Лес 18 +

Даниэль созвонился со всеми, кого можно было назвать его друзьями, и попросил каждого не приезжать на похороны. Он не желал видеть никого, не хотел ни принимать соболезнования, ни выслушивать утешения, ни наблюдать скорбь в чужих глазах, которые, как бы искренни они ни были, не могли разделить его боль так, как он ее ощущал. Все, чего требовало его сердце, — остаться одному и в последний раз поговорить с отцом, пусть даже теперь разговор этот будет не более чем монологом.

Погода удивительно не соответствовала печальному дню. Яркое солнце пробивалось сквозь редкие облака, растапливая снег, превращая его в грязные лужи и вязкую слякоть, которая тут же окутала дороги и оборачивая кладбищенские тропы в тяжелые, топкие реки, по которым было почти невозможно идти, не погрязнув в грязи, смешанной со снегом. Но именно это несоответствие: чистое небо над головой и ледяная сырость под ногами — вызывало у Даниэля особенное чувство диссонанса, будто природа решила не скорбеть по его отцу, оставив его в этом трауре одного.

Яму выкапывали долго, земля была холодной, замерзшей, твердой, и каждое движение лопат давалось с трудом. Но время здесь неумолимо: кладбищенские рабочие не жаловались, они делали свое дело, и вскоре свежий холм земли покрыл крышку гроба, закрывая его от мира живых навсегда. Даниэль не мог не заметить, насколько ухоженной теперь выглядела могила его отца по сравнению с могилой матери, покрытой потрескавшимся мрамором и скромной гравировкой, начавшей терять четкость под воздействием времени и дождей. Ему стало не по себе от осознания, что он ни разу не навестил ее, не положил цветов, не посвятил и нескольких минут размышлений о ней после возвращения домой. Глядя на две могилы рядом, он дал себе молчаливый обет: отныне каждое воскресенье он будет приезжать сюда, чтобы поминать своих родителей — некогда молодых и счастливых людей, о которых в этом мире теперь почти никто не помнил.

— Привет, папа, — начал он, но тут же замолчал, прикрыв лицо ладонью.

До этой минуты он не позволял себе слез, не чувствовал их, но внезапно осознание потери накрыло его с головой, сжало грудь железной хваткой. Он больше никогда не услышит отцовского голоса, даже если тот был полон злости и грубости. Никогда не услышит, как он ворчит, как сипло выговаривает ему за что-нибудь несущественное, как проклинает все на свете после пары рюмок. Никогда больше.

— Папа, я, — голос его надломился, и из груди вырвался болезненный стон.

Он прикрыл рот рукой, боясь, что если сейчас не остановится, то разрыдается как мальчишка, и тогда остановить этот поток уже не удастся. Он хотел быть сильным. Он хотел, чтобы отец, если он сейчас смотрит на него с небес или из глубины земли, увидел перед собой мужчину, а не плачущего ребенка.

— Почему? — спросил он.

Губы дрожали. Он хотел, чтобы этот вопрос остался риторическим, но в душе горело отчаяние, требующее ответа. Почему именно сейчас? Почему, когда у них появился шанс наладить отношения? Почему отец говорил о нем в последние минуты жизни, но не дождался его? Почему он ушел, не успев сказать того, что должен был сказать еще много лет назад? Наверное, он всегда знал, что этот день наступит, что отец не проживет долго, не изменит своих привычек, не бросит себя на волю врачам, но эта уверенность не делала легче. Он думал, что готов к этому, но все оказалось иначе.

— Я не могу, прости, — выдохнул он, отворачиваясь.

Больше он ничего не мог сказать. Никакие слова не могли выразить того, что творилось у него внутри. Он стоял, не сводя взгляда с земли, пытаясь осознать до конца, что отца больше нет. Но чем дольше он пытался принять эту мысль, тем тяжелее становилось на душе, несмотря на все пережитые годы войны, несмотря на привычку к смерти, которая давно стала нормой, отец всегда казался ему вечно живущим, словно неким незыблемым столпом, который останется стоять, что бы ни случилось. Иногда Даниэль даже думал, что старик переживет его самого. Но реальность оказалась куда мрачнее. Он всегда считал, что легче уйти первым, чем переживать очередную потерю.

