Два командира

После смерти Вертэра прошло три недели, а Штакельберг всё ещё находилась в странном, дурманящем состоянии, когда перед глазами всё плыло и размывалось. Она никого не подпускала к себе, ни с кем не общалась. Только Гюнтер, понимавший всё её горе, находился рядом с ней и помогал, как собака-поводырь помогает ориентироваться слепому человеку.

Майор, сильно похудевший за прошедшие недели, не мог смотреть на сильно осунувшуюся Штакельберг. Он всячески старался подавлять в себе жалость к ней, но эта девчушка, покорившая его ещё в июле своей открытостью, постоянно мучила совесть старого майора.

«И кто ей позволил идти в армию? — злился майор — Что за изверги пустили её сюда?»

В конце концов, майор решил дать Штакельберг отпуск в декабре, чтобы она развеялась в Германии и пришла в себя.

«Её понурый вид плохо влияет на солдат, — говорил себе майор, — пусть побудет в спокойной обстановке, а когда вернётся, может, всё наладится».

В конце ноября майор вызвал к себе Гюнтера. В то время батальон расквартировался в маленьком городке, и штаб размещался на одной из квартир на четвёртом этаже. На остальных трёх расквартировались командиры рот и взводные, а в соседнем доме разместились солдаты.

Войдя в просторную квартиру, Гюнтер, который так нелегко покидал Эдиту на несколько минут, удивился приподнятому настроению майора.

— О, Гюнтер, ты уже пришёл? — спросил майор, придвигая к Гюнтеру стул. — Проходи, не стесняйся. И брось всякую формальность!

Гюнтер недоверчиво посмотрел на майора, но всё же сел.

— По какому поводу вы меня вызывали?

— Насчёт Штакельберг, — быстро ответил майор и увидел, как на лице Гюнтера промелькнула тень.

— Она скоро поправится, господин майор, — заговорил Гюнтер, — ей уже значительно лучше.

— Я не об этом, — махнул рукой майор, — я сам знаю, как тяжело терять друзей на войне. Я был таким же юнцом, как и вы, когда на моих глазах разорвало гранатой моего друга, и я долго от этого отходил. Закавыка, конечно, в том, что моё состояние не так сильно влияло на настроение солдат, но всё же. К тому же Штакельберг девушка. А женщины очень сентиментальные существа, Гюнтер.

Но по взгляду Гюнтера майор понял, что тот не готов выслушивать длинные речи, и перешёл к основной теме разговора:

— Я думаю дать ей отпуск в декабре. Недели на две. Как ты думаешь? Давно она была в отпуске?

— Ни разу с начала Польской кампании, — ответил Гюнтер.

Глаза майора округлились:

— Как?! — задохнулся он. — Ей не выдавали отпуска?

— Она отказывалась.

— Сумасшедшая! И все эти три года она не была в Германии?

— Была, — возразил Гюнтер. — Но только несколько дней. Ездила туда по делам, а потом возвращалась в часть.

Майор помолчал, чмокая в недоумении губами и смотря на Гюнтера своими потускневшими глазами. Гюнтер молчал.

— Ну так… — начал майор, — как ты думаешь, ей будет полезен отпуск?

— Я думаю, что да, — ответил Гюнтер. — Но не знаю, что думает она на этот счёт. Вы знаете, что у неё не очень хорошие отношения с родителями. Она живёт у них.

— Она говорила мне об этом, — вспоминая, сказал майор. Он поводил глазами по комнате и вдруг воскликнул: — Так пусть побудет у тебя!

Гюнтер даже глаза раскрыл от удивления, вытянув вперёд шею.

— П-почему у меня?

— Ты ближе всех к ней, — невозмутимо ответил майор. — Вы вместе с 37-го года и к тому же из одного города. Разве вы ни разу не ходили друг к другу в гости?

Гюнтер не знал, что ответить. Майор улыбался, смотря на него, и ждал ответа.

— Я поговорю с Эдитой, — наконец сказал Гюнтер. — И попробую её убедить взять отпуск. Так действительно будет лучше для неё. Она сильно устала.

— Если хочешь, я могу и тебе дать отпуск, — подмигнул майор. — Когда ты в последний раз был дома?

