Лес 18 +

Сильная головная боль была первым, что ощутил Даниэль. Сначала это было легкое головокружение, но по мере пробуждения к нему добавилось болезненное жжение в левой руке. Попытавшись перевернуться, он зашипел от резкой, колющей боли, разлившейся по всему телу. Глубоко вдохнув, он с трудом приоткрыл один глаз, но тут же зажмурился от яркого света. А затем, с ледяным ужасом, осознал, что второй глаз не открывается вовсе. Любая попытка заставить его хоть немного разомкнуться сопровождалась тупой, пульсирующей болью, отдававшейся в виски и затылок.

Он тяжело подтянулся здоровой рукой, приподнявшись, и откинулся спиной к жесткому изголовью больничной кровати. Холодный воздух проникал в палату сквозь приоткрытое окно, колыхая занавески.

Даниэль огляделся, и перед его глазами пронеслись отрывочные, пугающие воспоминания. Лед, улица, звук выстрела. Кровь. Резкий приступ паники заставил его метаться взглядом по палате, пока он не наткнулся на знакомую фигуру.

Вальяжно откинувшись на стуле у стены, со скрещенными руками и вытянутыми ногами, спал Фрэнсис. Голова его то и дело падала вперед, но он тут же подергивался и вновь обретал равновесие. Видимо, ночь для него была не менее тяжелой, чем для самого Даниэля. Мужчина попытался пошевелиться, но тело немело, каждый сустав протестующе ныл, а в висках стучало, словно в черепе били набат. Он не успел сделать и пары движений, как постель тихо скрипнула, выдавая его пробуждение.

Фрэнсис тут же встрепенулся, потер лицо руками, устало провел пальцами по бровям, а затем, подавив зевок, поднялся. Без слов он подтащил стул к кровати, сел и, наконец, поднял на него взгляд. Глаза у него были темными и изможденными. Смертельная бледность подчеркивала болезненную хмурость лица. Голос, когда он заговорил, был хриплым.

— Он правда пытался тебя убить?

Сначала вопрос показался ему настолько нелепым, что он просто не понял его смысла. Он слегка склонил голову, не понимая, что имеет в виду друг, но затем Фрэнсис тяжело вздохнул и, сложив руки в замок, уточнил:

— Генри действительно пытался тебя убить?

— Что? — хрипло выдавил Даниэль, сжав в ладонях угол простыни.

Он смотрел на друга в полном замешательстве, пока тот, не услышав ожидаемого ответа, лишь нервно усмехнулся.

— Ясно, — выдохнул Фрэнсис, устало откинувшись на спинку стула. Он запрокинул голову и на мгновение закрыл глаза, собираясь с мыслями, а затем продолжил: — Я был сегодня в Скотленд-Ярде. Город гудит, все только и говорят о смерти того пятнадцати летнего мальчишки, которого день назад пристрелил Генри. Знаешь, что самое интересное? Он дал чистосердечное признание. А когда его спросили, как ты оказался на месте происшествия, он ответил, что, — Фрэнсис выдержал короткую паузу, разглядывая реакцию друга. — Он сказал, что намеревался тебя убить.

Плотный ком застрял в горле, перекрывая воздух. Фрэнсис пристально смотрел на него, явно ожидая какого-то ответа, какого-то признания или возмущенного восклицания. Но Даниэль молчал.

— Судя по твоему лицу, все было немного по-другому, да? — тихо усмехнулся Фрэнсис.

Он на мгновение потер пальцами переносицу, затем встряхнул кистями рук, отгоняя гнетущие мысли, и снова посмотрел на друга.

— Дурак он, вот и все, — выдохнул Фрэнсис. — Он совершил огромную ошибку, взяв всю вину на себя. Теперь, когда этот случай прогремел на весь Лондон, учитывая, что Генри — сын человека из мэрии, ему пощады не будет. Знаешь, какой приговор запрашивает прокурор?

Мужчина медленно покачал головой.

— Конечно, не знаешь. Ты же был без сознания, — голос Фрэнсиса стал на тон тише. — Он наклонился ближе, всматриваясь в лицо Даниэля. — Смертная казнь.

Ветер за окном продолжал тихо колыхать занавески, занося в палату холодный воздух, но Даниэль его не чувствовал. Он широко раскрыл единственный здоровый глаз, его лицо исказилось в болезненной гримасе — смесь гнева, непонимания и глубокой внутренней трагедии. Он несколько раз пытался заговорить, но слова застревали в горле. Фрэнсис нервно прикусил губу, а затем резко отвел взгляд в пол.

— Он не хочет никого видеть, — заговорил он глухо. — Даже Изабеллу не пускает. Этот упрямый идиот не принимает ни писем, ни посетителей. Мы с отцом пытались хоть что-то сделать, но он уперся как баран. Не меняет показания, а наоборот, дополняет их так, чтобы его точно повесили. Он играет свою роль так хорошо, что про тебя полиция уже забыла. Им достаточно твоего формального допроса — в участок ты явишься на следующий день после выписки, чтобы дать свидетельские показания. Вот и все. Ты вообще можешь себе представить? — продолжил Фрэнсис, голос его срывался на раздраженный смешок. — Они намерены его посадить, даже не допрашивая главного свидетеля — тебя! У меня ощущение, будто Генри уже приговорен, а суд — это просто спектакль, через который все должны пройти.