Даниэль наконец отвел взгляд от испачканных в грязи ботинок и заметил силуэт человека неподалеку. Он сощурился, тяжело выдохнул и грубо вытер рукавом пальто влажные глаза.

— Черт возьми, я же просил, — пробормотал он, отворачиваясь.

За его спиной послышались шаги. Они замерли в нескольких шагах от него. Даниэль нарочно не поднимал глаз, не хотел встречаться взглядом с тем, кто ослушался его просьбы, не хотел видеть сочувствие в знакомом лице.

— Прими мои искренние соболезнования, — тихо произнес Генри, снимая шляпу и склоняя голову.

— Кто-то еще приехал?

— Нет, — спокойно ответил Генри. — Я настоял, чтобы поехал один. Ты бы разозлился.

— Я и так зол.

— Прости.

— Фрэнсис тоже хотел приехать?

— Да, а Изабелла рвалась больше всех. Но я не пустил ее.

Повисла гнетущая тишина. Даниэль стоял с опущенными плечами, уставившись в свежевскопанную землю. Даниэль, наконец, поднял голову и посмотрел на друга.

Генри выглядел серьезным, сдержанным, словно навсегда оставил позади свою прежнюю легкость. Он изменился. Больше не было того бесшабашного весельчака, который мог смеяться даже перед лицом смерти — перед ним стоял мужчина, уверенный, собранный, будто наконец нашедший свое место в этом мире.

«Мы все так изменились», — мелькнула мысль у Даниэля.

— Не хочешь прогуляться? — негромко предложил Генри.

— Да, было бы неплохо, — Даниэль в последний раз посмотрел на могилу и отвернулся.

— В лес? На озерную тропу?

— Там, наверное, все занесло снегом, но зато красиво.

— Значит, идем туда.

Генри слабо улыбнулся, положил руку ему на плечо и легонько похлопал, давая понять, что тот не один.

Они брели медленно, переговариваясь молча. Каждый думал о своем, но при этом оба прекрасно понимали друг друга без лишних слов. Их диалог был совершенно иным, чем тот, который Даниэль вел бы с Фрэнсисом. Фрэнсис был разговорчивым, прагматичным и всегда открытым к обсуждению чего угодно, будь то политика, литература или личные переживания. Генри же, напротив, отличался сдержанностью, умел наслаждаться молчанием, находил в нем особое значение, которое временами пугало Даниэля. С Генри не требовалось говорить, чтобы чувствовать его поддержку, но именно эта тишина угнетала Даниэля больше всего.

Однако сейчас молчание было необходимым. Оно, как лекарство, медленно снимало воспалительную боль внутри. Не имело значения, сколько времени он проводил с Фрэнсисом, но с Генри у него были особенно трепетные дружеские отношения, скорее напоминающие братские. Даниэль был даже рад, что приехал именно Генри. Он идеально подходил для этой роли, для роли человека, который просто будет рядом, не задавая лишних вопросов и не осыпая его соболезнованиями.

Они добрались до озера, которое наполовину покрылось тонким льдом. В воздухе чувствовался сырой холод, пробирающийся сквозь одежду, запах зимы, смешанный с ароматом прелых листьев и древесной коры. Они остановились у разрушенного пирса, чьи гнилые балки свисали с перегородок в темную воду. Даниэль достал сигарету, закурил, дрожащими губами выпустил серый дым в холодный воздух. Генри стоял рядом, засунув руки в карманы, молча наблюдая за ним.

— Тебе нужно отвлечься. Уехать куда-нибудь, развеяться, — произнес он негромко.

— Я думал об этом, — Даниэль усмехнулся, но улыбка вышла горькой. — Хотел посетить Грецию. Там тепло.

Генри кивнул, но ничего не сказал, понимая, что путешествия не спасут друга от боли. Через мгновение он заговорил снова:

— Я знаю, что никакое мое слово не облегчит тебе душу. Но если я хоть чем-то могу помочь, ты знаешь, что я это сделаю. Я обязан тебе жизнью, Даниэль.

— Брось, прекрати, — махнул рукой Даниэль, глубже затягиваясь сигаретой.