— В декабре 1940, — ответил Гюнтер. — Но кто вместо нас будет командовать? Впереди Москва, важные битвы, — последние слова Гюнтер выдавил из себя.

— Назначите замов и дело с концом, — невозмутимо ответил майор. — Вы же не на месяц уезжаете, а на две недели. Тем более наш батальон будет стоять в резерве.

— Плохо бросать солдат в такой ответственный момент, — сказал Гюнтер. — Я останусь, господин майор.

Губы майора поползли вверх, он повернулся к окну и серьёзно сказал:

— Вы очень благородный человек, Гюнтер. Таких сейчас немного. Идите к Штакельберг и всеми силами убедите её взять отпуск.

Гюнтер встал из-за стола, слегка поклонился майору и вышел в коридор. На тумбочке он увидел пустую бутылку шнапса и понял, почему сегодня майор был так весел и оптимистичен.
Гюнтер минуту постоял в прихожей, думая, спрашивать или нет у майора: что будет, если Эдита откажется ехать в Германию? Но в конце концов парень вышел на лестничную площадку и с несвойственной ему быстротой спустился на этаж ниже.

***

— Зачем тебя вызывали? — спросила Эдита.

Она сидела на краю кровати, спиной к Гюнтеру. Окно, возле которого стояла кровать, светилось тусклым серым светом, и на фоне его светлого прямоугольника узкая спина Штакельберг казалась чужой и страшной. Может, страшно было ещё и оттого, что Эдита сидела неестественно прямо, расправив плечи, и походила на аристократок, которых Гюнтер раньше видел на картинах.
Ш

такельберг не торопилась получить ответ и молча смотрела на улицу. Бледная, неподвижная, почти мёртвая.

Тихий городок был припорошен ноябрьским снегом. Ветер гнал снег по тротуарам, сдувал с крыш небольшие сугробы. С облаков падали  снежные хлопья, на деревьях сидели толстые чёрные вороны. Изредка на улице появлялся солдат, и тогда гражданские быстро уходили с его дороги, прячась в переулках и подворотнях. От горизонта поднимались столбы дыма, но в самом городке было звеняще тихо.

Эдита наконец повернулась к Гюнтеру, подняла на него глаза.

— Насчёт тебя, — сказал Гюнтер, ожидая реакции от девушки, но Эдита молчала, никак не изменившись в лице. — Майор твёрдо намерен отправить тебя на двухнедельный отпуск.

На секунду Гюнтеру показалось, что лицо Эдиты потемнело, нахмурилось. Эдита чуть свела брови к переносице, раскрыла потрескавшиеся губы:

— А как же Москва? До неё меньше пятидесяти километров. И солдаты. Что они обо мне подумают, если я брошу их в такой страшный момент?

— Они поймут тебя, — отрезал Гюнтер и взял Эдиту за руку, пересадил её к себе на кровать. Штакельберг равнодушно посмотрела на него, попыталась отсесть, но Гюнтер чуть сжал её предплечье, и девушка осталась сидеть с ним. — Разве ты не видишь, что они волнуются за тебя? Солдаты — лицо командира, и я каждый день вижу их посеревшие лица.

Гюнтер замолчал, понимая, что начал говорить бред. Минуту между ними застыла мёртвая тишина, они смотрел друг на друга, пока Эдита наконец не заговорила:

— Ты правда думаешь, что мне лучше уехать?

— Да.

— А как же мои опекуны?

— Посидишь две недели в комнате, обедать будешь по ночам, — попытался пошутить Гюнтер. Он даже улыбнулся, чтобы скрасить неловкий момент, и обнял девушку. — К тому же Пауль всё это время будет дома. Он теперь инструктор в лётной школе, на работу выйдет только в феврале. Сейчас он целыми днями сидит дома, восстанавливается после ранения. Он составит тебе компанию.

Вместо ответа Эдита вдруг подалась назад, легла на спину. Гюнтер лёг рядом.
Так они и лежали несколько минут на узкой кровати, в маленькой комнатке с серыми обоями, пыльной мебелью и грязным окном, из которого лился серый туманный свет.
На нижнем этаже кто-то громко разговаривал, на площадке хлопали двери, в соседней комнате хозяйка квартиры, маленькая щупленькая вдова, включила радио. Крутили Лунную сонату.

— Так ты поедешь? — не выдержал Гюнтер.

