Лес 18 +

Согласие на свое присутствие на свадьбе в качестве шафера Даниэль дал практически сразу, как только смог, но это решение не принесло ему облегчения. Дни проходили в мучительном ожидании, растягиваясь подобно вязкой, невыносимо тягучей субстанции, хотя он понимал, что дата венчания могла быть назначена и позже, продлевая это мучение до бесконечности. Он не находил объяснения такой поспешности: Изабелла всегда принимала судьбоносные решения только после долгих раздумий, тщательно взвешивая каждый шаг. Генри же был полной ее противоположностью, нетерпеливым и импульсивным, привыкшим спешить там, где следовало проявить осмотрительность, и зачастую расплачивавшимся за собственную необдуманность. Даниэль не сомневался в одном: друг, несомненно, не будет жалеть о своем выборе. Но в отношении Изабеллы у него не было уверенности.

«Она всегда все обдумывала, порой до изнеможения, позволяя сомнениям съедать себя изнутри. Почему же сейчас она согласилась так быстро? Влюбиться в Генри? Могла ли она? Возможно, на нее повлияли эмоции, и оттого решение было принято молниеносно. Но если это эмоции, то какие? Что могло так выбить ее из привычного состояния равновесия? Она всегда была воплощением благоразумия. Что же случилось? Может, он вынудил ее? Надавил? Постепенно разрушил ее волю, завладел ее разумом, заставил поверить, что без него жизнь невозможна? Или это просто я ищу виновного?»

Даниэль не мог избавиться от ощущения, что все должно было пойти по-другому. Что свадьба — это ошибка, и от нее нужно было немедленно отказаться. Но он также знал, что его мнение больше не значило ничего. Ни для Изабеллы. Ни для Генри. Ни для кого.

Прошла почти неделя, и Даниэль осознал, что роковой день наступит менее чем через сутки. Именно тогда он понял: нужно наконец взяться за себя.

Он чувствовал, что его жизнь раскалывается на «до» и «после», хотя в глубине души знал — это разделение произошло еще в тот день, когда он вернулся домой, только раньше он не был готов признать это. Но теперь в нем будто что-то надломилось. Какая-то неосязаемая, но неумолимо значимая часть его самого треснула, осыпалась прахом, а застывший внутри него лед не намеревался растаять.

Он начал с малого. Широко распахнул окна, впуская в квартиру холодный воздух, который ворвался внутрь, ударил в грудь, прочищая голову. И, будто подчиняясь внезапному импульсу, Даниэль принялся за уборку. Он безжалостно выбрасывал старые бумаги, ненужные вещи, одежду, что потеряла форму или была слишком тесна, наполняя ведро. То, что решал оставить, аккуратно складывал и отправлял в стирку, а затем развешивал в ванной, наблюдая, как капли воды, стекая с ткани, исчезают в сливе.

Он протирал каждую полку, каждый угол, каждую поверхность, будто верил, что этот хаотичный ритуал способен повлиять на его будущее. Будто чистый стол мог стать точкой отсчета, заставить его дышать свободно. Будто подметенный пол мог стереть застарелый отпечаток тяжести в груди.

К девяти утра квартира сияла чистотой. Даниэль спешно вынес мусор, закрыл все окна и, накинув легкую куртку, вышел на улицу, ощущая прохладу зимнего утра. Первой его остановкой стала неприметная парикмахерская в переулке неподалеку от дома. С виду ничем не примечательная, она была спрятана настолько ловко, что случайный прохожий вряд ли догадался бы о ее существовании. Но Даниэлю было не до эстетики или уюта. Он намеревался избавиться от запущенности, стереть с себя остатки былой неряшливости, что делала его похожим скорее на бродягу, чем на человека, который когда-то гордился своим обликом.

Из парикмахерской он вышел другим человеком. Недавно спутанные волосы теперь были аккуратно подстрижены равномерно коротко. Лицо, освобожденное от густой щетины, выглядело вытянутым, и даже шрам, протянувшийся от уха к уголку губы, теперь не казался ему устрашающим. Он стал частью его самого — неотъемлемым напоминанием о прошлом, которое, как ни старайся, не стереть.

Стоя на улице, Даниэль вдохнул ледяной воздух полной грудью.

«Дышать стало легче».

С этой мыслью он направился к вокзалу. Час ожидания показался долгим, но когда поезд, наконец, прибыл, он сел у окна, протянул кондуктору билет и уехал в родной город.

Феликстоу утопал в снегу, и, хотя город всегда был холодным из-за близости моря, его вовсе не удивила эта картина. Дорога домой заняла больше времени, чем он предполагал, но вот, наконец, он стоял у двери, ощущая тепло, пробивающееся изнутри сквозь старые деревянные стены.

В доме было уютно. Камин горел в полную силу, освещая гостиную теплым светом, согревая воздух и создавая иллюзию безопасности, которой Даниэль не ощущал уже долгое время. Он скинул верхнюю одежду, с легкостью стряхивая с плеч снежные хлопья, и направился на кухню, ведомый мягким светом свечей и ароматом свежей выпечки.

Тетушка Агата, погруженная в свои мысли, напевала старую песню, раскатывая тесто для пастушьего пирога.