— Нет, я буду повторять это постоянно. О таком нельзя забывать.

Даниэль не ответил, лишь усмехнулся — то ли над Генри, то ли над собой. Затем неожиданно для друга сунул руку во внутренний карман пальто и извлек оттуда револьвер. Он небрежно прокрутил его за рукоять, большим пальцем проводя по заполненному барабану. Генри внимательно смотрел на него, не торопясь задавать вопросы, но было видно, что его насторожило это движение.

— Зачем ты носишь его с собой? — осторожно спросил он, делая шаг ближе.

— Это отцовский, — пожал плечами Даниэль. — Он любил играть в рулетку. Что тут еще добавить?

— И зачем он тебе? — Генри нахмурился, не сводя взгляда с оружия.

— Теперь уже незачем, наверное, — Даниэль слегка покачал головой. — Не знаю, зачем таскал его все это время. Будто собирался вынести себе мозги при удобном случае. Думаю, пора ему на покой.

Он протянул Генри револьвер, встретившись с ним взглядом. Генри некоторое время молчал, прежде чем аккуратно взять оружие и спрятать его в карман пальто.

— Избавься от него, — тихо попросил Даниэль, вновь прикуривая сигарету.

— Я думал, ты поклялся больше никогда не держать оружие в руках.

— Перед кем? Перед Богом? — усмехнулся Даниэль, вглядываясь в серую гладь озера.

Вновь наступило долгое молчание, нарушенное неожиданным, почти нелепым смехом Даниэля. Генри наблюдал за ним с глубокой жалостью, замечая, как этот смех, граничащий между радостью и горем, постепенно перерастал в нервный, почти истерический. Казалось, что он не столько смеялся, сколько пытался избавиться от кома, застрявшего в горле.

— А ты разве не верующий? — тихо спросил Генри.

Даниэль резко прекратил смеяться, поморщился, потирая висок, и качнул головой.

— Мой отец — да. Я? Я не знаю. Я даже толком молитвы не помню, что уж там говорить о вере. — Он хрипло выдохнул, прикрыв глаза. — Поклялся я не Богу, а самому себе. Не держать оружия в руках, не покушаться на человеческую жизнь. Это долг каждого. И тут дело вовсе не в религии. Я просто не понимаю, как можно отнять жизнь, подаренную не тобой. Как можно считать себя вправе решать, кому жить, а кому умирать?

Голос его становился все жестче, почти колючим. Пальцы нервно сжимали давно потухшую сигарету.

— И именно поэтому я ненавижу себя, Генри, — процедил он сквозь зубы, стиснув челюсти. — Ненавижу за то, что был на войне. За то, что убивал. За то, что открыл в себе нечто, что должно оставаться погребенным глубоко внутри. И теперь я должен искать утешение в Боге? Какой бред. Какое лицемерие. — Он горько усмехнулся, качая головой. — Ведь сделал меня таким не он. Но, оказывается, именно к нему я должен обращаться за прощением? А что, если он меня не простит? Что, если все эти проповеди о милосердии — ложь? Что, если мне просто не суждено быть прощенным?

Он замолчал, переводя дыхание. Генри не перебивал. Он смотрел вдаль, на пустынный зимний пейзаж, прислушиваясь к каждому слову друга, не находя, что ответить. Даниэль же продолжал, все больше теряя контроль над эмоциями.

— Я поклялся себе быть честным. Не мой путь — убивать ради убийства. Ради надуманного правосудия. Многие возомнили себя богами, вершителями судеб. Но я лучше буду той гнилой душой, над которой вершится правосудие, чем тем, кто осмелится считать себя карающей рукой судьбы.

Слова давались ему тяжело. Он больше не ощущал холода, не чувствовал снега, падающего на его плечи и тающего на коже. Только пульсирующую тяжесть в груди и непонятную дрожь, зарождающуюся где-то в глубине сознания.

Генри, наконец, заговорил, негромко, почти задумчиво:

— Ты стал таким холодным и черствым. Теперь я понимаю, о чем говорила Изабелла.