— Куда мне деваться.

— В декабре поедешь, — хмыкнул Гюнтер. — Я думаю, что на Рождество попадёшь.

Эдита встала с кровати, постояла несколько секунд, дожидаясь, пока темнота в глазах пройдёт, и, медленно покачиваясь, зашаркала к двери.

— Ты куда?

— Пойду пройдусь по квартирам, проверю своих, — ответила Эдита из прихожей. — Людмиле Степановне скажи, чтобы ужин на меня не готовила. Поужинаю у других.

Гюнтер, порывавшийся пойти за Эдитой, передумал и остался лежать на кровати. Мятое покрывало ещё хранило её тепло, и Гюнтер осторожно повернулся на бок.
Пусть пройдётся одна. Ей нужно подумать самой, прийти в себя. Сейчас она не нуждается в нём.

***

Сумерки быстро спускались на город. Небо серело, синело, пока окончательно не потемнело. Облака разогнал ветер, и по чёрному покрывалу ночи рассыпались, как крупа, звёзды. Всплыл над горизонтом тонкий рогатый месяц, в хороводе закружились вокруг него звёзды. Раза два налетали на них тени бомбардировщиков, летевших на Москву, и тогда вдали, за городком, ухали зенитки, гулкими раскатами работала артиллерия.
Маленький городок притаился на равнине, затушил уличные огни, приглушил тёплый оконный свет.

Из подъезда вышла Эдита, слега покачиваясь после сытного ужина у повара Отто. Икая, она пошла вдоль по улице, почти касаясь плечом зданий. На снегу оставались следы, еле слышно поскрипывал тонкий лёдок.
Эдита шла на восток, на окраину города, где были сады. Шла твёрдым шагом, выпрямившись, расправив плечи. Шла гордо, решительно и быстро, с твёрдым намерением перебежать в эту ночь к русским. Их окопы находились в восьми километрах от города. Со стороны садов начиналась лесополоса, которая тянулась до позиций русских. Штакельберг шла к садам, чтобы выйти в лесополосу и под прикрытием деревьев пробраться к русским, остаться у них и больше никогда не вспоминать об этом позорном времени, проведённом в немецкой армии. Под шинелью Эдита несла свёрток гражданской одежды, чтобы переодеться в лесу и сойти за городскую жительницу, броситься в ноги к русским солдатам и благодарить судьбу за то, что она смогла вырваться из немецкой оккупации.

Штакельберг никому не говорила об этом намерении, даже Гюнтеру. Это решение теплилось в ней с самой смерти Вертэра, и Эдита только ждала нужного момента. Ей было невыносимо убивать своих земляков, прислуживать гнусному нацистскому режиму.
Весь день Эдита старалась не смотреть на лица встречавшихся ей солдат. Она соврала Гюнтеру, когда сказала, что пойдёт проведать солдат. На деле же до самого вечера она просидела у Отто, ела, пила у него и молчала. А когда спустились сумерки, вытащила из хозяйского шкафа вещи, сунула их себе под шинель и вышла на улицу, двигаясь больше по тёмным подворотням.

Показались сады.

Эдита нервно выдохнула и ускорила шаг, но странные всхлипывающие звуки, доносившиеся из маленького садового домика, заставили девушку занервничать и пойти туда.

В маленьком домике, походившем на сарайчик, сидел солдат из её роты. Он сидел на досках, повернувшись спиной к дверям, сгорбившись и громко всхлипывая. Эдита поджала губы, вспомнив, как точно так же плакал перед ней Вертэр, и осторожно подошла к солдату, села возле него.

Солдатом оказался парнишка, совсем ещё мальчишка, — призывник, прибывший в октябре перед самыми боями. Эдита смутно помнила его лицо, но всё-таки узнала.

— К-командир, — икнул парнишка, и из его рта надулся пузырь — солдатик плакал совсем как ребёнок.

— Как тебя зовут? — смягчаясь в лице, спросила Штакельберг.

— Вернер, — пролепетал юнец.

— Как-как? — задохнувшись, спросила Эдита и почувствовала, как в груди всё оборвалось. — Вертэр?

Паренёк отрицательно помотал головой, робко поправил:

— Нет. Вернер.

