдита. — Негоже молодым голодным сидеть.

— Вы сами молодая, — отозвался Гельмут, глядя на Штакельберг. Та лишь махнула рукой и весело спросила:

— А ну, сколько нас? Землянка большая?

— Большая, госпожа Штакельберг, — отозвались со всех сторон. — Командирская.

— Ещё позовите, — продолжала Штакельберг. — Зовите, не бойтесь. Встретила у входа разведчиков. Сказали, что далеко от нас русские. Аж за самым лесом, поди.

Через полчаса землянка была забита солдатами. Сидели на земляном полу, за столом, по углам, на насыпях вместо лавок. У противоположной входу стены сидела на единственном табурете Штакельберг, закинув одну ногу на другую.

Рассказывала она рядовым что-то из курса астрономии, про далёкие галактики и звёзды. Солдаты слушали её, раскрыв рты, во все глаза глядя на худощавую фигуру гауптмана.

— А как всё появилось? — перебивая, спросил Рейн, сидящий в первом ряду.

— Как Вселенная появилась? — уточнила Штакельберг, на что получила утвердительный кивок. — Я не знаю. Есть много теорий.

— Расскажите все! — пискнул Рейн и сам испугался своего высокого голоса.

— Все я не знаю, — улыбнулась Эдита. — Но о нескольких расскажу. Есть такой учёный по фамилии Фридман. У него была такая теория, по которой Вселенная как бы расширяется, причём расширяется всё время, заполняя пустоту звёздами, галактиками и прочим. А не так давно, году так в 29-ом, другой учёный по фамилии Хаббл сказал, что галактики разбегаются друг от друга.

— Вселенная на шарик похожа, что ли? — спросил кто-то.

— Да. Она раздувается, как шарик, только как очень большой шарик.

— Так ведь шарики-то лопаются! — с ужасом заметил старый солдат из последнего ряда. — И мы лопнем, что ли?

— А ведь шарики надувает кто-то, — задумчиво произнёс Адольф. — И нас, получается, надувают.

Штакельберг по-доброму рассмеялась и сказала:

— Да, вас надувают. Но со Вселенной это не так работает. Вселенная расширяется по принципу шарика, но это не значит, что она и есть шарик. Она, я так считаю, расширяется так же равномерно, как и воздух распределяется в шарике. Но не думаю, что Вселенная лопнет. У неё, наверное, нет границ. Она будет толстеть до тех пор, пока ей недоест.

— И что тогда будет?

— Она остановится, — просто ответила Штакельберг. — Может быть, если следовать правилу цикличности, Вселенная начнёт сжиматься и в конце концов сожмётся до маленькой точечки. А может, она и не будет точкой, а останется такой, какой есть.

— Если Вселенная расширяется, значит, ей из чего-то надо брать силу, чтобы так вырасти, — начал рассуждать Адольф. — И ей надо было чем-то быть. Может ли быть так, госпожа Штакльебрг, что Вселенная, будучи ещё совсем крохотной, разорвалась, как бомба, что и дало ей силу расшириться до таких размеров?

— Очень может быть, — одобрительно покачала головой Штакельберг. — Если следовать теории Фридмана, то Вселенной, чтобы расшириться, понадобилось взорваться.

— И как эта теория называется? — спросили из задних рядов. — Теория точки? Или теория бомбы?

— В научных кругах эта теория называется «Динамической эволюционирующей моделью», — вспоминая, с расстановкой ответила Штакельберг. — Но можно называть её проще — Теория Вселенской бомбы.

— Вселенная ба-бах, — засмеялся кто-то. — Теория о ба-бахе.

— Можно и так.

— А ещё есть теории?

— Есть. Самая примитивная, да простят меня верующие, вмешательство Бога. Бог сотворил весь видимый и невидимый нам мир. Но это слишком скучно для науки. Я больше верю научному миру, нежели Библейскому, уж простите.

— Да ничего, — махнул кто-то. — Не верить в Бога сейчас нормально. Двадцатый век — век прогресса.

— И войн, — добавил Рейн.

Наступила короткая заминка, пока Штакельберг, спохватившись, не начала рассказывать дальше.

— Есть теория, по которой Вселенная появилась благодаря какой-то особой области, которая притягивает к себе всё подряд. Дескать, есть какое-то загадочное место, которое всё к себе тянет, и каким-то образом из этого появилась Вселенная.

— А что это за место?

— Коллапсар вроде. Это, так сказать, дырка во Вселенной, в которой всё исчезает. Их существование подтверждено только на бумаге, по каким-то математическим расчётам. А в телескоп их никто не видел.

— Если они всё в себя тащат, то они должны быть очень яркими, — опять вмешался Адольф. — Они, наверное, и звёздами не побрезгуют. А ведь звёзды очень яркие. Вот солнце наше — это ведь тоже звезда. А посмотришь на него, так глаза болят.

— На солнце нельзя смотреть, — буркнул кто-то.

— А вы в какую теорию верите, госпожа Штакельберг?

— Что-то вроде теории бомбы, — отозвалась та. — Только я думаю, что всё циклично. Как здесь, на Земле — кто-то умирает, а кто-то рождается. Так и со Вселенной. Сначала она расширяется, потом достигает своего максимума, исчерпав энергию, взятую из взрыва, а после, под воздействием каких-нибудь факторов, сжимается обратно до маленьких размеров. И, когда она будет сжиматься, будет увеличиваться её плотность, сила и энергия. Вот превратиться она в точку, а потом ба-бах — и опять будет расширяться. И вместо нас появятся какие-нибудь пришельцы, другая цивилизация. А людей не будет.

— А мы... — начал кто-то, но Штакельберг, догадавшись, как будет звучать вопрос, опередила:

— Нет. Это медленные процессы, которым требуется миллиарды лет. Ты умрёшь раньше, чем Вселенная передумает расширяться. Значительно раньше... Ой.

Только сказав это, Эдита поняла, как звучали её слова в этой землянке, забитой солдатами, за пределами которой в небе белыми зонтами распускаются осветительные ракеты, гремит на востоке ночная канонада, долетает глухой треск захлёбывающихся пулемётов.
Опять повисло молчание, на этот раз тягостнее первого.

— Да, недолго нам по земле ходить, — приглушённо сказал Гельмут.

— И октябрь уже, а Москвы не видать, — поддержал кто-то. — Дожди поливают, дороги мякнут так, что танки по корпус вязнут.

— По утрам, слышь, заморозки на Северном фронте. Мне брат так писал, он в осаде Ленинграда сидит. И до нас ведь так дойдёт.