Давно летит по земле молва.

Зеленеет древних холмов трава,

Меняют деньги на любовь —

Зеленые рукава!

Слабый свет керосиновой лампы освещал ее лицо, в котором время оставило свой след, но не отняло ни теплоты, ни мягкости. Даниэль остановился в дверном проеме, наблюдая за ней. Она казалась отрешенной, погруженной в свой маленький мир, где не было места тревогам и несчастьям, бушующим за стенами этого дома.

Но, почувствовав его взгляд, Агата слегка улыбнулась, не поднимая глаз от своего занятия. Даниэль подошел ближе, встал рядом, наблюдая, как ее руки ловко нарезают овощи. Он хотел, чтобы в этом доме, наполненном уединением и тишиной, звучал не только одинокий голос. И тогда, простуженно, немного хрипло, он тихо подхватил мелодию:

Когда вы смотрите на меня,

Мир уже иной, я –

Уже не я.

Я знаю, нам не по пути...

Но как тяжело уйти!

Тетушка на секунду замерла, а затем, улыбнувшись, продолжила готовить. Но Даниэль знал — она услышала.

— А ты мне говорил, что песен не знаешь! — с легким укором стукнула его ложкой по пальцам.

— Это баллада.

— Не умничай, баллады тоже песни. Марш руки мыть, — проворчала она и, не дожидаясь его реакции, вновь легонько ударила ложкой.

— Слушаюсь, — он картинно сложил руки по швам и с коротким поклоном отправился к раковине.

— Ты простудился, — неодобрительно качнула головой женщина. — В рубашке да куртке по морозу ходишь. Вьюги побойся, а то закончишь, как твой отец, — она ненадолго замолчала, затем резко сменила тему: — Зато похорошел, наконец-то привел себя в порядок. Я горжусь тобой, мальчик мой, очень горжусь. Что бы у тебя ни было на душе, о чем бы ни кричало твое сердце, ты все равно молодец. Я вижу, что тебе тяжело, но знаю, что ты сильный.

Даниэль ничего не ответил. Он сполоснул руки в холодной воде, затем быстро вытер их о полотенце и, не глядя на тетушку, вернулся к столу. Молча он расставил тарелки, разложил приборы. Агата поставила на середину стола горячий чайник, а рядом – противень с пирогом, разрезая его на щедрые, большие куски.

— Я знала, что ты приедешь сегодня, — неожиданно сказала она, усаживаясь напротив племянника и внимательно глядя на него.

Даниэль удивленно вскинул брови.

— Правда? И кто же вам сказал?

— Я почувствовала, — незамысловато улыбнулась женщина.

Некоторое время они молчали, только слышался тихий треск огня в камине да глухой стук ножа о керамическую поверхность.

— Как поживает мой брат?

Даниэль сдержанно вздохнул, подцепляя вилкой кусочек пирога.

— Он восстанавливается после операции. Ему удалили одно легкое, потому что лечение шло, мягко говоря, плохо. Трудно ему. Тяжело. Он вроде в сознании, но будто не здесь.

Он попробовал пирог и на мгновение замер, затем неожиданно улыбнулся и даже тихо рассмеялся.

— Ты чего? — удивилась Агата.

— Просто вкусно, тетушка. Очень вкусно, — он шмыгнул носом и с жадностью принялся за свою порцию. — Что же сегодня вас вдохновило испечь такой чудесный пирог?

Женщина не сразу ответила. Она только чуть оперлась подбородком на ладонь и взглянула на племянника с усталой, но теплой нежностью.

— Уезжаю я домой.

Даниэль замер, медленно подняв на нее взгляд.

— Домой?

— Да, на остров Фетлар, на самом севере Шотландии. Там мы с твоим отцом выросли, там наш дом. Ах, Даниэль, знал бы ты, какая там красота. Повсюду пустошь, трава растет низко, поэтому пасти овец приходится в определенных местах. Ни урожая, ни теплого солнца. — Она ненадолго замолчала, перевела взгляд на окно, за которым бушевала вьюга. — Наша семья занималась трудным делом: мы разводили первоклассных лошадей для скачек. Их покупали для соревнований или для игры в поло. Кто-то из богачей мог купить себе здоровенного жеребца просто из прихоти. Но с тех пор много воды утекло. В этом году за домом присматривали соседи. На острове так мало жителей, что беспокоиться о ворах или бродягах не приходится. Там все друг другу родные.

Она на мгновение задумалась, склонив голову набок, затем слабо улыбнулась.

— Уильям любил выходить в море с соседскими рыбаками, брал лодку и уходил далеко за горизонт. Это всегда был риск. Море там бушует постоянно, но он никогда не боялся природы, никогда не боялся животных. Только людей сторонился. Когда вспоминаю былое, мне трудно поверить, во что превратился мой брат.

Даниэль слушал молча, не перебивая. Его взгляд был устремлен в окно, но он видел не снежные вихри за стеклом, а совсем другие пейзажи, других людей. Их воспоминания принадлежали разным мирам.

— Значит, — тихо начал он, наконец отрываясь от размышлений. — Вы больше не вернетесь в Англию? Может, вы бы хотели хотя бы попрощаться с отцом? Я думаю, он был бы рад встрече с вами.