Даниэль замер. На мгновение все в нем остановилось — дыхание, мысли, даже сердце будто замедлило свой ход. Но затем внутри что-то резко вспыхнуло, заставляя его ответить молниеносно, с глухой, нестерпимой обидой в голосе:

— Она тоже изменилась. И ты. И Фрэнсис. Дело не во мне, не вешай на меня это бремя. Все зависит от обстоятельств, с которыми мы все справились по-разному. Не я один такой. Мы все такие, Генри, — он тяжело выдохнул, снова повторяя с почти маниакальным упрямством: — Дело не во мне.

Генри кивнул, принимая его слова, не желая спорить.

— Прости. Не хотел тебя задеть, — тихо произнес он, поправляя шляпу.

— Все в порядке, — сказал он после долгой паузы. — Не стоило приезжать сюда в такой день.

— Нет, глупости, — твердо возразил Генри, положив руку ему на плечо, заставляя посмотреть на себя. — Ты нуждался в поддержке. И я здесь, потому что хочу быть рядом, когда тебе трудно.

Даниэль нехотя поднял взгляд, встретился с глазами друга. Они не выражали ни жалости, ни сочувствия, ни пустых слов утешения, которых он так боялся. Только понимание. Только доброту. Только искреннее желание помочь. И от этого ему стало чуть легче.

— Все наладится, вот увидишь. Помнишь, как ты считал концом света тот факт, что не поступил в музыкальную академию?

— Ах, да? — Даниэль грустно улыбнулся, вспоминая тот период. — Не то чтобы я не жалел, но ты прав. Отношение ко многим вещам со временем меняется.

— Всему свое время, — Генри слабо хлопнул его по спине. — И твое время тоже придет, стоит лишь потерпеть. А пока у тебя есть мы, и мы будем помогать тебе во всем, что тебе необходимо.

— Ну все, прекрати говорить такие нежности, — Даниэль фыркнул, отворачиваясь и пряча руки в карманы.

— Какие нежности? — Генри издал громкий смешок, искоса глядя на него. — Я всего лишь пытался поддержать. Но если обычными разговорами тебя не затянуть, может, поедем в Лондон и там выпьем? Вспомним былое. Такой вариант «нежности» тебя устроит?

— Я не особо пью, — покачал головой Даниэль.

— Тебе и не обязательно напиваться до беспамятства. Хотя бы немного расслабиться, чтобы было легче заснуть. Пойдем, — Генри махнул рукой, призывая его следовать за собой.

Даниэль колебался, но знал, что один бокал вина или чего-то покрепче не повредит. В глубине души он чувствовал, что даже если не хочет выпивки, то, возможно, нуждается в ней — хотя бы как в предлоге отвлечься.

Дорога до города прошла в спокойной обстановке. Генри, как всегда, умел подобрать тему, которая могла бы разрядить воздух, и с легкостью завел разговор о машинах. Даниэль мгновенно оживился, погрузившись в жаркий спор. Он говорил со страстью, с воодушевлением, которого не испытывал уже давно, рассказывая о своей машине, которую хоть и забросил, но любил всем сердцем. Они обсудили несколько служебных автомобилей семьи Талли, а затем и вовсе погрузились в размышления о бизнесе и о том, как Фрэнсис умудрился ввязаться в авантюру, о которой никто не смог ничего узнать, даже спустя месяцы.

Вечер был темным, небо затянули низкие облака, воздух становился все холоднее, но друзей это не смущало. Они сидели в уютном заведении, согреваясь выпивкой. Генри, к удивлению Даниэля, пил больше его. Это немного разрядило напряженность момента, сделало разговор легче, непринужденнее. Даниэль наблюдал, как его друг, уже заметно опьянев, тараторил без умолку, его глаза слегка затуманились, а жестикуляция стала резче. Мужчина хотел воспользоваться моментом, чтобы расспросить его об Изабелле, но так и не осмелился.

Генри говорил о политике, медицине, экономике, рассуждал о жизни с неожиданной серьезностью, которую не часто можно было услышать от него. В обычные дни он держал личные мысли при себе, но алкоголь развязывал язык, и Даниэль, несмотря на свою сдержанность, нашел в этом какое-то странное утешение. Он слушал друга до позднего вечера, пока не заметил, что улицы за окном уже почти опустели.