— Отставить пессимизм! — гаркнул кто-то так, что аж Штакельберг дёрнулась. — До Москвы рукой подать! Россия большая, потому-то так долго по ней и идём!

— Нам обещали лёгкую прогулку до Москвы и обратно, — буркнули в ответ. — Я своей жене каждую неделю пишу, а в ответ мне письма с огромной задержкой приходят. Моя Ильза жалуется, почему так долго домой не возвращаюсь.

— Ильза пусть сама к тебе в гости приедет, — сказала, слегка сощурив глаз, Эдита. — Им в Германии хорошо живётся. У них курточки и шубки наготове.

— И то верно! — согласился Рейн. — Мы до сих пор в летней форме ходим! Сколько сейчас по батальону простуженных, страсть!

— Да потерпите же вы! — продолжал тот, кто требовал откинуть пессимизм. — Мужики мы или нет? Мы, в первую очередь, солдаты, причём немецкие, а уже потом люди.

— О как загнул! — дразнили его в ответ из угла.

— А солдаты не люди, что ли? — Штакельберг изогнула бровь.

— Люди, — злясь, но уже без пущей уверенности, ответил солдат. — Я имею в виду то, что солдат терпит лишения и тяготы службы без нытья, в отличие от гражданских людей.

— Да, солдат — совершенно другой человек, — согласилась Эдита. — С другой жизнью, моралью, другими ценностями. Но не забывай, что все рождаются, в первую очередь, людьми, а не солдатами.

— Если ты так хочешь похвастаться своим солдатским званием, — подначивал кто-то, — то иди на улицу. Там ты лишишься всего, в первую очередь — тепла.

— Солдат должен терпеть лишения только тогда, когда от него ничего не зависит, — подключился ещё один.

Продолжался бы спор и дальше, но в землянку постучали.

— О, это за мной, — радостно сказала Эдита. — Все свободны. И не вздумайте продолжать спор на улице без меня, а то первая линия атаки всё ещё свободна.

Солдаты, хохотнув, вышли. Когда землянка опустела, в неё вошли два человека. Эдита сразу узнала Гюнтера. Он скинул с себя плащ-накидку и бросил её в угол. Чуть замешкался с верхней одеждой второй человек. В нём Эдита узнала Хорста Мельцера. Мужчина сутулился под низким потолком землянки и кое-как прошёл к столу, за которым уже сидел рядом с Штакельберг Гюнтер.

— Разве уже восемь вечера? — поглядывая на руку с часами, спросила Эдита. — Сейчас только семь.

— Прошу прощения, госпожа Штакельберг, — сказал Хорст, чуть наклоняя голову. — Господин Бергер попросил меня зайти вместе с ним к вам.

— Причина? — поворачивая голову к Гюнтеру, спросила Эдита.

— Господин майор потребовал к себе представителя разведывательной группы. К тому же меня вызывали на командный пункт батальона. После вас поеду туда.

— Ну, — вздохнула Эдита и не договорила, махнула рукой в сторону Хорста, разрешая тем самым ему говорить.

— Русские, — начал Хорст, — расположились за лесочком, в трёх километрах от него, в небольшом поселении. Рота небольшая и причём сильно поредевшая. Боевой техники мало: один грузовик, три танка, один из которых был на ремонте. Несколько пулемётов, их устанавливали на чердаках. Солдат мало, ротного не было видно. Может, убило и заместо него командует взводный.

— Что у твоей роты? — спросила Эдита у Гюнтера.

— Два взвода, тоже за лесом, — ответил мужчина. — Один танк, тридцатьчетвёрка.

— А у моей русской роты какие танки? — спросила Эдита у Хорста.

— КВ, — ответил Хорст. — И две тридцатьчетвёрки, одна из которых на ремонте.

— КВ, — задумчиво повторила Эдита, тарабаня по столу пальцами. — Доложите майору. На один КВ уходит, в лучшем случае, три наших танка. А у меня их пять.

Мужчины промолчали. Эдита, сложив руки на груди, несколько секунд разглядывала их уставшие лица, потом махнула рукой и отправила к майору.

Оставшись одной, Штакельберг для начала намотала несколько кругов по землянке, заложив руки за спину. Пытаясь скоротать время до возвращения Гюнтера, она, вдоволь находившись, достала из сумки карту, бережно разложила её на столе и под свет керосиновой лампы стала намечать дальнейшее продвижение. Впереди, за лесочком, опять начинались русские равнины со множеством деревенек и мелких городов. С левого фланга появилась красная стрелка в обход леса — завтра рота засветло снимется с места, обогнёт лесочек по узкой дороге (она недалеко отсюда) и возьмёт деревню. Потом двинется дальше на восток. Эдита, не касаясь карты карандашом, мысленно вела невидимую линию на восток, вышла за пределы карты и, перегнувшись через стол, остановила руку в воздухе. Вот она — Москва. Златоглавая, белокаменная, прекрасная Москва.

Эдита протяжно вздохнула, повела плечами, опуская глаза, рисуя в голове образ русской столицы. Перед помутневшим взором — многолюдный и пёстрый Арбат, Красная площадь с отходящими от неё широкими улицами, которые, словно артерии, растягивались по всей Москве. Перед глазами стояла Москва — город истории, памятников, архитектуры, город-символ, город-сердце русского человека.

— Что же я творю, — прошептала Эдита, отшатываясь от стола.

Качаясь, словно пьяная, Штакельберг закрыла лицо руками и, подавляя рыдания, упала на колени.

— Не могу я так, не могу, — хрипела девушка, кусая снятые с рук перчатки. — Боже, да разве могу я так поступать? Мерзавка, какая я мерзавка!

Эдита продолжала сидеть, вытирая грязными рукавами крупные слёзы. Волосы слиплись на вспотевшем лбу, лезли в глаза, царапали раскрасневшиеся щёки, а перед взором — красная, нарядная, счастливая Москва. Эдита несколько раз с силой тёрла глаза, но мираж всё никак не уходил, вгрызаясь в подсознании девушки. Грудь сжималась от новых рыданий, в глотке что-то булькало, хрипело, рвалось наружу вместе с долгим, протяжным кашлем и выходило вместе со свистом.