— Мы с ним уже попрощались, Даниэль, — прошептала она, поджав губы. — Он все прекрасно понимает, как и я. От смерти не убежишь, и он это принял для себя. Еще и отец Августин ушел две недели назад. Он был и так слишком стар, и ушел во сне. Так что теперь точно меня не держит здесь ничего.

— Отец Августин, — машинально повторил Даниэль и его плечи бессильно опустились. Он едва заметно качнул головой, отгоняя лишние мысли, и снова взглянул на тетушку. — И как же вы попрощались с отцом?

— Это, Даниэль, с твоего позволения, пусть останется между нами, — она наконец поймала его взгляд. — Есть вещи, о которых лучше не знать вовсе, правда?

— И когда же вы тронетесь в путь? — с затаенным дыханием спросил он.

— Сегодня.

— А я как раз собирался сказать вам, что буду чаще навещать вас.

— Тебе ничто не мешает приплыть на Фетлар, — мягко ответила тетушка. — Добираться будет непросто, но ты ведь не из тех, кого остановит непогода. Ты должен увидеть этот остров. Он действительно прекрасен.

— Вы позволите проводить вас до порта?

— Конечно. Я с радостью пройдусь с тобой по сугробам. Нас, Сэмюэльсов, так просто не возьмешь. Только сначала сыграй мне какую-нибудь балладу.

— Все-таки балладу?

— Песню, — рассмеялась она, и наконец взяла в руки вилку.

За окном не утихал сильный ветер. Снег продолжал хлестать по стеклам, но стены и окна стойко защищали людей от натиска непогоды, а камин, неустанно потрескивая, разливал по комнате тепло, не позволяя холоду проникнуть внутрь.

Даниэль сидел у пианино, а тетушка Агата стояла напротив, прикрывшись шелковым платком, и вместе с ним пела «Зеленые рукава». Он не сразу вспомнил все слова, но женщина помогала ему, четко проговаривая строчки, вновь перепевая их вместе с ним. Воск свечей мерцал мягким светом, в их отблеске движение времени казалось зыбким.

День незаметно сменил вечер, и когда они, наконец, покинули дом, снежные вихри продолжали метаться по улицам, стремясь сбить с ног редких прохожих. Даниэль держал тетушку крепко за руку, а другой осторожно приобнимал за плечи, помогая уверенно ступать по заснеженной дороге. Все ее сумки он взвалил себе на плечи, не чувствуя тяжести, стараясь забрать часть ее бремени и хоть немного облегчить путь.

Он взглянул на ее лицо, усталое, но исполненное внутреннего покоя, и вдруг, как будто впервые, разглядел в ее глазах одиночество, которое раньше не замечал. У нее не было семьи — родителей давно не стало, брат вместе с племянником жили далеко. Один — разочаровавшийся в жизни, запутавшийся в своем горе мужчина, другой — самонадеянный флегматик. Какой же силой духа надо обладать, чтобы вынести их обоих? А теперь она возвращалась домой — туда, где почти не осталось людей, где холод был не гостем, а хозяином, где трава никогда не поднималась выше щиколотки, где ветер хлестал по щекам, и где, в конце концов, стоял старый, одинокий дом.

Она никогда не говорила о своих чувствах, не жаловалась на боль, не рассказывала о страхах. Она просто любила. Любила крепко, отчаянно, но в какой-то момент решила вернуться в свое одиночество. Даниэль не мог понять этого выбора, а может, просто не хотел. Ему казалось, что Бог несправедлив к ней, что она заслужила большего, чем жизнь в забытой всеми глуши. Или, возможно, для нее это одиночество было не страданием, а спасением. Он не осмелился бы спросить. Да и она бы не ответила.

Они распрощались у большого корабля, направлявшегося в Шотландию. Он уже скучал по ней, хотя еще не успел отпустить ее из своих объятий, и корил себя за то, что оставляет ее одну в заброшенном месте. Что страшнее — одиночество в родном доме или жизнь среди чужих людей?

Он крепко обнял тетушку, поцеловал в щеку и долго махал ей рукой, пока ее фигура не исчезла из виду. Она не стала дожидаться отплытия, не хотела, чтобы он видел, как слезы предательски набегают на глаза, и наверняка, едва оказавшись в своей маленькой каюте, дала им волю.

Даниэль направился прямиком к вокзалу, не желая возвращаться в пустой дом на берегу моря. В Лондон он прибыл к шести часам вечера, а по дороге домой ел завернутый в полотенце теплый, чуть остывший пирог. И, странное дело, он казался ему даже вкуснее, чем в тот момент, когда только вышел из печи. Даниэль оставил немного на ужин, спрятал сверток в тканевый мешок и закинул его на плечо. От вокзала Виктория до дома он решил идти пешком.