Пробежавшись взглядом по циферблату наручных часов, Даниэль тяжело вздохнул и поднялся с места.

— Спасибо за компанию и за выпивку...

— Я провожу тебя! — тут же вскочил Генри, вальяжно накидывая шляпу и завязывая шарф.

Даниэль лишь покачал головой, наблюдая, как его друг, слегка пошатываясь, пытается выглядеть невозмутимо.

— Да уж, скорее я тебя провожу.

Они вышли из заведения, и Даниэль тут же крепко ухватил друга за плечи, держа его ближе к себе, чтобы тот не оступился. Холодный ночной воздух тут же обжег лицо.

— Знаешь, Даниэль? — вдруг заговорил Генри, сжимая его плечо чуть сильнее. — Вся жизнь у тебя впереди. Просто нужно подождать.

Даниэль молча слушал, понимая, что такие разговоры у Генри начинались, когда он оказывался в состоянии между легким опьянением и полной откровенностью.

— Вот я страдал, как узник. Но теперь получил высшую награду за свое терпение. И у тебя будет так же. — Его голос звучал небрежно, но в нем слышалось твердость убеждения. — Ты получишь награду, соразмерную твоим страданиям.

Даниэль не ответил. Он продолжал идти рядом, держа друга за плечи, и чувствовал, что не один. Генри был пьян, но его слова, пусть и слегка путаные, звучали неожиданно искренне. Мужчина слышал в них тепло, заботу, которую его друг не умел выражать в обычном состоянии, и, возможно, именно поэтому он говорил так много, когда напивался.

— Надеюсь, что так и будет, — издал неловкий смешок Даниэль, крепче удерживая Генри, который, с каждой минутой становился все тяжелее.

— Не игнорируй мои комплименты, — пробормотал Генри, неуклюже переставляя ноги.

— Я услышал тебя. Спасибо за теплые слова.

— Мы с тобой, может, и не так уж много времени провели вместе, но, черт возьми, наша связь кажется мне куда крепче, чем с тем же Фрэнсисом.

— Фрэнк просто весельчак, с ним всегда проще. Но он все же хороший друг, это даже не обсуждается, — пожал плечами Даниэль.

— Хочешь сказать, что настоящая дружба — это не видеться каждый день и не болтать о всякой ерунде?

— Я думал, это очевидно, — усмехнулся Даниэль. — Можно не видеться годами, но сохранить то, что мы строили.

— Хороший ты друг. Нет, дружище! Ты — дружище с головы до ног! — воскликнул Генри, вдруг резко качнувшись в сторону, облокачиваясь о каменную стену здания.

Он тяжело наклонился вперед, сделал глубокий вдох, потом медленный выдох и поднял на Даниэля болезненный, отрешенный взгляд.

— Жаль мне тебя, искренне жаль, — выдавил он.

— Что-что, а жалость мне точно не нужна, — покачал головой Даниэль. — Тебе плохо?

— Просто надо отдышаться.

Генри, все еще держась за стену, двинулся вглубь переулка, явно желая скрыться от случайных прохожих, которые могли бы стать нежелательными свидетелями его состояния. Он присел прямо на землю у мусорного бака, запрокинув голову назад и прикрыв глаза. Даниэль тут же подскочил к нему, взял за плечо и слегка встряхнул.

— Надеюсь, ты мне тут не решишь копыта отбросить?

— Что? — Генри приоткрыл один глаз и выдавил слабо заметную улыбку. — Ах, нет-нет. Просто наслаждаюсь музыкой города. Забавно, но, кажется, улицы бывают хороши только тогда, когда на них никого нет. Кроме нас, естественно.

— Никогда бы не подумал, что ты любишь пустынные места. Ты же вообще не можешь быть один. Тебе постоянно нужен кто-то рядом.

— Это верно, — усмехнулся Генри. — Но иногда хочется тишины. Просто побыть наедине с собой, подумать, поговорить с собственными мыслями. Иногда даже возникает острое желание засыпать в полном одиночестве — только теплая постель, подушка, одеяло, а за окном бушует буря. Вроде ты один, а вроде нет. Есть в этом что-то умиротворяющее. Завидую я тебе, дружище.