Он резко наклонился вперед и схватил друга за запястье.

— Даниэль, послушай меня. Ты обязан рассказать все, как было. Если не удастся его полностью вытащить, то, по крайней мере, он получит пожизненное, а не петлю на шее. Пусть отвечает за свои ошибки за решеткой, но сделать все надо по правде, по достоинству.

— Он убил человека, — наконец выдавил Даниэль. — Это правда. Я мог бы что-то изменить, но меня ударили по голове.

— Ты хоть представляешь, что он говорит следователям?

Даниэль покачал головой.

— Он заявил, что вы поссорились, началась драка, а тот мальчишка просто пытался вас разнять. Генри его убил, а потом намеренно пытался убить тебя. Но я знаю, что этого не было, — резко добавил Фрэнсис, всматриваясь в него испытующим взглядом. — Я уверен в этом. Просто кто-то очень сильно хочет поиграть в героя, не являясь им. Но ты...

Он осекся, когда Даниэль вдруг откинул одеяло, сжал зубы и, несмотря на слабость, начал натягивать одежду, аккуратно сложенную на стуле.

— Ты куда? — удивился Фрэнсис, наблюдая, как друг, едва стоя на ногах, кое-как застегивает рубашку.

— К нему.

— Даниэль, ты в своем уме?! Он не пускает к себе даже Изабеллу! Письма ее не читает, сразу рвет и выкидывает! Жену не слушает, а тебя, думаешь, послушает?!

Даниэль застегнул последнюю пуговицу и бросил на него короткий взгляд.

— Послушает.

— Дерите меня черти, — Фрэнсис сжал переносицу.

Но Даниэль уже шагнул к двери, коротко добавив:

— Я передам ему ее письма или слова. Если не ты и не она, то кто?

Фрэнсис тяжело выдохнул, но не успел даже выдать очередную порцию слов, как Даниэль уже оказался у двери, осторожно выглянул в коридор и, убедившись, что вокруг никого нет, быстрым шагом направился к лестнице, придерживаясь за стену.

— Чтоб вас всех, как за детьми бегаю, — вскочил с места Фрэнсис, нагоняя друга в коридоре. — К Изабелле?

— Да.

— Я отвезу.

— Но говорить мы будем без тебя.

— Конечно, я и не сомневался, — махнул рукой Фрэнсис, не скрывая своей досады.

У входа в больницу их уже ожидала машина, и Джон, терпеливо ожидавший возвращения младшего господина, удивился, когда вместе с ним на заднее сиденье сел и его друг, выглядевший, мягко говоря, неважно.

— С выздоровлением, юноша, — с легкой улыбкой произнес водитель, мельком бросив на него взгляд в зеркало. — Куда держим путь?

— К дому Пауэллов.

Джон кивнул, выворачивая на главную дорогу.

— Ах, Генри Пауэлл, — покачал головой он, сменив интонацию на более задумчивую. — Как несправедливо он поступил с тем мальчиком.

Даниэль молча наблюдал за грязными потеками таявшего снега на стекле, размывавшими картину уличной жизни, скрывавшими ее под мутной пленкой, как будто сам мир стыдился происходящего. Слова Джона эхом отдавались в его сознании, заставляя задуматься о том, что он так отчаянно пытался загнать поглубже, за границы осознанного.

Несправедливо. Да, это слово точно описывало все, что происходило. Слишком много смертей, слишком много боли. Он снова оказался в центре разрушения, снова стоял среди обломков и не понимал, как выбраться из-под их тяжести. Он давно перестал верить в божественную справедливость, но все еще держался за человеческие законы, за моральные принципы, которыми пытался оправдать чужие поступки.

Генри убил человека. Он совершил то, что Даниэль не позволил бы себе. Что-то глубоко внутри него кричало, что убийство, даже во имя спасения, остается убийством. Что Генри, защищая его, все равно пересек ту черту, откуда возврата нет.

Мысли крутились в голове, сплетаясь в болезненный комок. Генри всегда был военным. Он мыслил как охотник, как солдат, как человек, привыкший к жертвам и необходимости действовать быстро, не раздумывая. В нем было что-то первобытное, что-то дьявольское и страшное. Но самое ужасное заключалось в том, что Даниэль видел в этом отражение себя.

Он чувствовал себя предателем. Мучительно осознавал, что даже не имеет права раздумывать, стоит ли бороться за Генри, ведь он думал, что обязан бороться. Он не мог просто закрыть глаза, отгородиться, сделать вид, что его это не касается. Это была его война.

В груди разгорелся глухой, давящий жар, сотрясая тело мелкой, неприятной дрожью. В голове мелькнуло воспоминание — взгляд отца, строгий, пронизывающий до костей, полный разочарования и боли.