Эдита закусила губу, скованно улыбнулась, ободряя тем самым молодого солдатика.

— Я Вернер Брахт, — сказал паренёк. — Связист танка под номером 3, из 1-й роты.

— Я знаю, что ты из 1-й роты, — ответила Эдита. — Я же её командир.

Вернер испуганно осёкся, потупил глаза в пол и что-то быстро забормотал, извиняясь.

— Ты почему плачешь? — спросила Эдита, не обращая внимания на его лепет.

— Мне страшно, госпожа командир, — плача, признался Вернер.

— Ну а кому на войне не страшно, — пожала плечами Эдита. — Ты ведь был в октябре, когда начались бои?

— Был, оттого и боюсь, — жалобно протянул Вернер. — Так боюсь, так боюсь! Меня призвали этим летом, определили в танковую часть, а я не хотел. Не хотел! Я не доброволец! — парнишка загорячился, не выдержал. — Во взводе меня все обижают.

— Как обижают? —в полумраке сарайчика блеснули зелёные глаза Штакельберг. — В каком ты взводе?

— Во 2-м, — уже спокойней, потому что испугался, ответил Вернер.

— Кто тебя ещё обижает? Или только во взводе?

— Парень, низенький такой, белесый, как ангел, — заплетающимся языком отвел Вернер. — Он не из моего взвода.

— Шефер?! — возмутилась Штакелберг. — Он тебя обижает?

— Больше задирает, дразнит божьим сынком, — ответил Вернер, задыхаясь в слезах. — Я поэтому и ушёл сюда, чтобы выплакаться.

— Ну, 2-й взвод у меня попляшет, — пообещала Штакельберг и вдруг, в порыве объявших её странных, но нежных чувств, подскочила к Вернеру и обняла его, с силой прижала его слабое худое тело к себе. — Попляшут, спуску им не будет, я тебе обещаю, Вернер.

Вернер испугался ещё больше. Замерев в объятиях Штакельберг, он жмурился, краснел и бледнел. Потом решился обнять в ответ, после чего услышал странный прерывистый выдох у своего уха.

Штакельберг отстранилась от Вернера и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

— Ты откуда родом?

— Я из Ростока, госпожа командир, — ответил Вернер. — Мой отец священник в церкви, мать работает швеёй.

— Ты верующий? — спросила Штакельберг.

— Очень. До призыва я пел в церковном хоре.

— Русский знаешь?

— Учу, — коротко ответил Вернер.

— Братья и сёстры есть?

— Нет. Я и так поздно появился у родителей, сейчас они уже старые.

— Сколько тебе?

— Семнадцать в мае исполнилось, — ответил Вернер, всё больше смущаясь.

— Я тоже в мае родилась, — ответила Штакельберг. — Восьмого мая.

— А я седьмого, — обрадовался Вернер. Впервые за это время он улыбнулся.

— Как мы с тобой похожи, — улыбнулась в ответ Штакельберг и посмотрела на кобуру, висевшую у Вернера справа. — Ты левша?

Вернер опять смутился, отвёл глаза и кивнул.

— Я тоже левша, — Эдита похлопала его по плечу. — Не стесняйся этого и не прячь.

Вернер возразил:

— В Библии левая сторона нечистая, она принадлежит дьяволу.

— А мы все по Библии живём? — спросила Штакельберг. — Вот что я тебе скажу: на войне забудь о Библии. Люди никогда не следовали заповедям и не будут им следовать.

— Вы не верите в Бога?

— Нет.

Вернер промолчал, и Штакельберг показалось, что доверчивость парня к ней исчезла.

— Не говори со мной про Бога, если не хочешь во мне разочароваться, — посоветовала Эдита, помолчав.

— Я в вас нисколько не разочарован, — возразил Вернер. — У каждого свой путь к Богу.

Штакельберг скривила губы, но ничего не ответила.

— Знаешь, давай я тебя проведу до твоей квартиры, — предложила Штакельберг. — Заодно и поговорю с теми, кто тебя обижает. Я не допущу в своей роте дедовщины и тем более не позволю обижать тех, кого насильно пригнали сюда.

Вернер, утирая последние слёзы, согласился и поднялся вслед за Эдитой. Вдвоём они вышли из сарайчика, побрели по саду, к тусклым огням дальних квартир.