Только приглушённый смех за стенами землянки прекратил страдания Штакельберг, отрезвив её. Эдита встала, прислушиваясь и одновременно ища в карманах платок. Смех ещё несколько раз взрывался где-то совсем рядом с землянкой, послышалось хлюпанье грязи и потом — резкая тишина. Эдита выдохнула, последний раз вырвался из её груди присвист и на этом истерика кончилась. Штакельберг начала приводить себя в порядок, стараясь не смотреть на карту и на жирные красные линии, выведенные её же рукой. Потом, причесавшись у маленького зеркальца, висевшего на гвоздике, Эдита убрала карту глубоко в сумку и вышла.

У землянки стояли пустые ящики от снарядов. Эдита взяла один из них и, поставив у западной стороны землянки, тяжело села.

Надвигалась ночь. Тучи, гонимые ветрами с востока, пронеслись над землей, вдоволь напоив её дождём. Эдита слышала, как бегут под ногами слабые ручейки, просачиваются в неглубокие ямки чужих следов, заполняя их грязной водой.
В холодный воздух, отдававший первым морозцем, поднималось последнее тепло земли, в ночных сумерках, если сильно напрячь глаза, виднелся пар, растворявшийся почти сразу же. Над головой — прозрачно-синее небо с тусклыми звёздами. По нему серыми обрывками неслись облака, изредка поливая землю скудным дождём. Впереди, на западе, всё то же голое поле, на котором страшными грудами вырисовывались машины и орудия. Дальше — на холмах — мёртвые огни захваченных сёл, над которыми кружили, хрипло перекликаясь, вороны. Позади — свист и хохот солдат, закативших гулянку. Кто-то звонко отбивал дробь каблуками сапог в танце. Ещё дальше, где-то у разведчиков, слышались заунывные и тоскливые звуки гармошки. И эта тоска, оправданная дождливой осенью, вливалась в радость танца, переплеталась с ней, но не заглушалась.

Эдита обхватила голову руками, остановив взгляд на дальнем селе, где разместился штаб батальона. К селу вела испорченная грязью дорога, по которой редко проезжал запоздалый грузовик.

«Впрочем, не мне так по Москве плакать, — возвращаясь к прошедшей истерике, думала Эдита. — Москву не так бомбят, как мой Ленинград. Это Гюнтеру плакать по столице надо».

Эдита оторвала глаза от села, посмотрела на свои бледные ладони, ощущая, как стынут её кончики пальцев без перчаток. Нет, не будет она думать о России сейчас. Теперь для Штакельберг важна рота и только рота, остальное — потом.

Мимо Эдиты прошёл, не замечая её, Вальтер Мельцер. Эдита спиной поддалась в тень, пряча от тусклого света звезд свои сапоги и обрадованная тем, что беспорядочные мысли зацепились за что-то другое.
Брат Хорста, хлюпая по вязкой грязи сапогами, в которые, судя по звуку, зачерпнулась вода, прошёл мимо гауптмана в сторону поля, постоял, глядя на него, минут пять и развернулся.

«Чего он ходит?» — спрашивала себя Эдита, оставаясь не замеченной. И, не дав ответа, опять задумалась.

Хорст и Вальтер Мельцер, два неразлучных брата-близнеца, были приписаны к батальону 1 октября, то есть в строю они находились уже десять дней. Выходцы из альпийской деревени Обераммергау, они исправно несли службу в разведке, и в первых же вылазках зарекомендовали себя исключительно с хорошей стороны. Оба дополняли друг друга: временами нерешительному Хорсту помогали безрассудные решения брата и наоборот — пыл Вальтера остужался спокойным взглядом брата. Близнецы не могли идти в отрыве друг друга, иначе личность, которую они составляли вдвоём, разрушалась и не имела никакой ценности.
По отдельности братья ничего толкового собой не представляли. Гюнтер, под чьё косвенное командование они попали, понял это сразу же, взглянув лишь раз на одинаковых, как две капли воды, новобранцев. И близнецы, которых раньше почему-то норовили разделить, были благодарны новому командиру за это. Гюнтер заручился их уважением и поддержкой, что только на руку сыграло ему в общении с разведчиками.
Вообще, разведчики в батальоне были будто сами по себе. Они сами придумывали себе задания и сами же их выполняли, требуя потом наград от командования. Разведчикам не хватало собственного командира, который связывал бы их с остальным батальоном (формально, командир у них, конечно же, был, но толку от него не было никакого). И вот в самом начале октября заваляются два брата, которые с ходу идут на задание и там же, лёжа в оврагах и ползком пробираясь через лесистую местность, они берут двух «языков» — небывалый успех для батальонных разведчиков, которые редко когда приводили с собой хотя бы одного «языка». Близнецы загребают весь авторитет к себе в руки, пользуются уважением среди товарищей и попутно с этим обуздывают их, становясь негласными командирами. Разведчики, пришпоренные братьями Мельцер, понимают значение слова «дисциплина» и спустя неделю после прибытия близнецов становятся живой легендой батальона. Они прислушиваются к Мельцерам, особенно к Хорсту, а те, в свою очередь, слушают Гюнтера. И вот за эти десять дней Гюнтер обзавёлся ещё большей поддержкой благодаря своим же разведчикам.
2-я рота вырывалась вперёд в негласном соревновании с 1-й ротой: про 2-ю роту теперь больше говорят в штабе батальона.
Эдита, которая не имела особой власти у разведчиков, тем не менее полюбилась и им, став для них кем-то вроде подруги. Штакельберг первой встречала разведчиков с заданий, постоянно справляясь об их делах. Хорст, в первый раз увидев Эдиту, сначала долго смеялся над ней, но, заметив, как бережно к ней относится Гюнтер, перестал, питая к своему негласному командиру уважение. Хорст, хоть до сих пор и относился к Эдите с недоверием и с некой несерьёзностью, всё же принимал её попытки завести с ним дружбу, охотно отвечал на расспросы девушки и вскоре стал любимцем Штакельберг. Вальтер же, вопреки своему обычаю, впервые не поддался влиянию старшего брата и продолжал относился к Штакельберг с явным пренебрежением, которое находило отклик в некоторых разведчиках.
Штакельберг, прекрасно понимая настрой Вальтера по отношению к ней, ломала вечерами голову, думая над тем, как бы и его переманить на свою сторону. Но, не имея никакого успеха, отложила это дело, утешая себя тем, что всё свершиться, когда посчитает нужным.

***

Гюнтер и Хорст вернулись только в одиннадцатом часу ночи. Штакельберг к этому времени уже сопела на нарах в своей землянке при скудном свете лампадки. Её экипаж обещался прийти ночевать сразу после того, как закончится гулянка, которая, по всей видимости, не собиралась заканчиваться ещё ближайший час.
Гюнтер зашёл в землянку, разделся, оставляя на себе только рубашку и брюки, и, подойдя к нарам, долго смотрел на спящую Эдиту. В этот раз чуткий сон подвёл её, и девушка не услышала чужого прихода.