Медленно шагая по вечерним улицам, он прислушивался к шуму города, который жил своей жизнью, не зная, что для кого-то этот день стал прощанием. Проведя весь день в постоянном движении, пытаясь заполнить пустоту и отвлечь себя от мыслей, он почти забыл о значимости завтрашнего дня. Но, словно внезапный удар, осознание нахлынуло с такой силой, что его прошибло холодом, а по лбу выступила испарина. Хотелось развернуться, вернуться домой, запереться в тишине собственной комнаты и не видеть никого, но чувство долга перед другом пересиливало все прочие порывы. Он дал слово, а значит, обязан был его сдержать, несмотря на внутренний разлад, несмотря на беспокойство, которое цепко сжимало сердце.

Он ускорил шаг, не поднимая головы, и сосредоточенно смотрел себе под ноги, пытаясь убежать от собственной тревоги, но она лишь крепче впивалась в сознание, не давая забыться. Вдали раздался звон колоколов. Даниэль машинально посмотрел на наручные часы, которые показывали точное время, затем приподнял голову и замер.

Ноги сами привели его к храму. Внутри было пусто и глухо. Те же знакомые два ряда скамей, стоящие по обе стороны центрального прохода, те же колонны, поддерживающие сводчатый потолок, тот же полумрак, разрисованный разноцветными бликами витражей, отбрасывающих причудливые тени. Из церковной атрибутики не было икон — лишь алтарь в конце храма и трагичное распятие, нависающее над ним, как напоминание о страдании, которому нет конца в этом мире.

Даниэль медленно опустился на одну из дальних скамей и прикрыл глаза. Тревога отступила, сменившись вязкой, почти осязаемой тишиной. Воспоминания, как это всегда бывало в подобных местах, вынесли его далеко назад, туда, где каждое воскресенье он приходил в церковь в родном городе вместе с отцом, где долго слушал размеренную, чуть глуховатую речь священника Августина. Тогда все казалось простым, почти правильным. Но было ли это его искренним желанием или всего лишь попыткой угодить отцу, он так и не смог понять. Ему нравилось ощущение того, что за ним кто-то присматривает, но он никогда не был ярым и искренним верующим. Соблюдение заповедей казалось не столько вопросом веры, сколько вопросом приличия, необходимым для того, чтобы спокойно сосуществовать с окружающими его людьми, с обществом.

Но война стерла границы дозволенного и запретного, выпустила на свободу все темные стороны человеческой души, и теперь он чувствовал себя стоящим на развалинах своей собственной морали. Он продолжал придерживаться правил, не потому что верил в их святость, а потому что это хоть как-то упрощало ему жизнь. Совесть не разрывала его по ночам из-за того, что он нагрубил кому-то, ударил или поступил несправедливо. Он хотел быть человеком, а не зверем, который бездумно впивается зубами в плоть. Даже для атеиста понятие морали не было пустым звуком. Но если задуматься, даже те, кто искренне считал себя верующими, порой нарушали правила, которые сами же и создавали.

Верил ли он в Бога? Когда-то — да. До войны его вера была чем-то незыблемым, даже естественным. Но теперь от нее осталась лишь пустая оболочка, осадок, что-то призрачное, далекое, недостижимое. Бог больше не казался спасителем. Он был кем-то, кто равнодушно наблюдает за людскими страданиями, не протягивая руки помощи. Он был тем, кто дал ему жизнь, но сделал ее невыносимой. Самый великий дар, которым одарял людей Господь, обернулся для Даниэля тяжкой ношей, непосильным грузом, под которым с каждым днем сгибалась его спина. И наряду с жизнью он ставил смерть — как второй, более милосердный дар Создателя.

С этими мыслями Даниэль покинул храм. Снегопад стих, и теперь лишь редкие хлопья медленно кружились в воздухе, оседая на темных крышах, на полупустых улицах, на плечах одиноких прохожих. Воздух был свежим, колким, но в этой тишине было нечто умиротворяющее, почти священное.

Спускаясь по каменным ступеням, он заметил фигуру, сжавшуюся в углу лестницы у самого входа. Бездомный старик, одетый в лохмотья, с растрепанными седыми волосами, спал, привалившись к ледяному перилу. Он выглядел настолько измученным и хрупким, что Даниэль невольно замедлил шаг, пристально вглядываясь в его лицо.

Подойдя ближе, он тихо наклонился, стараясь расслышать, дышит ли тот.

— Сэр, вы в порядке? — хрипло произнес он, не решаясь дотронуться до старика.

Мужчина пошевелился, его затуманенные серые глаза медленно открылись, изучая незнакомца с головы до ног. Он кивнул, давая понять, что слышит.

Даниэль хотел предложить помощь, но вовремя осекся, понимая, что пустые слова сейчас не имеют смысла. Вместо этого он снял с плеча свою сумку, достал из нее сверток с едой и осторожно протянул его бездомному.

— Он еще теплый, — сказал он. — С мясом. Должно быть сытно. К сожалению, питья у меня нет, прошу прощения. И не сидите тут. Сейчас по ночам в городе опасно. Преступность возросла после войны, сами знаете. Времена не простые.

Старик медленно, с удивительной аккуратностью взял еду и прижал к груди. Затем его взгляд вновь остановился на Даниэле.

— У тебя добрые глаза, — произнес он.

Даниэль невольно рассмеялся, покачав головой.

— У меня? Это странно. Все говорят, что мои глаза грустные.

— Грусть рождается от доброты, — задумчиво ответил старик. — И наоборот.