В эту ночь Эдита не решилась перебежать к русским. Она вообще отказалась от этой затеи. Вид плачущего лопоухого парнишки, которому не было и восемнадцати лет, отрезвил её. Эдита будто очнулась от кошмара, в котором была эти три недели. В глаза ей бросились лица солдат, которых она так любила и холила, которые так сильно привыкли к ней. Она видела, как они тянулись за ней, улавливая каждое слово, сказанное ею, угадывая каждую мысль. И неужели она была готова бросить их в один из самых ответственных моментов, бросить всё, что она так упорно воздвигла за эти месяцы, бросить этих солдат на произвол войны?

Эдита шла рядом с Вернером и думала обо всём этом. Украдкой она смотрела на этого парнишку, разглядывала его: резкие юношеские черты лица, острый выпирающий кадык, большие светлые глаза и прилизанные, чуть кучерявившиеся желтоватые волосы. Он был бледен и худ, замучен войной. Эдите стало жаль его, жаль до боли в сердце. Уж его она точно не могла оставить.

***

Они уже шли по улице, когда навстречу им выбежал Гюнтер. Он был весь красным от бега, с расстёгнутой шинелью и в хозяйских валенках. Увидев Эдиту, он, поскальзываясь, бросился к ней. Вернер испуганно отшатнулся, когда этот неизвестный ему солдат прижал Штакельберг к стене дома, и хотел уже кричать, звать на помощь, но вовремя остановился, заметя, что солдат обнимал девушку,  положа голову ей на плечо.

— Ты где была? — задыхаясь, спросил Гюнтер.

— Ходила в сад, — сдавленно ответила Штакельберг и попыталась оттолкнуть его.

— Я был у твоих солдат, они сказали, что ты к ним не заходила, — взволнованно продолжал Гюнтер. — Где ты была, Бо.. Эдита?

Штакельберг вспыхнула, зло сверкнула глазами и ответила:

— Я заходила на ужин к Отто! К солдатам не стала, передумала! А потом пошла в сад, чтобы развеяться!

— Это правда? — Гюнтер обернулся к побелевшему Вернеру.

— Да, — ответил тот. — Она шла по саду.

— Куда шла? В каком направлении? — не отставал Гюнтер.

— Не знаю, — икнул Вернер. — Я был в сарайчике.

— Вот видишь, — прохрипела Штакельберг, освобождаясь от хватки Гюнтера и отряхиваясь. — Идиот!

Гюнтер отошёл от Штакельберг, непонимающе посмотрел на Вернера и спросил его:

— Ты чей?

— Из моей роты он, — рявкнула Штакельберг. — До дома его проводила. Вернер, твоя квартира? — уже мягче спросила Эдита, обращаясь к Вернеру.

Вернер кивнул, неразборчиво поблагодарил Штакельберг, слегка поклонившись ей, и шмыгнул в стоящую в паре метрах дверь. Штакельберг, сверкая глазами, повернулась к Гюнтеру, зло повторила:

— Идиот!

Гюнтер хотел что-то сказать, но Штакельберг взмахнула рукой перед его носом.

— Молчи, слышать тебя не хочу! — сказала она и быстрым шагом пошла на противоположную сторону улицы, к своей квартире.

Гюнтер пошёл за ней.

***

Весь вечер после того, как Штакельберг ушла, Гюнтер провёл как на иголках. Тревога захлестнула его, когда часы пробили восемь, а Эдиты всё ещё не было.
Быстро собравшись, он выбежал на улицу, стал искать её по квартирам солдат, но те отвечали, что Штакельберг к ним не заходила. Смутные догадки пугали Гюнтера своей реальностью, и он, сорвавшись на бег, побежал в сторону садов. Он знал Штакельберг слишком хорошо и слишком долго, чтобы предугадать её мысли. Гюнтер корил себя за то, что так легко отпустил Штакельберг сразу же после разговора о том, что ей необходимо уехать в Берлин.
И вот он нашёл её, идущую по улице в сопровождении молоденького солдата, спокойную, как раньше, и невредимую. При виде неё Гюнтер не выдержал, чуть не свалил Эдиту с ног, когда обнимал. А она накричала на него, разозлилась из-за того, что он догадался.