Гюнтер, держась за деревянный бортик, вглядывался в разметавшиеся волосы на бледнеющем ото сна лице, ища в них седые волоски. Но их не было, как и морщин. Эдита, лицо которой до сих пор не было тронуто войной, сохраняла свою начавшую увядать молодость.

— Богдана, — тихо сказал он, дотрагиваясь пальцами до плеча.

Штакельберг дрогнула, открыла глаза и спросонья отшатнулась от Гюнтера, задев головой низкий потолок.

— А, это ты, — сказала Штакельберг, протирая глаза. — Сколько раз я говорила тебе, чтобы ты назвал меня Эдитой?!

— Но ведь никого нет, — растерялся Гюнтер и подал Эдите руку, чтобы та слезла, но девушка, отодвигая его ладонь, спустилась сама.

— И что? Это теперь у тебя в привычку должно входить? — начинала беситься Штакельберг, подходя к столу. — Выкладывай, что тебе майор говорил.

Гюнтер, грустно и растеряно бегая глазами по землянке, сел за стол, достал из сумки карту и начал:

— Атака назначена завтра на семь тридцать утра. Сначала произведём артподготовку.

— Она во сколько начнётся? — перебила Эдита.

— В семь тридцать, — смутился Гюнтер.

— Так атака же в это время, — злясь пуще прежнего, сказала Эдита.

— Я перепутал, — отводя глаза в сторону, ответил Гюнтер. — Артподготовка в семь тридцать, атака — через полтора часа. То есть в девять утра. Майор сказал замаскировать четыре 105-мм полевых гаубицы в лесу и начать атаку с них. Танки приказал беречь, новая партия прибудет только через три дня.

— Почему так долго?

— Железные дороги в нашем районе испорчены, их восстанавливают.

— Понятно, — Эдита откинулась назад, прислоняясь к столбу, поддерживающего потолок землянки.

— Наступать будем совместно, — уточнил Гюнтер. — В итоге, у нас на двоих будет десять танков.

— Откинь один, — махнула рукой Эдита. — Меня не бери в расчёт.

— Девять, — моментально исправился Гюнтер и, помолчав немного, добавил: — Я передам план и твоим взводным тоже, можешь не беспокоиться.

— Что там насчёт твоих новых разведчиков? Чего майор вызывал представителя? — спросила Эдита, кивая Гюнтеру и не обращая внимания на его своеобразную заботу.

— Давал указания на дальнейшие дни. Сказал, что разведывательная группа прикрепляется к моей роте. Формально, я буду их командором. На деле же — старший Мельцер.

— А разве так можно? — удивилась Эдита. — Разведчики сами по себе.

— Их оторвали от разведовательного батальона, приписали нам. У них там отбоя нет от новоприбывших, - пояснил Гюнтер. — А почему именно ко мне — сам не знаю.

— Наши роты вместе держатся, — хмыкнула Эдита. — Известное дело, что майор экономит.

Гюнтер кивнул, соглашаясь. Минут пять оба гауптмана сидели в тишине, пока Эдита не нарушила её:

— Откуда Хорст так хорошо знает русский?

— Говорил, что в школе ещё учил, — ответил Гюнтер, обрадованный тем, что Штакельберг не стала гнать его. — У близнецов отец преподаватель иностранных языков в Мюнхене. Да и перед отправкой на фронт русский учил. Хорст хвастался, что он вроде как полиглота — ему все языки легко даются.

— Про языки верно, — согласилась Эдита. — На лету всё схватывает. Общалась с ним пару раз на русском. А сами они откуда? Знаю только, что не городские.

— Из какой-то деревени в Баварских Альпах, — ответил Гюнтер. — Название не выговорю.

— А надо учиться, Гюнтер, — Штакельберг особенно сильно налегла на имя мужчины. — Твоя внешность не всегда тебя спасать будет.

— Я знаю, — тихо ответил Гюнтер.

Они опять помолчали. Гюнтер несколько раз порывался возобновить разговор, но Штакельберг отворачивала голову, давая понять, что больше не хочет разговаривать. В тусклом освещении землянки Гюнтер разглядел слабо вырисовывавшиеся мешки под глазами девушки и, поднявшись, на прощание сказал, одеваясь:

— Тебе надо больше спать. Нельзя так выматывать себя, когда есть возможность отдохнуть.

— Хочешь, чтобы я красивой была? — сверкая глазами, но не улыбаясь, спросила Эдита, проходя вместе с Гюнтером к выходу. — Мог бы и не раздеваться.

Гюнтер, проигнорировав вопрос девушки, сказал, отвечая на последние слова:

— Я думал, что переночую у тебя.

— С чего бы? — брови Штакельберг поднялись вверх в издевательском удивлении. — Со мной экипаж ночует. А у тебя твоя рота есть.

Гюнтер, поджав губы, наклонил голову и шагнул за порог землянки, но Эдита вдруг схватила его за рукав и, притягивая к себе, спросила у самого уха:

— Как там мой адъютант?

— Ожоги почти на всём теле, — ответил мужчина. — Из нашего госпиталя завтра отправят в Германию, будет лечиться там.

— Я бы хотела, чтобы он умер, — прошептала Эдита, не отпуская рукав Гюнтера. — Такие мрази не имеют права жить.

— Я сделал всё, что было в моих силах, — ответил Гюнтер и, замявшись на секунду, еле слышно добавил: — Богдана.

Эдита звонко ударила Гюнтера по щеке и хлопнула дверью, но мужчина заметил, как заискрились её зелёные глаза, огнём загорелись щёки, а губы всячески подавляли наползавшую улыбку.

Унимая колотящееся сердце и поглаживая горевшую от удара щёку, Гюнтер зашагал к своей 2-й роте, разместившейся неподалёку от 1-й.
Эдита же, проводив Гюнтера, легла обратно на нары, пряча в изгибах рук пламенеющее и улыбающееся лицо — с такой гордостью было сказано Гюнтером её настоящее имя.