Он развернул края полотна, в котором был завернут пирог, отломил небольшой кусочек и, не говоря ни слова, протянул его Даниэлю.

Тот тут же отрицательно замотал головой и отступил на шаг назад.

— Нет, нет, все вам, — твердо сказал он. — Без остатка.

Старик продолжал смотреть на него, затем улыбнулся.

— Оно и тебе нужно, — произнес он шепотом. — Это не просто пирог.

— Я найду чем поужинать, — сказал он, слабо улыбнувшись. — Ведь, как вы и сказали, это не просто пирог.

Он кивнул старику на прощание и, развернувшись, зашагал прочь. В груди разлилось странное, но теплое чувство — что-то похожее на облегчение, на примирение с прошлым.

И с этим новым ощущением внутреннего покоя он вернулся в вечерний Лондон, готовясь к завтрашнему дню. Даниэль продолжал идти по улицам, где мягкий свет фонарей отражался в снежных заносах, а праздничные гирлянды рассыпались радужными огоньками, создавая волшебную атмосферу посреди пустынных кварталов. Воздух был наполнен запахами горячего шоколада, свежей выпечки, жареных орехов и легким ароматом хвои, доносившимся из-за приоткрытых дверей цветочных лавок. Город преобразился в сказочное полотно, переливающееся теплыми красками праздника, и даже прохожие, кутаясь в пальто, не могли скрыть улыбок, когда обменивались короткими взглядами и пожеланиями доброго вечера.

Он смотрел на фасады домов, украшенные гирляндами и бумажными снежинками, и чувствовал, как город, который прежде казался ему угрюмым, серым и холодным, раскрывал перед ним свое другое лицо — лицо, полное жизни, надежды и неугасимого человеческого тепла. Звуки рождественской музыки доносились откуда-то издалека, в переулках слышался детский смех, а в открытых витринах магазинов горели свечи, освещая фигурки ангелов, стеклянные шары и ряды искусно расписанных имбирных пряников.

Даниэль остановился у одной из таких витрин, задумчиво рассматривая выставленные игрушки и праздничные украшения. Его взгляд задержался на деревянных солдатиках, стоящих в ряд на прилавке, и в этот миг он вспомнил, как когда-то сам с замиранием сердца ждал Рождества, вглядываясь в узоры инея на окнах родного дома. Сердце наполнилось непривычным теплом.

«Может, я слишком долго жил в тени своих страхов и сожалений, забывая о простых радостях?"» — подумал он, бросая мимолетный взгляд на суету покупателей, спешащих выбрать подарки.

Он продолжил путь, не торопясь, позволяя себе идти и смотреть по сторонам. Пожалуй, впервые за долгое время он осознал, что мир продолжает жить, что город, несмотря на все свои раны, продолжает строить будущее, и что у него самого, возможно, еще есть шанс оставить в нем свой след.

«Стоит уделять больше времени себе. Стоит чаще выходить в город, смотреть, как живут другие. Я ведь так мало видел его улиц, так редко замечал красоту вокруг. А он действительно прекрасен — в своем несовершенстве, в своем стремлении к новой жизни. Скоро и мы забудем о тяжелых временах. Построим мир без войн и трагедий, научимся любить и ценить друг друга. Это же просто? Просто ведь? Или это мне только кажется? Может, я болен? Но это пройдет, я знаю. Скоро Рождество. Надеюсь, отец поправится, и мы сможем отпраздновать его вместе. Давно это было. Даже не помню, в каком году в последний раз».

Он шел по улицам, наслаждаясь ночной тишиной, пока город не уснул окончательно. Домой он вернулся поздно, когда даже самые стойкие огни гасли в окнах спящих домов. Как только за ним закрылась дверь, усталость разом накрыла его. Медленно сняв пальто, он аккуратно сложил одежду в шкаф, умылся, провел ладонями по лицу, смывая остатки уходящего дня, и лег в постель.

Тепло родного одеяла обволокло его плечи, подушка мягко подстроилась под голову, а тишина комнаты наполнилась тихим шорохом снега за окном. Он закрыл глаза, не ощущая тревоги, не испытывая тяжести в груди. Ему не пришлось бороться с мыслями, переворачиваясь с боку на бок в поисках ускользающего покоя. Сон накрыл его мгновенно, легкий, светлый, почти счастливый. И впервые за долгие годы он заснул с улыбкой на лице.

Утро выдалось холодным, и солнце еще не успело подняться над горизонтом, когда Даниэль открыл глаза. Он проснулся мгновенно, словно внутренний механизм сработал без промедления, и мысли о грядущем дне заполнили его сознание, оставляя после себя пустоту. Почти нечего было чувствовать. Он несколько секунд смотрел в потолок, прислушиваясь к тишине в квартире, а затем, не теряя времени, вылез из постели.

Плотный завтрак из остатков в холодильнике не принес ему удовольствия, но насытил, и, не откладывая подготовку, он направился в ванную. Холодная вода окончательно привела его в чувство, а простые, доведенные до автоматизма действия помогли сохранить внутреннее спокойствие. Чистка зубов, проверка своего отражения в зеркале в коридоре — все это было частью обязательного ритуала, который он соблюдал механически, не давая мыслям увести его в ненужные глубины.