Даниэль не ответил. Он облокотился о стену дома, засунул руки в карманы и закинул голову, глядя сквозь проржавевшие прутья пожарной лестницы на темное ночное небо. Снега не было, но холод никуда не уходил, пробирая до костей. Он вдруг поймал себя на мысли, что всего несколько часов назад хоронил отца и даже забыл об этом. Жар мгновенно ударил в тело, пальцы в карманах невольно сжались, и он нервно сглотнул, опуская голову. На душе поселилась тоскливая пустота, и он вновь почувствовал себя крошечной, ничтожной фигурой в огромном, безразличном мире.

«Дома подумаю. Сейчас надо довести Генри».

Он уже собирался было подняться, вытащил руки из карманов, но вдруг замер, услышав за спиной юношеский голос. Мужчина резко развернулся, не расслышав сказанную незнакомцем фразу, и его взгляд тут же уперся в молодого парня, чье лицо было скрыто под грязной, плохо завязанной тряпичной маской. Глаза выдавали страх, отчаяние и неуверенность, но вместе с тем — решимость. Даниэль тут же понял: перед ним не бывалый грабитель, а ребенок, которому вряд ли исполнилось больше двадцати. Однако в его дрожащей руке сверкнуло лезвие, и Даниэль отчетливо увидел, как пальцы мертвой хваткой вцепились в рукоять ножа. Парень стоял, будто прирос к земле, неуклюже вытянув вперед руку с оружием.

Даниэль медленно поднял руки, развернувшись к нему всем корпусом, и даже не успел открыть рот, как вор заговорил снова, голос его был пропитан паникой.

— Деньги, продуктовые талоны, украшения — все, что у вас есть! Быстро! — юнец дернулся, не сводя взгляда с мужчин.

Рядом послышался негромкий смешок, и Даниэль сразу понял, что Генри, стоявший теперь у него за плечом, смотрел на вора с нескрываемым презрением.

— Иди отсюда, пока стражи порядка не явились. — Уверенно шагнул вперед Генри.

Даниэль бросил быстрый взгляд на друга и понял, что опьянение испарилось из него в тот самый момент, когда нож появился в поле зрения. Генри выглядел собранным, даже воодушевленным.

— Не подходите! — взвизгнул парень, резко дернувшись назад, но пальцы его лишь сильнее вцепились в рукоять ножа. — Просто отдайте все, что у вас есть, и я уйду!

— Малыш, ты явно заблудился, — Генри сделал еще один шаг, смерив его с ног до головы. — Сейчас тебе мало не покажется.

— Генри, прекрати, — шепотом предостерег Даниэль, чувствуя, как ситуация стремительно выходит из-под контроля. — Просто уходим. Ты разве не видишь, что он ребенок?

Но Генри не слушал. Напротив, он выпрямил спину и, словно забыв о недавнем опьянении, широким шагом преодолел оставшееся между ними расстояние.

— Я сказал, ни с места! — внезапно выкрикнул парень, и в следующий миг метнулся вперед, размахивая ножом в разные стороны.

Лезвие свистнуло в воздухе, и Генри, не ожидавший атаки, поскользнулся на заледеневшей луже. Он потерял равновесие и с глухим звуком рухнул на асфальт, издав болезненный стон. Даниэль уже бросился было к нему, но нападавший дернулся вперед, явно собираясь вонзить нож в упавшего. Однако прежде чем он успел это сделать, его с размаху сбил с ног Даниэль.

Вор застонал, покатившись по земле, но даже после падения не выпустил нож. Даниэль оказался сверху и, действуя инстинктивно, выкрутил запястье противника, заставив его вскрикнуть. Оружие упало на промерзший асфальт, но юнец не сдавался — он с яростью обрушил кулак на лицо Даниэля. Сквозь пелену боли Даниэль нащупал холодное лезвие. Напрягая мышцы до предела, он сумел перехватить нож и перевести борьбу в свою пользу. Теперь оружие в его руках нацелилось прямо в горло противника.