Всю ночь солдаты 2-й роты маскировали в лесу орудия, оставив подготовку танков товарищам из 1-й. Гюнтер, не смыкавший глаз всё это время, постоянно ходил между солдатами, указывал на наиболее выигрышные места для пулемётных гнёзд. В три часа ночи проснулась Эдита. Быстро смекнув, кто чем занят, она организовала более слаженную подготовку у своих солдат: танки маскировались засохшими листьями и ветвями, на наименее проходимых участках лесочка прокладывались своеобразные мосты из брёвен, дорогу, по которой танки должны были выдвинуться через несколько часов, охранила несколько часовых. Самым последним было приготовлено место для танка Штакельберг: под сваленными артобстрелом соснами сделали проём, который накрывался брезентом. Рейн загнал Рz. IV под этот своеобразный навес и оставался на месте до самого начала атаки, чтобы лишний раз не мельтешить перед русскими — место для наблюдения было рядом с границей лесочка, пусть немного и отведено в сторону от деревени — и следить за всем происходящим.
В пять тридцать Эдита в последний раз обошла заготовленные позиции и созвала взводных двух рот. Те, зевая, кивали головами, слушая план боя, некоторые пытались добавить что-то от себя, замечая, что на каких-то участках будет трудней быстро передвигаться.

— Танки должны стоять у леса, рядом с дорогой, — заканчивала Эдита, сворачивая карту. — Артиллерия будет работать полтора часа. Думаю, от деревни мало что останется, но за ней есть линия окопов. Вероятно, там и сосредоточена большая часть сил. В любом случае, танки пойдут первыми сразу же после артподготовки.

— Майор приказал беречь машины, госпожа Штакельберг, — чуть наклоняю голову, заметил взводный из 2-й роты.

— А вы аккуратней будьте, — ответила Эдита. — У русских, знаете, КВ есть. На глаза ему не попадайтесь.

— Он неповоротлив, — вздохнул взводный. — Обойдём, зайдём в тыл.

На том и разошлись.

В семь тридцать начался массированный артобстрел. Со стороны русских постреливали среднекалиберные орудия, отведённые за окопы. Нарастал тяжёлый, давящий гул.
Эдита, сидя в танке, нервничала. Ещё до начала артподготовки она увидела несколько замаскированных гаубиц на голом пустынным пространстве.
Разрывы у немцев участились, несколько сосен, скошенные снарядами, с треском повалились на землю, ломая сучья и осыпаясь. За спиной Эдиты раздался приглушённый, сдавленный тяжестью короткий крик — кого-то придавило обвалившейся сосной. Ещё несколько громких разрывов сзади и замолкла, перевернувшись от ударной волны, одна пушка.

— Навести на 3-й сектор! — коротко приказала Эдита в рацию. В том квадрате неистово лупила русская гаубица. Через несколько минут она замолкла, заволокшись пеленой чёрного дыма и присыпанная землёй.

Но вместо этой гаубицы заухала другая. Эдита видела, как подрагивает трава где-то за окраинным домом. Но волна немецкой артиллерии, работавшей по квадратам, докатилась и до него. Снаряд попал в деревянную крышу, проломил её и, спустя несколько секунд молчания, разорвался. Послышался крик, в воздух взлетели красновато-розовые ошмётки, а когда дым рассеялся, Эдита в бинокль увидела развороченный ствол сорокопятки. Орудие завалилось на бок, придавив собой двух артиллеристов.
Вскоре поднялись русские солдаты. Штакельберг, дрожащими пальцами крутя кольца бинокля, видела землисто-жёлтые, испачканные в земле гимнастёрки. Впереди быстрым шагом шёл командир, за ним, растянувшись в неровной жидкой цепи, шли солдаты.
На дороге, выходившей из леса, показались танки. Сойдя с двух неровных борозд, они повернули в сторону деревени. За ними высыпали немцы. С правого фланга, обогнув самое густое место лесочка, показались ещё солдаты. Деревня бралась в мешок.
Кусая до крови губы, Эдита следила за разворачивавшемся боем. Рота русских действительно была сильно поредевшей и, похоже, не обученной. Солдаты без всякой на то нужды шли вперёд, прямо на немцев, иногда ложились, когда по их цепи стрекотал пулемёт. Танков, о которых накануне говорил Хорст, не было. Штакельберг была обеспокоена только этим. Неуклюжей, но мощной громады КВ не было видно, немецкие танки продвигались вперёд, подминали собой кусты и заборы крайних домов.
Но вот первый танк остановился, страшно закружился на одной гусенице, пока вторая широкой тёмной лентой сползала с катков — напоролся на мину. Танк встал, начал медленно крутить башней. Рядом появился столб земли, ещё через минуту — яркий вытянутый пучок врезался в стольной лист брони, угодив под башню, отчего та, оторвавшись, отлетела далеко в сторону. На уцелевшем корпусе танка, на месте оторванной башни, огромными жёлто-белыми лентами взвивался огонь.
Эдита в панике заскользила глазами по голому, заволоченному дымом и гарью полю, потом, судорожно выкрикивая приказы в рацию, рассматривала полыхающую деревню.
«Вот они!» — Штакельберг взглядом зацепилась за громадный КВ. Танк стоял на заднем дворе дома, в небольшой конюшне, накрытый соломой. В двадцати метрах от него стояли две тридцатьчетвёрки, врытые в землю.

— Знают про наш численный перевес, — ни к кому не обращаясь, быстро заговорила Эдита. — Поэтому и окопались.

Немедля Эдита дала координаты танков гаубицам, размещённых в лесочке. Сбоку от неё заухали, застонали две заработавшие гаубицы.

***

Утренний бой за безымянную деревню длился час. 1-я и 2-я роты на двоих потеряли один танк, в замен которому они получили девять пленных. После обеда бой возобновился, затянувшись на два часа. За это время деревня несколько раз переходила из рук в руки и к четырём часам от неё осталось пять дворов, вокруг которых дымилась вывороченная снарядами земля.
Вечером, пройдя вперёд на ещё пять километров вперёд и окопавшись, солдаты и командиры считали потери.
Штакельберг, вернувшись в свою землянку, выслушивала доклад Коха — командира, солдатам которого досталось больше всего.

— Три танка выведены из строя, госпожа Штакельберг, — начал Кох, сжимая ткань штанов длинными крючковатыми пальцами.

— Танки — дело наживное, — ответила Эдита, морщась от мрачного вида взводного. — Ты мне про людей скажи. Пофамильно назови.

Кох, чуть распрямив узкие плечи, начал медленно, вспоминая, называть фамилии погибших, потом тяжелораненых, а в конце назвал две фамилии легкораненых. Эдита слушала его, наклонив голову, мысленно считая потери. Итого вышло 19 убитыми и 9 раненых, вместе — 29 человек, выбывших из строя (некоторые временно). Среди раненых неожиданно для Штакельберг затесался и Вальтер Мельцер.