Он сжал зубы, резко выдохнул, но легкие не хотели слушаться, воздух застревал в горле, отрывистыми, болезненными рывками вырывался наружу. Дыхание сбивалось, удары сердца звучали глухо, как удары молота по внутренней стенке грудной клетки. Он наклонился вперед, обхватил голову руками, зажимая пальцы в волосах. Гнев, направленный на самого себя, сжигал изнутри. Еще секунда — и он бы утонул в этом хаосе, но Фрэнсис среагировал быстрее.

— Даниэль, все в порядке? — осторожно спросил Фрэнсис, положив руку ему на плечо.

Ответ не последовал сразу. Несколько секунд Даниэль лишь молча сидел, вжавшись в сиденье.

— Да, — наконец произнес он, выпрямляясь. — Я в норме.

— Ты меня напугал, — выдохнул Фрэнсис, наблюдая за тем, как друг снова уходит в себя.

— Мне нужно кое-что попросить.

— Все что угодно, — кивнул Фрэнсис, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Я пойду один.

— К Изабелле? — он скептически приподнял бровь. — Я думал, ты тогда шутил.

— Нет. Я должен поговорить с ней наедине. Ты ее смущаешь.

— Я все же настаиваю, ведь она не хочет...

— Я сказал, что мне нужно поговорить с ней наедине.

Фрэнсис вздрогнул, пораженный неожиданной грубостью в голосе Даниэля. Он привык к его сдержанности, к мягкому тону, даже в минуты раздражения, но сейчас перед ним сидел человек, чей голос был наполнен усталостью, горечью и железной решимостью. Он молча окинул друга взглядом, но увидел лишь холод, скрытый за бледным, неподвижным лицом.

— Хорошо, я сделаю, как ты скажешь, — бросил он, отвернувшись к окну.

Они прибыли к дому Пауэллов около трех часов дня. Машина мягко притормозила у небольшого крыльца, и, как только Даниэль вышел, Фрэнсис даже не пошевелился, ясно давая понять, что обещание не вмешиваться будет исполнено. Поднявшись по коротким ступеням, Даниэль стиснул зубы и постучал в дверь. Руки он засунул в карманы, но даже через ткань чувствовал, как они слегка дрожат.

Шаги за дверью были легкими, но до боли знакомыми. Когда дверь отворилась, перед ним предстала Изабелла, и в этот миг он понял, что испытывает совсем не те чувства, к которым готовился.

Он ожидал ностальгии. Ожидал того едва уловимого облегчения, которое приходит при встрече с человеком, которого не видел давно. Он хотел лицезреть теплый, пусть и печальный взгляд, но вместо этого ощутил резкий, болезненный удар реальности.

Она выглядела так, будто не спала двое суток. Глаза опухли, кожа побледнела до болезненного оттенка, губы пересохли, а в уголках рта затаилось выражение бесконечной усталости. И вот тогда, осознав, что именно он ожидал от нее, Даниэль почувствовал отвращение к самому себе. Что он надеялся найти в ее глазах? Поддержку? Опору? Желание заменить собой ее мужа? Хотел, чтобы она утешила его, как раньше?

Она всегда его принимала. Всегда была рядом, даже когда не должна была. И вот теперь он, возможно, осознанно пришел сюда не только ради Генри, но и ради нее, не имея ни малейшего права рассчитывать на что-то. Изабелла, словно прочитав его мысли, тихо вытерла платком мокрые щеки, сделала шаг назад и без единого слова впустила его в дом. Он вошел, но не поднял взгляда.

В доме Пауэллов он бывал лишь однажды, и с тех пор здесь мало что изменилось. Однако с появлением Изабеллы это место стало уютнее и светлее. Ее присутствие оставило свой тонкий отпечаток на безликих стенах.

Она молча закрыла за ним дверь и направилась в гостиную, где села в кресло, склонив голову к плечу. Даниэль стоял у окна, наблюдая, как серый день медленно перетекает в вечер. Тишина была оглушающей.

— Будете чай? — ее голос прозвучал неожиданно хрипло, с надломом, которого он никогда прежде в нем не слышал.

Он прикрыл глаза, тяжело вздохнул и покачал головой.

— Благодарю вас, но я откажусь. Я пришел по делу, — произнес он. — Я собираюсь навестить Генри.

Изабелла не сказала ни слова, лишь кивнула, скрестив руки у живота, продолжая внимательно вслушиваться в каждое его слово, не отводя от него холодного, отстраненного взгляда.

— И, возможно, вы хотели бы передать ему что-то? — голос Даниэля, хоть и казался спокойным, выдавал внутреннее напряжение, которому он не мог дать выхода, поскольку боялся, что не сможет совладать с собой, и тогда все, что он так долго сдерживал, вырвется наружу, разрушая и без того хрупкий баланс, удерживающий его на грани. — Какое-то слово, фразу, что-то важное, что-то, что сможет изменить его решение.

— Письмо, — коротко и почти безжизненно произнесла она, развернувшись к рабочему столу и на несколько секунд задержав дыхание, собираясь с силами перед тем, как сделать этот шаг, который, казалось, давался ей с непомерным трудом.