Выбор наряда не занял много времени. О традиционной свадебной одежде он даже не думал — предпочел свой черный смокинг, белоснежную рубашку и брюки, которые, как оказалось, чуть свисали с бедер. Ремни он не носил — не любил ощущения сдавленности, поэтому достал из полки старые темно-коричневые подтяжки, надежно зафиксировав их под пиджаком. Даниэль в последний раз оглядел себя в зеркале, убеждаясь, что выглядит строго, затем нанес немного одеколона, который использовал редко, и направился в прихожую.

Обувая отполированные туфли и накидывая теплое пальто, он машинально проверил внутренний карман — продуктовые карточки, ключи, несколько монет. Но пальцы наткнулись на нечто металлическое. Он сжал револьвер, который носил с собой постоянно с тех пор, как отца госпитализировали, и замер. Оружие было при нем так долго, что стало чем-то привычным, но сегодня он вдруг осознал, что оно не нужно.

«Если на то Божья воля, умру я сегодня».

Мысль прозвучала в голове спокойно, без драматизма, почти отрешенно. Он аккуратно вытащил револьвер и, не задумываясь, положил его в верхний ящик комода у дверей. Затем застегнул пальто, поправил козырек и, взяв оставленные вещи, отправился в церковь.

Поездка на общественном транспорте заняла немного времени. Церковь Святой Маргариты, примыкающая к территории Биг-Бена, возвышалась перед ним строгим, незыблемым символом того, что должно было остаться вечным, пока люди будут бесчисленное количество раз сменять друг друга в этом мире. Даниэль не спешил заходить внутрь. Он сел на лавочку возле входа, сложив руки на поясе, и стал ждать.

Ему не удалось увидеть Изабеллу до начала церемонии, зато Генри оказался рядом раньше, чем он ожидал. Даниэль улыбнулся другу, пожав его руку, и последовал за ним внутрь. Фрэнсис прибыл чуть позже, едва успев к началу. Он сел в первом ряду, одарив друзей короткой улыбкой, но его внимательный взгляд скользнул по лицу шафера, пытаясь прочесть его мысли в этот момент. Даниэль, заметив это, ответил таким же спокойным выражением, но его пальцы, сцепленные перед собой, внезапно дрогнули.

Генри заметно нервничал. Он то и дело поправлял галстук, расстегивал и снова застегивал сюртук, оглядывался по сторонам, глубоко вздыхал, пытаясь собраться с мыслями. Только Даниэль сохранял невозмутимость, словно происходящее его не касалось, словно он находился где-то далеко, погруженный в собственные мысли, в которых не было ни свадебных обетов, ни торжественных речей.

Все изменилось, когда она вошла. Жених мгновенно перестал метаться, его лицо озарилось искренним счастьем, и он не мог скрыть своего восхищения. А Даниэль почувствовал, как в нем сокрушительно погибло его сердце, а душа прогнила от тоски окончательно. Он медленно, с осознанием неминуемости, смотрел, как Изабелла, в белом платье, с легкостью и достоинством приближалась к алтарю. Он видел, как лучи солнца, пробиваясь сквозь высокие своды, освещали ее фигуру, как она ступала легко, слегка прихрамывая, но уверенно, как ее лицо оставалось спокойным, почти умиротворенным.

«Вот и все», — пронеслось у него в голове.

Все действительно подходило к завершению. Он не сводил с нее глаз, ловя каждую деталь ее наряда, пытаясь осознать, что видит ее снова — после стольких недель, после всего, что между ними было. Белоснежное платье, строгое, закрытое, лишенное даже намека на легкость или утонченную женственность, намеренно созданное, чтобы скрыть ее. Длинные рукава заканчивались у самых запястий, горло было туго охвачено тканью, не оставляя ей возможности вдохнуть полной грудью или вымолвить хотя бы слово против.

Даниэль едва слышно вдохнул, ощущая, как грудь сдавило глухой болью, но тут же сглотнул и крепче сжал пальцы. Она шагала по проходу, но не смотрела ни по сторонам, ни на жениха, ни на собравшихся гостей. Казалось, ее вовсе не было здесь.

В нем проснулось нечто неведомое, смутное и тревожное, едва она остановилась рядом с Генри. Он не понимал, что именно его беспокоит больше — холод в ее взгляде, осознанность ее выбора или то, что она даже не искала его глазами. И все же, когда их взгляды случайно пересеклись, ее лицо дрогнуло. В ее глазах промелькнуло заметное смятение, затем — болезненная горечь. Она так давно не видела его, что почти стерла его облик в своей памяти, загнав глубоко в уголки сознания. Он был тем, кого она старалась забыть, тем, кого отодвигала в сторону, когда думала о будущем. И вот теперь он стоял прямо перед ней. Израненный, но до боли знакомый.

Он не отвел взгляда, но она первая не выдержала и отвернулась, устремив глаза туда, где ее ожидал Генри. Изабелла улыбнулась ему слабой улыбкой. Жених, казалось, не замечал ничего странного. С нетерпением, с каким-то детским восторгом он взял ее руки, сжал их, в стремлении передать ей всю свою любовь и уверенность.