— А как там с пленными? — спросила Штакельберг, прервав Коха на полуслове.

— За день пятнадцать взяли, — со скрытой в голосе гордостью ответил Кох.

Штакельберг кивнула и махнула рукой, отпуская Коха. Весь следующий час она провела за написанием рапорта майору и, отправив его, вышла из землянки.
Вокруг — полупустынное пространство, на котором редкими фигурами обрисовывались солдаты. За лесом, на востоке, кипела работа, Штакельберг слышала, как переругивались между собой солдаты, гудели моторы. Позади — чернеющие дома полуразрушенных сёл, где осел командный пункт батальона. А над головой всё то же тоскливо-серое небо, с грудастыми тучами, подпоясанных туманами, которые медленно кочевали то на запад, то на восток.

Эдита села на прогнивший под дождями ящик, поковыряла чёрную землю носком сапога, прогоняя в памяти два минувших боя.

Первый бой был относительно лёгким. В деревне стояла изрядно потрёпанная в боях русская рота, в составе которой остались, по всей видимости, одни новобранцы, слепо идущие за взводным, который и сам был, по сути, тюфяком в военном деле. Подбитый немецкий танк — нелепая случайность, мимолётная удача для русских. Но второй бой был другим. Он случился во второй половине дня, когда немцы закреплялись в захваченной деревне. Около двух часов дня из мелкого лесочка, поросшего кустарником и напичканного ямами и оврагами, застрекотал пулемёт, за ним — второй, потом третий. Стреляли недолго, наводя панику у немцев. Немцы всполошились, потянулись к той стороне, откуда стреляли, но через минут двадцать им в спины ударили гаубицы. Русские оцепили немцев с двух сторон, а с третьей, с востока, приближались невесть откуда взявшиеся цепи (Эдита повела глазами по полю, вспоминая, что там были позиции окопавшихся русских). Ситуацию спасла 3-я рота батальона, вдарившая русским в тыл с левого фланга. Части 2-й роты, обогнув правый фланг, стали теснить русских к востоку, а 1-я рота, освобождённая с двух сторон, выдавила русских в поле и в ходе часового боя выбила для себя ещё несколько полевых кустов, окопавшись.

Война медленно начала затягиваться, застревая в размытых ливнями русских дорогах. Всё чаще дни одевались в тяжёлые тучи, подпоясывались сильными северо-восточными ветрами, обувались в мёрзлую землю. Октябрь подходил к середине. Но, несмотря на потери, на тяжёлые бои и непроходимые дороги, немцы двигались к Москве, неосторожно оставляя за собой огромные незащищенные пространства, которые кишели партизанами. Немецкие тылы всё чаще волновались, содрогаемые диверсиями. Немцы злились и в отместку оставляли после себя огромные выжженные территории. До слуха Штакельберг доходило, как сжигались соседние деревени, чьи жители были уличены в пособничестве партизанам, как расстреливали немощных стариков, баб и детей. И Штакельберг, изо всех сил подавляя в груди жгучее желание переметнуться к русским, молча кивала этим новостям и уходила.

Сейчас, сидя возле землянки и вспоминая минувшие бои, Эдита ковыряла влажную землю, сжимая пальцами колени. Потом девушка встала, оправила на себе складки одежды, собрала волосы под фуражку и пошла к соседней землянке, наспех выротой солдатами. Там размещалось десять военнопленные. По пути Эдита встретила Отто — старого ротного повара с густыми, чуть обвисшими усами, тронутыми старческой зеленцой.

— Дядя Отто, — улыбаясь, подошла к повару Штакельберг. — Дайте кашу.

Старик быстро вынырнул из-за котла, в котором кипела каша, и, скрывая в усах добродушную улыбку, спросил:

— Что, госпожа Штакельебрг, набрались ума за этот день? Поняли, что нельзя себя голодом морить?

— Да кто меня морит, — отмахнулась Эдита, прощая старику его тон. — Мне бы пленных накормить.

— Чужих людей жалеете, а себя нет, — Отто сверкнул тусклым светло-карьим глазом и чуть нахмурился.

— Никто мне не чужой, — отнекивалась Эдита. — Все для меня родня. Дайте кашу, шесть котелков.

Отто тяжело вздохнул, надул свои полные щёки, но кашу всё-таки отдал. На прощание сказал:

— Зайдите потом, госпожа Штакельберг. Я для вас припас еды немножко.

Но Эдита, плавно поводя плечами, только качнула головой и ушла.

В небольшой землянке, посреди которой висела маленькая лампа, было темно. На полу, забившись к углы, сидели красноармейцы — сплошь молодняк. Взводного отправили в штаб батальона. Эдита, пройдя мимо охранника, нырнула в темноту землянки, аккуратно пробралась в середину и поставила котелки. Наставительно, словно мать, сказала на русском, окидывая пленных взглядом:

— Ешьте. Вечером отпустим с Богом.

— Куда идти? — сорвавшимся тенорком донеслось со стороны. — Свои не примут.

— Партизанить идите, — ответила Эдита, возвращаясь к выходу. — В леса уходите. Нет мне нужны травить вас.

— А в плен зачем тогда брали? — пробасил другой голос.

— На глаза попались, — сухо ответила Штакельберг. — Или вы жить не хотите?

— Хотим! — донесся в ответ знакомый тенорок.

И сразу же из темноты выполз парнишка красноармеец. Весь потрёпанный, грязный и с ссадинами на лице он лихо подполз к одному котелку и схватил его. За ним, неуверенно косясь на немецкого гауптмана, полезло ещё двое.

— Поделите меж собой, -+ сказала Эдита и вдруг вся вскипела — заговорила в ней злоба на немцев: — Потом принесу вам сухарей и — марш отсюда. Чтобы духу вашего здесь не было! Другим немцам на глаза не попадайтесь, но и дезертировать не смейте, слышите? Ваши села и деревени жгут, как осенью листья! Чтоб исправно воевали против нас, понятно?

И, не дожидаясь ответа от пленных, впавших в ступор, Штакельберг вышла из землянки.
Проходя мимо Отто, крикнула ему на расстоянии:

— Дядя Отто, добудте сухарей к вечеру!

Старый повар кивнул, смиренно махнул рукой, а Эдита, всё ещё кипя злобой, пошла к палаткам, где лежали раненые.