Она быстро нашла нужный конверт, некоторое время нерешительно удерживала его в руках, прежде чем развернуться обратно и, чуть сжав пальцы, протянуть его Даниэлю, который сначала лишь растерянно посмотрел на письмо, затем перевел взгляд на ее лицо.

— Вы хотите доверить это мне? — Его голос звучал глухо, и он не был уверен, задал ли он этот вопрос ей или самому себе, поскольку даже в мыслях не мог предположить, что именно она, в своем отчаянии и боли, согласится отдать ему нечто настолько личное.

— Да. Это письмо должно попасть в его руки, и только в его. Никакой почты, никаких посыльных, никаких лишних глаз — только ему.

Даниэль несколько секунд медлил, затем медленно протянул руку и осторожно принял письмо.

— Я молилась за ваше здоровье, — неожиданно сказала она, и ее взгляд скользнул вниз, к порванной рубашке в районе его живота, где сквозь слегка расстегнутые пуговицы виднелись следы грубых бинтов, наложенных в спешке.

Та самая рубашка, которую ему вернули после операции, та самая, что была на нем в тот злополучный вечер, когда все пошло не так, и он не сумел предотвратить того, что теперь нависло над ними, как неизбежный приговор.

Даниэль проследил за ее взглядом, после чего поспешно заправил рубашку в брюки, пытаясь скрыть тот факт, что его состояние было далеко от удовлетворительного, но, судя по тому, как Изабелла крепче сжала руки, ее это не успокоило.

— Простите, — глухо сказал он, не поднимая глаз. — Я не успел заехать домой переодеться, а в больнице у меня было только это.

— Вы сбежали из больницы, даже не предупредив врача?

— Дело не терпит отлагательств.

— Как же безрассудно с вашей стороны, — покачала она головой, и в ее голосе прозвучала не только укоризна, но и едва заметная забота, которая была сказана вопреки ее желанию, но все же вырвалась наружу. — Вам нужно восстанавливаться, а не разгуливать по городу, как будто ничего не произошло.

— Вы знаете, что я не могу иначе, — ответил он спокойно.

— Послушаете ли вы меня, если я попрошу вас вернуться обратно? — Голос ее дрогнул, и в глазах промелькнула слабая надежда.

Даниэль тихо засмеялся, но в этом смехе не было ни радости, ни веселья — только горькое понимание, что этот разговор был всего лишь одной из множества попыток сказать друг другу что-то важное, но они оба прекрасно знали, что слова не изменят того, что уже произошло.

— Это запрещенный прием, — мягко сказал он, избегая ее взгляда.

— Моя профессия — заботиться о больных, а вы больны, Даниэль.

Он замер, на секунду задержав дыхание, но прежде чем осознал, что делает, сорвал с губ слова:

— Я болен только вами.

Изабелла не сделала ни шага назад, не вздрогнула, не отвернулась — ее лицо оставалось холодным, как застывший лед, и этот ледяной взгляд бил сильнее, чем любой крик.

— Зато я больна не вами. И больше никогда не буду, — произнесла она ровным голосом.

Он смотрел на нее, а она смотрела на него . Он узнал этот взгляд. Это был взгляд его отца, когда тот говорил с ним не как с сыном, а как с посторонним человеком. Даниэль медленно поднял письмо, несознательно наклоняясь вперед, сократив расстояние между ними до опасной близости.

— Но ты была, разве нет?

Она застыла, не отрывая от него взгляда, в котором промелькнуло нечто, похожее на страх, но в ту же секунду ее губы дрогнули, и этот страх сменился гневом.

— Как смеешь ты сейчас...

Ее нижняя губа задрожала, но она сжала кулаки, и теперь в ее глазах горела не боль, а ненависть — не к нему, а к тому, что он заставил ее вспомнить. А он лишь грустно улыбался, потому что знал: если бы это было неправдой, если бы все, что между ними когда-то было, исчезло окончательно, она бы не реагировала так рьяно.

— Я знаю, что ты...

— Нет, Даниэль, ты уходишь. Прямо сейчас.

Она резко шагнула к нему, пытаясь выхватить письмо, но он тут же отступил назад, удерживая его крепче, и в этот момент он увидел, что ее руки дрожат, а в глазах уже не было ненависти. Теперь в них было только отчаяние. А в нем — осознание, что тепло между ними действительно умирает. И впервые за долгое время он почувствовал настоящий страх. Страх, что теряет ее окончательно.

Мужчина поднял письмо вверх, потряс им в воздухе, словно этим жестом хотел поставить точку в разговоре, который давно уже превратился в бессмысленный обмен взаимными упреками, и в голосе его прозвучало почти насмешливое, но на самом деле глубоко уставшее, обреченное:

— Я его отнесу. Из рук в руки, как вы и просили. А теперь прошу меня извинить, я должен идти.

— Тогда идите уже наконец! — раздался резкий, сорванный голос Изабеллы, в котором дрожали одновременно гнев, боль и разочарование. — Что же вы стоите на одном месте, продолжаете говорить неприятные фразы, пытаетесь задеть меня, вновь и вновь открываете старые раны, которые и так уже никогда не затянутся?! Просто уходите и никогда больше не появляйтесь здесь!