Парень задрожал, его дыхание стало частым, прерывистым. Он понимал, что проиграл. Еще одно движение, и все закончится. Руки Даниэля были крепкими, тренированными и силы юнца не хватило бы, чтобы отбиться, но в последний момент что-то внутри Даниэля дрогнуло. Он увидел испуганные, широко раскрытые глаза. Увидел, как они с ужасом смотрят на стальное лезвие, готовое пронзить плоть.

«Ты не убийца. Не убийца. Не убийца».

Но это стоило ему ошибки. Как только он ослабил хватку, вор тут же ударил его в живот, выбил оружие и резким движением вскинул нож перед собой, размахивая им с безрассудной яростью. Даниэль сумел увернуться от одного удара, вскакивая на ноги, затем от второго, но третий — хоть и не смертельный — рассек ему живот, заставив его вскрикнуть.

От боли в глазах на секунду потемнело. Юноша этим воспользовался. Он схватил его за ногу и с силой повалил на ледяной асфальт. Лезвие сверкнуло в воздухе, стремительно опускаясь прямо к лицу Даниэля. Он выставил руки, едва успев отбить первый удар. Но второй был неизбежен, хаотично скользя по глазу мужчины. Рев боли сорвался с губ Даниэля, и именно в этот момент, сквозь белую пелену адреналина, раздался первый выстрел.

Звук оказался оглушающим, почти физически ощутимым. Голова вора мотнулась назад, и он начал заваливаться вбок. Но спустя долю секунды раздался второй выстрел. Затем третий. Юнец вздрогнул всем телом, его пальцы разжались, а оружие с глухим стуком упало на землю. Он больше не двигался. После последовало еще два выстрела.

С трудом поднимаясь на локти, Даниэль подполз ближе и судорожно дернул за плечо бездыханное тело. На лице юноши больше не было маски. То, что открылось перед ним, заставило его сердце болезненно сжаться. Он был моложе, чем казалось. Но теперь он был мертв, ведомый желанием добыть хоть что-то, что могло скрасить его существование. Даниэль не мог оторвать от него взгляда, пока его тело не начало сотрясать мелкой дрожью. Он резко обернулся.

Генри стоял неподвижно, все еще держа револьвер на вытянутой руке. Даниэль с трудом поднялся, шатаясь на месте, и сделал шаг вперед, прикрывая рукой кровоточащий глаз. Его голос прозвучал едва слышно.

— Господи, Генри. Что ты наделал?

Все произошло настолько быстро, что Даниэль не успел осознать, где они сейчас находятся. Его мысли путались, а звуки и образы накладывались друг на друга, создавая хаос в голове. Он не пил так много, как Генри, но в этот момент чувствовал себя так же потерянно, будто его сознание разрывалось между реальностью и кошмаром. Где-то вдалеке, за холодными стенами переулка, раздался нарастающий вой сирены. Даниэль поднял взгляд и встретился с глазами друга.

Он увидел в них себя. Не просто отражение — а саму суть своей души. Души, которая так отчаянно пыталась сохранить остатки света, но все же таила в себе тень. Он увидел то, что всегда отрицал: порочность, стремление к мести, ту самую животную ярость, что поднимала голову в моменты слабости. Он понял, что не так уж близок к Богу, как ему казалось. Он такой же, как Генри.

В глазах друга не было сомнения и сожаления. Возможно, оно придет позже, когда эхо выстрелов перестанет звенеть в ушах, но сейчас Генри стоял перед ним, спокойный, уверенный в своем выборе.

Сирена звучала все ближе. Даниэль замер. Он не собирался бежать. Генри — тоже. Они стояли напротив друг друга, двое мужчин, связанных чем-то большим, чем просто дружба. Двое, чьи жизни теперь разделяли несколько выстрелов.

Генри убил ради него. Не ради самозащиты. Не ради справедливости. Ради него. И Даниэль не знал, что с этим делать. Он открыл рот, собираясь, наконец, сказать что-то, но прежде чем смог выдавить хоть слово, Генри резко шагнул вперед. Рукоятка револьвера сверкнула в свете уличных фонарей, прежде чем со всей силой врезалась в висок Даниэля.

Резкая вспышка боли, короткий гул в ушах — и затем кромешная тьма. Звук сирен стих вдали. Осталась только темнота. Забвение.