К ней быстро подбежал один из санитаров, вызвавшись сопровождать её. Эдита, поджав губы, согласилась и сразу попросила показать ей Клауса Кауфмана. Санитар — мужичок лет тридцати — кивнул и бодро, без капли усталости, провёл гауптмана к койке, где лежал с перебинтованной головой рыжий Клаус.

Парень, вытянув тонкие загорелые ещё летом руки вдоль тела, неподвижно лежал на грязной простыни, закрыв одеялом голую грудь. На голове у него была повязка, перекрывавшая собой его левый глаз, на месте которого чёрным пятном распласталась кровь — в бою Клаусу выбило глаз. Грудь, как сказал Эдите санитар, тоже была поцарапана осколком разорвавшейся рядом с парнем гранаты. Осколок косо задел грудь Клауса, глубоко поранив её и застряв внутри лёгкого, из-за чего парень тяжело и страшно дышал.

Эдита наклонилась над Клаусом, дотронулась рукой до его веснушчатого плеча, и парень, вздрогнув, открыл здоровый глаз.

— А, это вы, — его побледневшие губы слабо задвигались. — А я уже испугался.

— Чего тебе бояться, — фыркнула Эдита. — С такими ранениями ещё вдоволь навоюешься.

И, спровадив санитара за палатку, Штакельберг села на край койки, опять наклонилась к Клаусу и шёпотом сказала ему:

— Видишь, я исправила 1-ю роту. Никакой тирании и диктатуры, как ты того боялся, нет и не будет.

Клаус закрыл уцелевший глаз, вспоминая тот июльский вечерний разговор, и наконец кивнул:

— А я и не заметил этого. Думал, у вас будут более жёсткие методы.

— Я женщина, мне не пристало быть жестокой, — вздохнула Эдита. — Но отпетых негодяев не жалко посылать на смерть. Жаль молодых и тех, кто против этой войны.

— Я не против этой войны, — продолжая держать глаз закрытым, неосторожно сказал Клаус и не заметил, как дёрнулся мускул на побелевшем лице Штакельберг. — Но я молодой. Немного жаль, что моя молодость выпала на это время, но что поделать. Германия должна вернуть себе былую славу, которую жиды так подло растоптали.

— У вас во всём жиды виноваты, — быстро прошептала Эдита и почувствовала, как слабые пальцы Клауса обвивают её запястье.

— Эдита, — тихо сказал Клаус, открывая глаз, — если вы против этой войны, то зачем же пошли на неё? Вы хороший командир, я вижу это и знаю по разговорам солдат. Вы сплотили нашу роту, стёрли грани между командирами и рядовыми. Я вижу, как вы пытаетесь облегчить солдатам боевые дни своими рассказами о космосе и прочих штуках, о которых никто, кроме вас, не знает, но я искренне не понимаю вашего желания быть в армии. Я вижу, что эта война вам в тягость, но почему? Только потому, что она затянулась? Вы против этой войны только потому, что она тяжелее других?

— Да, — сквозь зубы сказала Эдита и прикусила язык, чтобы не сказать того, что вертелось у неё в голове.

Клаус тихо застонал, и в этом стоне Эдита услышала смех и издёвку.

— Война — не для женщин, — заговорил Клаус. — Сколько раз вам это говорили?.. Вы ведь доброволец, по сути. Вас никто не гнал сюда. Так зачем вы пошли в армию, командир?

— Ты ещё не при смерти, чтобы я тебе все карты раскрывала, — процедила Эдита и сжала похолодевшее запястье Клауса.

В единственном глазе парня мелькнул испуг, сменившийся ужасом. Эдита старательно прятала от него свои глаза, в которых искрилась лютая ненависть — слова Клауса полоснули её ножом по спине, достали до самого сердца. Она-то думала, что и ему эта война начинает надоедать. Но Клаус за прошедшие месяцы насквозь пропитался пропагандой, убедившись в том, что война на Востоке — благородное дело, истинно святое.

— Что ж, — опять заговорил Клаус после долго молчания. — Нескоро вы мне карты раскроете, ведь я, вы так сами сказали, ещё вдоволь навоююсь.

Эдита встала с койки, сложила руки перед собой и ответила:

— Здесь, в Советской России, это «вдоволь» может кончиться в любу момент.

И Штакельберг вышла из палатки, подозвав к себе санитара, который всё это время мило беседовал с фельдшером. Клаус, оставшись один, тоскливо окинул свою палатку взглядом. Он был один, рядом стояли две пустые койки, а в ногах — вход в палатку, в котором только что скрылась Штакельберг. Парень проглотил густую, вязкую слюну и ощутил, как с болью она прошла по глотке. Бледное измождённое тело затряслось мелкой дрожью, спину бил озноб — Штакельберг жирно намекнула парню, что жить ему с такими речами осталось недолго. Клаус оказался в списке неугодных.

— Кого угодно осмотреть следующего, госпожа Штакельбрг? — поинтересовался санитар, на что Эдита мрачно ответила:

— Проведи по всем палаткам, я хочу поговорить с каждым.

Больше Штакельберг не говорила про войну. Солдаты искусно заговаривая словоохотливой Штакельберг зубы про свои семьи в Германии, некоторые же сами осторожно бранили войну на Востоке, говоря, что она идёт как-то не так. Даже Вальтер Мельцер, который вначале показался Штакельберг ярым нацистом, сам сознался в том, что от войны он ничего хорошего не ждёт. Но парень всем своим видом продолжал упорно доказывать, что Штакельберг для него по-прежнему не является авторитетным командиром.

Сидя с забинтованной рукой, Вальтер, чуть откинув голову, мерил Эдиту презрительным взглядом своих ярко-голубых глаз, вальяжно отвечая на её наивные, как он считал, вопросы.

— Да, война в России определённо не похожа на наши прошлые войны, — отвечал Вальтер, скрещивая ноги. — Туго идёт, с большими потерями. Не думаю, что она будет победоносной.

— Так легко мне это говоришь, — улыбалась Штакельберг, прикрывая блестевшие глаза. — Не боишься, что за такие слова упекут куда надо?

— Вы не донесёте, это видно, — бросил Вальтер и поправил повязку на руке - смекнул, что ляпнул лишнего.

— Духу не хватит али что? — допытывалась Штакельберг, бросая на смутившегося Вальтера огоньки своих зелёных глаз.

— Просто не донесёте, — ответил Вальтер, увиливая от ответа. Штакельберг, вздохнув, хлопнула себя по коленям и, вся светясь от чего-то своего, радостного и счастливого, вышла из палатки. Подбежавшего к ней санитара отпустила, а сама пошла к Отто за сухарями.