Ночью они спали в разных комнатах. Гюнтер на кровати, Эдита на диване с хозяйкой. Утром Штакельберг проснулась раньше всех, собралась и пошла к майору, чтобы убедиться, что отпуск ей будет дан не раньше 15-го декабря. Майор при виде Штакельберг сначала смутился, так как был в одной рубахе навыпуск и в штанах, но потом, узнав, зачем к нему пришила девушка, повеселел и радостно пообещал ей, что отпуск будет дан в середине декабря, перед Рождеством.
Провожая Штакельберг, майор довольно говорил:

— Хорошо, что вы согласились. Вам следует хорошенько отдохнуть и с новыми силами вернуться на фронт. Я хотел ещё дать отпуск Бергеру, но он отказался.

— Правильно сделал, — ответила Эдита, стоя уже на лестничной площадке. — В Германии он мне ни к чему.

— Ну что-о вы говорите, — покачал головой майор. — Он ведь вас люб…

Майор вдруг осёкся, боязливо посмотрел на Штакельберг.

— Он волнуется за вас, — исправился майор.

Штакелберг не придала никого значения осечке майора, только махнула рукой:

— Вся моя рота за меня волнуется, если вас и Гюнтера послушать.

— Недооценивайте свою значимость для солдат, — серьёзно посоветовал майор и снова улыбнулся: — Ваше счастье, что мы в резерве. За эти дни вы поправитесь, придёте в себя и наладите отношения с солдатами.

Штакельберг кивнула, раздражаясь от такой прямолинейности майора. Что значит «наладить отношения с солдатами»? Солдаты что, разбежались из роты, пока Штакельберг отходила эти недели от смерти Вертэра? Или они подняли мятеж против неё?
«Глупый майор, старость вам не в радость», — подумала Эдита, спускаясь к себе на квартиру. В коридоре майорской квартиры витал запах спиртного, вчера майор позволил себе выпить и ещё, кажется, не отошёл от шнапса.

Но совет майора оказался дельным, и всё то время, которое батальон проводил в резерве до начала декабря, Эдита посвятила общению с солдатами. Она ворвалась в их быт и жизнь сразу, с ноги, не объясняясь и не церемонясь, как это было в июле.
Сначала Штакельберг принялась за Томаса, отвесив ему кучу нарядов, потом расправилась со 2-м взводом. Вернера Брахта, невольной покровительницей которого стала Штакельберг, теперь обходили стороной и больше не приставали к нему, боясь разозлить Штакельберг.
В начале декабря жизнь 1-й роты стала медленно налаживаться. Началась подготовка к боям.

6-го декабря в батальоне узнали, что русские начали контрнаступление под Москвой. Батальон по-прежнему оставался в резерве, хотя на востоке была слышна приближающаяся канонада, бесперерывная и мощная.
9 декабря батальон вступил в тяжёлые бои на своём участке и в первые три два понёс большие потери. Дали приказ окопаться, засесть в оборону в какой-то деревушке рядом с городком.

Русские морозы, необычайно лютые в этом году, сильно били по немцам. Солдаты одевались, кто во что горазд, наматывая на себя бабьи платки, шубы, одеяла — что смогли выпросить у местных жителей. Больше всех по поводу одежды хлопотала Штакельберг. Каждый день она ходила по деревне, выпрашивая тёплую одежду и валенки и выменивая их на что-нибудь из роты. Жители, по большей части бабы и дети, с неохотой отдавали свои платки и шубы, потому что ужасно боялись, что за неповиновение их убьют.

«Да не убьём мы вас, не сожжём! — горячилась Штакельберг, видя, как дико на неё смотрели зашуганные бабы. — Дайте два платка или одеяла, пожалуйста! Мои солдаты мёрзнут там, я за них ответственность несу!»

И, видя, что слова её мало помогают делу, Штакельберг начинала угрожать:

«Вот разжалуют меня за то, что солдат не уберегла, уведут отсюда, а на моё место другого командира поставят! Злющего такого, страшного! Вот он вас всех и перебьёт!»

Бабы охали, ахали, пугались, но платки всё же отдавали.

«Я вам всё верну потом, обязательно верну! — говорила Штакельберг. — Посидите пока у печек, я приведу вам нескольких солдат, чтобы по хозяйству вам помогли»

И Штакельберг сломя голову, нагруженная всяким тряпьём, бежала к своей роте, раздавала своим мальчишкам одежду, потом выбирала нескольких свободных солдат и вела их в деревню, давала работу.