Даниэль опустил взгляд в пол, чувствуя, как слова, которые она произносила с такой отчаянной яростью, ранили его глубже, чем он мог предположить. Он не мог ее винить, не мог сказать ничего в ответ, потому что был уверен: каждое ее слово было правдой. Поэтому он просто дал ей выговориться, дал ей возможность высказать все, что она так долго сдерживала, а затем, не поднимая глаз, сделал низкий поклон, который больше походил на жест прощения, чем на традиционный знак уважения.

— Госпожа Пауэлл, прощайте.

Он развернулся и, не оборачиваясь, направился к выходу, оставляя за спиной не только ее, но и все, что было между ними, — воспоминания, которые теперь причиняли лишь боль, незавершенные разговоры, которые так и не получили достойного финала, несказанные слова, которым уже никогда не суждено прозвучать.

Изабелла смотрела ему вслед, не делая ни шага, не зовя обратно, не протягивая руки, чтобы удержать, — она стояла, замерев в пустой гостиной, наблюдая в окно, как он садится в машину, как захлопывается дверца, как его силуэт медленно исчезает в глубине улицы, оставляя после себя лишь бесконечную, оглушающую тишину.

Но когда он, уже уезжая, бросил последний прощальный взгляд на ее окно и встретился с ее глазами, она не выдержала: с губ сорвался сдавленный всхлип, и она залилась горькими, неконтролируемыми слезами, которые она столько времени пыталась удержать, но теперь уже не могла — не могла, потому что ноша, которую она несла, оказалась для нее слишком тяжелой, а одиночество, которое раньше казалось ей спасением, теперь обернулось настоящим наказанием.

Даниэль сидел в машине, не проронив ни слова, не глядя ни на Фрэнсиса, ни на водителя, не обращая внимания ни на улицы, мелькавшие за окном, ни на холод, проникавший внутрь сквозь тонкие щели в дверях, — он сидел, сжимая письмо так крепко, что конверт начал мяться под его пальцами, а сердце стучало где-то в горле, отчего дышать становилось все труднее.

И, возможно, он бы продолжал сидеть так до самого конца пути, но внезапно сжал кулаки, резко ударил по дверной ручке и выкрикнул:

— Остановите здесь!

Джон, хоть и был немолодым человеком, повидавшем многое, но даже он вздрогнул от гневного порыва, прорвавшегося в голосе пассажира, и тут же, не задавая лишних вопросов, свернул к тротуару, аккуратно притормаживая. Не дождавшись полной остановки, Даниэль резко распахнул дверь и вышел из машины, чувствуя, как холодный воздух резко обжег лицо.

— Даниэль! — раздался голос Фрэнсиса, и прежде чем водитель успел что-то сказать, он выскочил следом, захлопнув за собой дверцу. — Даниэль, что случилось?!

Он попытался догнать друга, но снег был глубоким, и каждый шаг давался с трудом — он проваливался в тающие сугробы, цеплялся ботинками за ледяную корку, спотыкался, но все равно продолжал идти, не собираясь сдаваться.

— Подожди! Давай спокойно все обговорим!

Но Даниэль остановился сам. Даниэль стоял, сжимая руки в кулаки, не двигаясь, но его плечи были напряжены, а дыхание сбилось, пытаясь подавить в себе ярость, что рвалась наружу.

Фрэнсис шагнул ближе, но прежде чем успел заговорить, Даниэль внезапно развернулся, подскочил к нему и, не дав времени среагировать, схватил за грудки, начиная силой трясти.

— Нет, это ты подожди! Оставь меня в покое хотя бы на десять минут!

Он толкнул Фрэнсиса с такой силой, что тот, не удержавшись на ногах, отлетел назад, упав в сугроб. Снег смягчил падение, но в этот момент Даниэлю было все равно. Фрэнсис медленно поднял голову, потрясенно глядя на друга, который теперь возвышался над ним, тяжело дыша.

— Зачем же ты так, Даниэль, — процедил Фрэнсис, качая головой и даже не пытаясь скрыть обиду, которое прорезалось в его голосе.

И в этот момент весь гнев, который бушевал внутри Даниэля, испарился так же быстро, как и появился, оставив после себя лишь опустошенность и тихое осознание, что он поступил так же, как его отец. Он опустил взгляд, чувствуя, как по позвоночнику прошла неприятная дрожь, отзываясь где-то глубоко в груди, но извинений так и не последовало — не потому, что он не хотел их сказать, а потому что не мог, не умел, не знал, как сделать это так, чтобы хоть немного искупить свою вину.

— Мне нужно десять минут, — глухо сказал он, отводя взгляд в сторону. — Потом я поеду в Скотленд-Ярд.

Фрэнсис тяжело вздохнул, медленно поднялся, отряхивая пальто от снега, и не глядя на друга, кивнул:

— Я буду ждать тебя в машине.