К тому времени небо уже потемнело, и лес, стоявший рядом, уже пугал своей чернотой.

***

Пленных красноармейцев Эдита отпустила, вручив каждому по пакету сухарей и фляге с водой. Проводила их до самого леса, пока никто из солдат не видел, и отпустила, указав направление, где были густые леса с партизанами.
Вернувшись, Штакельберг улыбнулась охраннику и вручила ему бутылку шнапса, привезённого ей Гюнтером из батальона. Охранник кивнул, польщённый такой наградой за своё молчание.

В десять часов вечера Эдита позвала к себе в землянку Гюнтера, справилась о делах в захваченной деревене и, выслушав всё до последнего слова, удовлетворённо сказала:

— До Москвы, чую, дойдём, но не возьмём. Не могут русские так просто её сдать.

— Как Москва относится к завтрашним боям? — сухо спросил Гюнтер.

— Через эти бои мы дойдём до Москвы, — пожала плечами Эдита и вдруг осеклась, поняв, что надавила Гюнтеру на больное. — У тебя ведь там мать и сестра.

Гюнтер поднял на девушку усталые, чуть покрасневшие от бессонницы глаза.

— Да, мать и сестра, — сказал он. — Не знаю, что с ними там.

— Да живы они, — растеряно ответила Эдита. — Москву несильно бомбят, там зениток много... Да ты не беспокойся, не возьмут немцы нашу Москву. Посидим под ней и нас обратно погонят.

Штакельберг аккуратно обхватила широкие плечи Гюнтера тонкой рукой. Непривычно ей было видеть мужчину в таком подавленном состоянии и тем более утешать его. Но ещё больше ей не хотелось слушать его мрачные разговоры о Москве, поэтому, убрав от него руку, Эдита сказала:

— Моя Кубань под немцами прогибается, а Ленинград так вообще душат в кольце, а до Москвы ещё драпать и драпать пешком. Ты мне лучше скажи, что там с твоей ротой.

— С ротой всё хорошо, — отвечал Гюнтер, шумно выдыхая. — Не зверствуют, не буянят. Образцовые солдаты. Но сегодня нас знатно надурили.

— Это да, — подхватила Эдита, обрадованная тем, что тема разговора сменяется. — И это хорошо. Такие трёпки по всем фронтам надо устраивать.

— И устраивают, — ответил Гюнтер. — В захваченных окопах нашёл несколько советских газет. Пишут, что хорошо немцев бьют. Русская смекалка, всё такое. Да и пленные говорят, что бьют немцев на других участках хорошо, плюются нам под ноги... Ты сегодняшних уже отпустила?

— Да, к партизанам отправила, — покачала головой Эдита. — Хорошо ещё, что они, партизаны, нас особо не трогают. Не шалят в нашем тылу.

— Мы им деревени бережём, — согласился Гюнтер. — А местные наверняка им всё рассказывают, кто и как обижает.

Помолчали, прислушиваясь к звукам за стенами землянки. Тихо, будто вымерло всё. Но тишина была ложной: на северо-востоке вдруг неистово залупили пулемёты, несколько раз грохнула артиллерия, потом на минуту всё смолкло и опять разрыв, которому вторил захлёбывающийся пулемёт.

— Что-то неспокойно у соседей, — улыбнулась Эдита и спросила: — А как там мой Маас? Ещё живой?

— Он в Германии, — ответил Гюнтер. — Был у майора сегодня, справлялся о нём. Майор сказал, что, если с Маасом что-нибудь случиться, он нам обязательно скажет.

— А как там у майора дела? — опять спросила Эдита, вытягивая ноги.

— Потихоньку всё, — отозвался Гюнтер, спиной прислоняясь к бревенчатой стенке. — А ещё сказывал, что в скорых боях придётся потесниться с эсэсовцами.

— Что?.. — со свистом вырывалось из груди Штакельберг. Краем глаза Гюнтер заметил, как румянец крапинками высыпал на щеках девушки, выделяя тёмно-зелёный ободок глаз. Девушка подскочила и встала перед Гюнетром. — Как с эсэсовцами?! Да он спятил!

— Не он, а командование так распорядилось, — с внешним спокойствием сказал Гюнтер.

— Да мне п..., кто распорядился!! — вспылила Штакельберг. — Н... нас с ними ставят!?

Гюнтер пожал плечами, старательно отводя взгляд от Штакельберг, которая закрутилась по землянке, снуя в каждый угол.

— Не день, а полный п..., — бормотала Штакельберг, крепко сжимая заведённые за спину руки. — Сегодня, слыхал, Клаус, который наш, с училища, рыжий такой, сказал, что поддерживает эту войну. За два с лишним месяца понабрался этой вшивой пропаганды.

— А я говорил, не надо было ему такой длинный отпуск давать, — неосторожно бросил Гюнтер.

— Да мне п..., что ты там говорил! - ощетинилась Штакельберг, круто поворачиваясь на каблуках к Гюнтеру. Тот испуганно опустил голову. — Сегодня же ночью вытряси его, понял?! — и, немого успокоившись, зло добавила: — Сказала ему немного лишнего.

Гюнтер покорно кивнул, перебирая костяшки пальцев и понимая, что бурю надо пережидать молча. Эдита походила ещё минут десять по землянке, наворачивая круги и злясь на весь белый свет, пока не устала и не села обратно с Гюнтером.

— Значит так, — начала она, сложив руки на груди и зло глядя на противоположную стенку. — Сейчас ты идёшь к своим разведчикам и посылаешь их дальше. Пусть возьмут «языка», он нам сейчас необходим. Под утро, часов в четыре, зайдёшь ко мне и всё доложишь. Будем решать, как действовать. Понял?

Гюнтер кивнул и поймал на себе чуть смягчившийся взгляд Эдиты:

— И отдохни. У тебя глаза уставшие и весь ты трясёшься.

Гюнтер кивнул и на это и вышел, подавляя в себе улыбку, вызванную последними словами Штакельберг. Трясся он вовсе не из-за усталости.
Эдита же, побродив ещё некоторые время по землянке, вышла искать свой заплутавший экипаж и нашла его недалеко от лесочка в компании других танкистов. Полупьяные Рейн и Адольф, а вместе с ними и трезвые Гельмут с Бруно пошли за командиром, неохотно расставаясь с товарищами. Эдита пропустила их впереди себя и, прежде чем зайти в землянку, долго смотрела на небо, сплошь затянутое чёрными тучами.

Той же ночью Клаус Кауфман умер.

___________________________

19364 слов