Даниэль опустил глаза. В церкви звучал монотонный голос священника, льющийся неспешно, растягиваясь в длинные фразы, но смысл этих слов проходил мимо него. Он ничего не слышал, не осознавал, не впитывал. Только когда служба близилась к завершению, он поднял голову, снова посмотрел на нее и вдруг поймал себя на странной, отчаянной надежде.

«Скажи, что не согласна. Скажи, что не любишь его. Я закрою тебя от всего мира, спрячусь вместе с тобой и никогда не отпущу. Я буду оберегать тебя вечно, до последнего вздоха. Я знаю, что ты не хочешь этого. Я вижу это. Ты не можешь, не должна соглашаться. Ты же не такая, Изабелла. Ты не любишь его».

Но она говорила «да». Ее голос звучал ровно, бесстрастно, без дрожи и сомнений. Генри уверенно произносил свои клятвы, и Изабелла повторяла за ним, слово в слово без запинки. И с каждым этим «да» мир вокруг Даниэля становился все тусклее, все холоднее.

Какая нелепая, глупая вера в невозможное. Человек сам себя обманывает, сам усложняет свою жизнь, сам придумывает надежды, чтобы потом их же разрушать. И он не был исключением. Как бы он ни пытался заглушить воспоминания о ней, мечты о ней продолжали жить в нем, давя, душа, заставляя надеяться на то, что никогда не могло случиться. И теперь даже Бог засвидетельствовал это событие.

Он больше не смотрел, когда они обменялись кольцами. Не видел, как Генри, сияя от счастья, нежно прикасался к ее руке. Не замечал, как гости сдержанно улыбались, наблюдая за их счастьем. Он смотрел в пустоту, расфокусировав взгляд.

Когда церемония венчания закончилась, он молча поставил свою подпись как поручитель. Мгновение он смотрел на чернильные буквы, складывающиеся в его имя, и вдруг ощутил, как все это превращается в дурной сон, который хочется выбросить из головы, стереть, забыть.

Днем они прибыли в поместье Талли. Гостей было слишком много, что Даниэлю не нравилось, но, памятуя о том, что этот день не имеет к нему никакого отношения, он сдерживал свое раздражение и молчаливо находился рядом с Генри. Единственным моментом, когда ему пришлось заговорить, была его шаферская речь. Он выбрал простые, дружелюбные слова, без излишнего пафоса, без глубоких признаний или воспоминаний, которые могли бы выбить его самого из равновесия. Он рассказал о многолетней дружбе с Генри, о том, каким он был в детстве, как они поддерживали друг друга в разные периоды жизни. Все, что прозвучало, было уже известно Генри и Фрэнсису — никаких неожиданных откровений, ничего личного, ничего, что могло бы заставить Изабеллу снова встретиться с его взглядом.

Даниэль не позволял себе этого взгляда. Он знал, что одного короткого момента, одной случайной встречи глазами будет достаточно, чтобы внутри него прорвалась буря, которую он не сможет подавить. Ему хватило той короткой секунды в храме, когда ее взгляд вспыхнул страхом и болью.

Фрэнсис, как ни странно, оказался тем, кто заметил его состояние первым. Он не стал задавать вопросы сразу, не стал выспрашивать, просто нашел удобный момент и, воспользовавшись небольшим перерывом перед подачей горячего, незаметно увел его на улицу.

Холодный ветер больно ударил по лицу, но Даниэль чувствовал благодарность за это резкое пробуждение. Он глубоко вдохнул морозный воздух, а Фрэнсис поднес к губам сигарету и бросил на него внимательный взгляд.

— Ну и дела. Стоило мне уехать на пару месяцев, как вы тут успели натворить всякого, — усмехнулся он, выпуская дым.

Даниэль не ответил сразу, лишь вытащил сигарету и, подражая другу, закурил.

— Я тоже не могу в это поверить, — наконец выдохнул он.

— Ты удивлен, что все так быстро? Ладно, по поводу Генри у меня нет вопросов, но Изабелла, — Фрэнсис сделал паузу, закатывая глаза, и раздраженно взъерошил волосы. — Она ведь всегда говорила, что замуж не стремится. Клялась мне, что не позволит отцу выдать ее против воли. А тут — свадьба. Да так скоро! — Он повернулся к Даниэлю, внимательно вглядываясь в его лицо. — Я никогда не лез в ваши отношения. Но мне всегда казалось, что вы все еще вместе.

Даниэль медленно выдохнул дым и, не глядя на друга, коротко бросил:

— Давай не будем об этом. Лучше спроси у нее сам, но не у меня.

— Ты думаешь, она сама мне все расскажет? Что у нее на душе, что она чувствует к Генри, что чувствует к тебе? — Фрэнсис покачал головой. — Знаешь, Даниэль, некоторые вещи слишком сложны, чтобы о них говорить вслух.

— Именно поэтому я и не хочу об этом говорить.

Фрэнсис сделал последнюю затяжку, бросил окурок на землю и уже собрался сменить тему, но вдруг произнес то, что заставило Даниэля напрячься.

— Она очень хотела детей и мирной жизни.