Даниэль молча наблюдал, как тот разворачивается и уходит, оставляя за собой неровную цепочку следов на снегу, но, прежде чем сам повернуть обратно, он сделал глубокий вдох, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. И только тогда пошел дальше, туда, где слабость и гордость слились воедино, обернувшись в одну бесконечную, безысходную борьбу.

Спрятаться от снега ему помогла небольшая автобусная остановка, чья крыша, хоть и не могла полностью защитить его от свирепого, пронизывающего ветра, все же давала укрытие от разгневанной стихии, метавшейся по пустым улицам. Он устало опустился на холодную деревянную скамью, ссутулившись, нервно сжав в пальцах уголок запечатанного конверта. Даниэль смотрел на него, взвешивая все последствия возможного поступка, пытаясь подавить в себе безрассудное желание нарушить границу дозволенного.

«Если не узнаю, буду жалеть всю жизнь. Да и что еще можно разрушить, если все, что только можно было, я уже разрушил?»

Вдохнув полной грудью ледяной воздух, он достал сигарету, закурил, позволяя дыму плавно заполнить легкие, и, сжав пальцами хрупкие края конверта, наконец разорвал его, медленно вытягивая сложенный лист, испещренный округлыми, ровными буквами, в которых не было ни одной дрожащей линии, ни единого пятна чернил, выдающего эмоции пишущего.

Но стоило его глазам пробежать по первым строкам, как грудь сдавило странное, неясное ощущение: в сердце не было злобы, не было обвинений, не было привычной горечи, а только мучительное осознание, что в руках у него не просто бумага, а чья-то жизнь, которая рушится вместе с каждым следующим словом.

«О, Генри, дорогой Генри.

Как же так, скажи мне? Как же судьба жестока по отношению к нам, особенно к тебе? Не хочу говорить тебе о том, каким был твой поступок. Бог тебе судья, уж точно не я. Оттого я не буду говорить о случившемся. Буду просить и молить тебя о встрече до суда. Нам нужно поговорить, нужно разъясниться друг перед другом. Встреча эта нужна не только мне, но и тебе, ведь я знаю, что тебе плохо, возможно, хуже, чем мне.

Оттого, чтобы ты согласился на встречу, я пишу тебе это письмо. Оно больше о моих чувствах, переживаниях и мыслях, которые я испытываю по отношению к тебе. Ты был таким воодушевленным, таким влюбленным и окрыленным, что я и представить себе не могла, что могла бы отказаться от такого, как ты. Я испытываю к тебе как к человеку безграничное уважение, а как к мужу — доброту всего сердца.

Наш брак продлился всего несколько недель. Только пару дней назад мы начали говорить о семье, о загородном доме, о путешествиях и новых ощущениях, которые нужно испытать. А теперь все это пропало, будто земля из-под ног куда-то исчезла, и теперь не знаешь, на что опираться. Ты давал это ощущение безопасности, опоры и защищенности, нужности и любви. И вновь это все внезапно пропало из моей жизни. Ты будто был иллюзией, моим желанием быть счастливой. И я думаю, точнее, я уверена, что ты чувствуешь то же самое.

Не мучай себя, не мучай меня и своих друзей, которые дорожат тобой и хотят помочь. Согласись на встречу, выслушай их, они придумают, как помочь тебе. А я буду ждать тебя. Я дала обет перед тобой, перед Богом. Потому и буду дожидаться, пока ты вновь не появишься передо мной.

Молю тебя, согласись, и ты увидишь — мы сможем быть счастливы. Пока ты сам не захочешь — никто не сможет тебе помочь.

С искренними пожеланиями,

Твоя супруга, Изабелла».

Даниэль докурил сигарету ровно тогда, когда дочитал последнюю строчку. Плотно сомкнув губы, чтобы не дать вырваться ни звуку, он аккуратно сложил письмо, убрал его обратно в конверт и, помедлив, спрятал во внутренний карман пальто, чувствуя, как плотная бумага прохладно касается груди, являясь напоминанием, что теперь на нем лежит груз ответственности за то, что Изабелла не сказала Генри в лицо, а доверила ему, как последнему звену между ними.

Он не знал, что делать. Не знал, как правильно поступить, какие слова подобрать, чтобы убедить Генри встретиться с женой, что сказать, чтобы спасти его от неизбежного приговора. Даниэль медленно затянулся второй сигаретой, пустив дым в холодный воздух, и покачал вытянутыми ногами перед собой, механически, бездумно, как ребенок, который еще не осознает, что его жизнь уже давно не принадлежит ему самому.

Мысли текли бессвязным потоком, в голове звучали разные голоса, фразы, воспоминания, вспыхивавшие и тут же угасавшие, сталкиваясь друг с другом в неразберихе, не давая ни секунды покоя. Все перемешивалось в сплошной хаос, превращая сознание в оглушающую бурю, пока вдруг, внезапно, не настала пугающая, тягучая тишина.

И в этой тишине, в этом чистом, белом, пустом пространстве, где не было ни боли, ни сомнений, ни угрызений совести, родилась мысль. Единственная, четкая, ясная, совершенная в своей простоте. То был ключ. Ключ ко всему.