Каждый день происходили перестрелки, с востока на запад летели русские бомбардировщики, с запада на восток иногда летели немецкие самолёты. Морозы крепчали, ночью сыпало так, что утром тяжело было открыть двери землянки. Топливо в танках мерзло, приходилось разводить костры, чтобы завести машину. Оборона затягивалась, все ждали, что вот-вот начнётся хоть какое-то движение и неважно, с чьей стороны. Немцы хотели двигаться и забыть о холоде.

— Хорошо, что стоим, — говорил кто-то.

— Нет, плохо, — возражал другой. — Никакого нашего наступления уже не будет. Сил не хватит и погода лютая.

— Фридрих, слыхал, себе пальцы отморозил.

— А Адам ногу.

— Не успели мы до морозов Москву взять.

— Да кому она уже нужна, эта твоя Москва? Гиблое дело зимой воевать.

— А эсэсовцам, слышь, шинеленки тёплые выдают, а потом подарочки к Рождеству пришлют из самой Германии.

— На какой чёрт мне эти эсэсы, Август?!

— Любимчики фюрера, — тянул кто-то, — а про нас забыли.

— Русские — черти, ей-богу! Брат писал, что на их участке, в самую метель, да, в атаку пошли!

— Кабы у нас не пошли.

— Сплюнь! Этого нам ещё не хватало. Сами двигаемся кое-как, а тут ещё драться с ними в таких сугробах!

— Ну хоть подвигаемся, уже хорошо будет.

— Идиот!

Штакельберг слышала подобные разговоры каждый день и не знала, как сказать солдатам о своём отпуске. Она уже нашла себе зама, толкового командира со странным именем Вольтер, который прибыл из тыла. Ему первому Штакельберг сказала о своём отпуске. Вольтер понял её без всяких упрёков.
А теперь предстояло сказать об этом солдатам.

Вечером 13 декабря она собрала своих солдат в землянке и, пряча глаза, сказала, что, мол, так и так, майор выписал ей отпуск на две недели.

— Отдыхайте! — сразу крикнул Хорст, тоже пришедший на собрание.

— Что ж такого, — рассуждал кто-то. — Полгода на войне без отдыху.

— Больше, — смущаясь, призналась Штакельберг. — С самой Польши.

— Э-ма, — сказал кто-то. — Три года в Германии не были?

— Да, — ответила Штакельберг, немного сожалея о том, что уже начинает оправдываться.

— Отдыхайте! — повторил Хорст. — Без вас справимся как-нибудь!

— В морозы такие, — попыталась сказать Штакелберг, но её перебили:

— Деревня хорошая у нас в тылу, к нам привыкли. Помогут и без вас, госпожа Штакельберг.

— И платки вернём, честное слово! — засмеялся кто-то.

Но даже после одобрения солдат Штакельберг чувствовала себя предательницей. Ей надо было ехать в отпуск раньше, в конце ноября, а не ждать середины декабря, когда всё обернулось именно так.

Следующий день, 14 декабря, Штакельберг посвятила сборке вещей. Вышел один чемодан. К вечеру она, в сопровождении танкистов из своего экипажа (кроме Томаса), пошла к майору за бумажкой, а от него сразу выехала к станции в двадцати километрах отсюда.

— Мальчики, могли бы и остаться, незачем меня провожать, — говорила Штакельберг.

— Всё равно без дела сидим, — ответил Адольф и толкнул в бок Гельмута, который поехал просто чтобы подвигаться.

— Да, да, — сонно соглашался Гельмут. — Без командира дел нет.

— Ты с такими словами осторожней, — сказал Бруно. — А то госпожа Штакельберг подумает ещё, что мы эти две недели вообще ничего делать не будем.

— Всё равно мне как-то неловко вас оставлять, — гнула своё Штакельберг. — Стыдно.

— Бросьте, командир! — громко отрезал Адольф. — Вы три года в армии без отдыху, надо же побыть с семьёй! Скоро Рождество, ну же! Улыбнитесь, командир, и нам станет веселее!

Штакельберг улыбнулась, сжав губы.

____________________________

3906 слов