Его тело замерло, а затем, как по команде, он медленно выпрямился, а губы сами собой приподнялись в улыбке, самой счастливой, самой светлой и яркой улыбке, которую он только мог себе позволить. Он наконец понял, что должен сделать.

Вскочив с места, он смахнул с себя налипший снег, поправил шапку, убрал мятую пачку сигарет и, выкинув окурок у самой машины, с ловкостью запрыгнул внутрь, захлопнув за собой дверцу так, будто только что принял окончательное, безоговорочное решение, которое теперь изменить было невозможно.

— Можем ехать!

Фрэнсис, который до этого сидел, поникший и погруженный в свои мысли, медленно поднял голову и с удивлением уставился на Даниэля, чье настроение переменилось так резко, что это вызвало в нем странное, даже тревожное чувство. Даниэль выглядел так, будто в нем внезапно пробудилось что-то глубокое и необъяснимое — в глазах плясали искры воодушевления, губы чуть заметно дрожали в улыбке, а вся его поза выражала непривычную легкость, которой Фрэнсис никогда прежде за ним не замечал.

— Что-то случилось? — тихо спросил он, пристально всматриваясь в лицо друга.

— Все будет хорошо, Фрэнк. Теперь все будет хорошо, — добродушно и даже с детским восторгом ответил Даниэль, облокачиваясь лбом о холодное стекло и прикрывая глаза.

Даже во сне его улыбка не исчезала с лица. Но пробудился он раньше, чем Фрэнсис успел выйти из машины. В мгновение ока он преобразился — шаг его был легким и быстрым, движения размашистыми, а тихий, приглушенный смех, вырывавшийся из его груди, походил на проявление искренней радости, которой, казалось бы, давно не место в его жизни. Он схватил с головы зимнюю шапку, резко выкинул ее в сторону и, задрав голову вверх, ловил лицом снежинки.

Фрэнсис, который сначала наблюдал за ним с легким недоумением, вскоре ощутил тревогу, накатившую на него тяжелой, удушающей волной. В груди заныло странное предчувствие, от которого ему захотелось схватить друга за руку и больше не отпускать.

— Даниэль! — резко подскочив к нему, Фрэнсис схватил его за плечи и сильно встряхнул, заставляя посмотреть ему прямо в глаза. — Что ты задумал?! Немедленно отвечай, ведь это уже не смешно!

Но Даниэль не сопротивлялся, не проявлял агрессии и даже не выглядел раздраженным — он смотрел на друга, прищурившись и слегка наклонив голову в сторону.

— А кто смеется? — весело, беззаботно произнес он.

Фрэнсис молча смотрел на него, выжидая хоть какого-то объяснения, надеясь, что тот скажет, что это всего лишь глупая шутка, и они оба забудут об этом нелепом спектакле, но вместо этого Даниэль продолжал стоять перед ним с той же самой загадочной улыбкой.

— Даниэль! Посмотри на меня! — голос Фрэнсиса срывался на сдавленный крик. — Нет, ты не пойдешь туда! Я чувствую, что здесь что-то неладное!

Но Даниэль не слушал его — не злился, не кричал, не возмущался, а только тихо смеялся, делая шаг назад.

— Не переживай, — наконец ответил он, слегка склонив голову и устремляя взгляд на фасад старого реставрированного здания. — Я знаю, как спасти Генри и как спасти себя. Не успеешь произнести мое имя, как я вернусь к тебе с той же улыбкой, с которой ухожу.

Он быстро шагнул вперед, крепко обнял его, похлопал по спине и, не давая Фрэнсису сказать ни слова, направился к высоким дверям здания, даже не оглянувшись.

Фрэнсис стоял в одиночестве, растерянно провожая друга взглядом, в груди билось смутное, но нарастающее чувство тревоги, с каждой секундой превращавшееся в болезненное осознание того, что, возможно, он только что позволил Даниэлю сделать нечто непоправимое.

И он ждал. Ждал, пока тот выйдет обратно, с привычной иронией заявляя, что все прошло даже проще, чем можно было ожидать. Ждал, пока небо сменит цвет, пока улицы снова заполнятся людьми, пока день не сменится вечером, а вечер — ночью.

Но Даниэль не вернулся. Прошел почти целый день, а его так и не оказалось на пороге здания. Фрэнсис чувствовал себя обманутым дураком, но даже спустя часы ожидания не мог заставить себя уйти, потому что не мог и представить, что будет, если он уедет, а друг выйдет и не найдет его здесь. И тогда, когда его вера в лучшее уже исчерпала себя, из дверей здания вышел не Даниэль, а Генри.

Лицо его было мрачным, руки дрожали, а губы сжимали сигарету, которую он неуклюже прикуривал, ходя из стороны в сторону и время от времени нервно проводя ладонью по лицу.

Фрэнсис не стал ждать ни секунды. Распахнув дверь машины, он выбежал навстречу, схватил друга за плечи и, развернув к себе, заглянул в его темные, усталые глаза, в которых плескалась смесь гнева и подавленной боли.

— Где Даниэль? — голос Фрэнсиса сорвался, прерываясь на хриплое заикание, в котором сквозил ужас.

Генри молча смотрел другу в глаза, но спустя секунду постыдно опустил взгляд в землю, пытаясь избежать гнева, который неизбежно должен был обрушиться на него.

— Завтра его можно будет навестить, — голос его был хриплым. — Новые обстоятельства дела, вся эта ерунда. Меня будут судить как соучастника, но выпустили под залог. Здесь я смогу помочь ему, а там нет.

Фрэнсис стоял перед ним неподвижно, и тень от фонаря, падавшая на его лицо, делала выражение глаз еще более темным и пугающим.

— Я ничего не понял. Где Даниэль?

— За решеткой он, — громко и резко бросил Генри. — Теперь обвиняют его.

Фрэнсис не знал, сколько за этот день он уже испытал разочарования, злости и обиды, но это явно был не последний раз. Он стоял рядом с Генри, сунул в зубы сигарету и, прикуривая, тихо спросил:

— Что ты наделал?

— Я? — Генри резко поднял голову и нахмурился. — Я ничего не сделал! Даниэль сам взял вину на себя, и у него были более веские доказательства в подтверждение своих слов.

— И ты просто ушел? — голос Фрэнсиса сорвался в сдавленный, почти безумный смешок, и он отшатнулся от друга.

— Меня выпустили под залог, но обвинения с меня хоть и сняты, я все равно остаюсь участником дела, и...

Генри не успел договорить. Фрэнсис ударил его так сильно, что Генри, потеряв равновесие, рухнул на обледенелый асфальт, хватаясь за лицо.

— Ты вообще можешь себе представить, что ты натворил?! — Фрэнсис навис над ним, тяжело дыша, его грудь резко вздымалась, а в глазах металась яростная, бешеная тень. — С твоим положением, с твоими связями в правительстве тебе было бы на раз-два избежать наказания! Но ты поступил как самый жалкий трус, как последний шакал, который трусливо поджал хвост и сидел в камере, не желая даже увидеть свою собственную жену, не говоря уже о друзьях! Теперь ты, спасая свою никчемную шкуру, бежишь от наказания, которое было уготовано тебе по праву!

Генри зашевелился, попытался подняться, но Фрэнсис с дикой силой схватил его за грудки и потянул вверх, заставляя посмотреть в его обезумевшие от ненависти глаза.

— Как смеешь ты называться его другом?! — закричал он, бешено тряся его за края пальто. — Какое право ты имеешь даже произносить его имя вслух?! Ты сидел там, в четырех стенах, и, наконец, понял, что хочешь жить, что не успел насладиться своей молодостью, что боишься смерти, но в тот момент, когда на тебя выпало это испытание, ты оказался таким же слабым, каким был всегда! А он?! Ты хоть помнишь, как он тащил тебя на своей израненной спине через проклятое поле, как его босые ноги ступали по обледеневшей земле, но ни разу не согнулись в коленях, потому что он не мог позволить себе сдаться?!

Он с силой швырнул его обратно на землю, но этого было мало. Фрэнсис вновь вцепился в его одежду, приблизил его лицо к своему, так что их дыхания слились в один тяжелый, пропитанный злобой и болью поток.

— Посмотри мне в глаза, трус! — его голос дрожал от гнева и не терял резкости и жестокости. — Ты хоть понимаешь, что натворил? Теперь его не вытащит никто, теперь он один, в этой сырой, холодной камере, и это все, что он получил за свою доброту?! Это все, что он заслужил, спасая тебя, жалкого ничтожного ублюдка, который захотел поиграть в героя, а когда понял, насколько тяжело нести это бремя, тут же запаниковал и кинул его на плечи друга?! Тебе хоть раз в голову приходила мысль, что его жизнь ценнее твоей?!

Словно грязную тряпку, Фрэнсис отшвырнул его в сторону и тяжело поднялся на ноги.

— Живи с этим, — бросил он, скривив губы. — И только попробуй сказать хоть что-то в защиту себя при моей сестре — я клянусь, что самолично перережу тебе глотку.

Генри не отвечал. Он перевернулся на живот, поджал колени, сжал кулаки и отчаянно закричал в землю.

— Я думал, что поступаю правильно! — Его голос срывался на истерические ноты, в нем слышалась горечь, ненависть к себе и отчаяние. — Я хотел как лучше, хотел помочь Даниэлю, хотел стать для него таким же другом, каким для меня был он! Но я взвалил на себя этот груз и не справился! Ты прав, я трус! И я ничего не могу с этим сделать!

Фрэнсис посмотрел на него сверху вниз.

— Какой же ты жалкий, Генри Пауэлл, — процедил он, доставая из кармана сигареты. — Делай что хочешь, но знай одно: пока Даниэль жив, я буду бороться за его свободу, и ничто в этом мире не сможет меня остановить. И не смей даже приходить к нему.

Он закурил, медленно развернулся и пошел прочь, даже не оборачиваясь, оставляя Генри одного под покровом темной ночи и густого, слепящего снегопада, который казался теперь не просто обычной зимней стихией, а последним покрывалом, укутывающим его в безысходность и вечное раскаяние.