Даниэль медленно повернул голову.

— Правда?

— Да. Ей казалось, что после того, что случилось после бомбардировки, она не сможет родить.

— Думаешь, все было настолько серьезно? — Даниэль нахмурился. — Пару царапин и сломанная нога не могли повлиять на...

Фрэнсис резко посмотрел на него, а его взгляд стал тяжелым.

— Ты называешь это «царапинами»? Ты сам видел, как она теперь ходит? Ты знаешь, что ее бедро пробила балка? Что ей чудом сохранили жизнь? Боги, Даниэль, иногда мне кажется, что ты вообще не представляешь, что с ней было.

Даниэль отвел взгляд, сжал пальцы на своей шее и тихо произнес:

— Прости.

— Ладно, не важно, — буркнул Фрэнсис. — В любом случае, она быстро восстановилась. И все же я думаю, что она могла забеременеть от Генри.

Эта мысль ударила по Даниэлю, как пощечина.

— Хотя, — Фрэнсис нахмурился, — черт возьми, она не такая.

— Фрэнсис, — резко перебил его Даниэль.

— Я просто не понимаю, как все дошло до этого!

Даниэль не дал ему договорить. Одним быстрым движением он отвесил другу чувствительную оплеуху. Фрэнсис резко вскинул голову.

— Что ты творишь?!

— Не будем об этом, — повторил он.

— Ты прав. Прости. Не мое это дело. Может, она и не беременна.

С этими словами Фрэнсис коротко хлопнул по своим щекам, заставляя прийти в себя, и, засунув руки в карманы, бросил через плечо:

— Ладно, я пошел в дом. Здесь холодно. Ты идешь?

Даниэль покачал головой.

— Я еще немного постою.

Фрэнсис промолчал, лишь коротко кивнул и направился в дом, оставляя друга одного под зимним небом.

Даниэль не собирался возвращаться в дом в ближайшее время и, хоть понимал, что это может показаться неприличным, решил позволить себе уединиться хотя бы на полчаса. Поправив козырек на голове, он направился в сторону заднего двора, где летом росли черешня и дикая яблоня. Сад был оборудован парой скамеек, выложенной тропинкой и небольшими клумбами, но сейчас это место выглядело пустынным, заброшенным и оттого идеально подходящим для его желания остаться наедине.

Он осторожно стряхнул снег с ближайшей скамейки, сел, вытянул ноги и засунул руки в карманы пальто, прикрыв глаза и вслушиваясь в завывания ветра и приглушенные звуки песен, доносившиеся из дома. На улице уже темнело, хотя часы еще показывали ранний вечер, но Даниэль не торопился возвращаться, наслаждаясь тишиной и холодом, которые были ему куда приятнее, чем оживленные разговоры в зале.

Тишину нарушил хруст снега под чужими шагами. Он слышал, как кто-то неуверенно приближается, но настойчиво не открывал глаз, ловя едва слышное, неровное дыхание. Когда шаги приблизились вплотную, он скрестил руки на груди и тяжело выдохнул, но все же медленно приоткрыл глаза и поднял голову.

Перед ним стояла Изабелла. Ее лицо было бледным от мороза, белоснежная шаль окутывала плечи, а взгляд был полон напряжения и скрытой тревоги.

Даниэль прочистил горло, выпрямился и встал, слегка нахмурившись.

— Вам не холодно?

— А вам? — спокойно ответила она встречным вопросом.

— Терпимо.

Он не сводил с нее глаз, выискивая в ее лице намеки на истинные чувства, но ее выражение оставалось сдержанным и непроницаемым.

— Хотите, чтобы я вернулся на празднование? — резко спросил он, слабо усмехнувшись.

Изабелла отвела взгляд, сделала неуверенный шаг назад, явно смутившись, но промолчала. Даниэль дернул уголком губ в горькой улыбке, снял козырек и провел дрожащей рукой по волосам.

— Почему вы не со своим супругом?

— Я решила подышать воздухом, в доме слишком душно, — мягко ответила она. — Да и гости уже разъезжаются.

— Ясно, — коротко бросил он.

Даниэль не хотел начинать этот разговор первым, но понимал, что его тягостное молчание ничего не изменит. Слишком много вопросов грызло его изнутри, слишком многое осталось недосказанным, и он знал, что не сможет уйти, не получив хотя бы одной правды.

Он поднял подбородок и, наконец, нарушил молчание:

— Ты его любишь?

Изабелла вздрогнула, сжала края своей шали и растерянно посмотрела на него.

— Что?

— Ты ведь никогда не проводила времени с ним, не говорила о нем, никогда не стремилась к замужеству. Почему ты так спешно согласилась на этот брак?

— Зачем вы говорите такие вещи? — заговорила она. — Вы понятия не имеете, что я желаю и чувствую.

Даниэль чуть прищурился, внимательно вглядываясь в ее лицо.

— Ты говоришь, что я не знаю о тебе чего-то? Финансовая выгода — явно не про тебя. Так почему? Почему ты согласилась на этот брак? — Он чувствовал, что начинает терять контроль, что эмоции закипают внутри, не находя выхода. — С Генри мне все ясно, он всегда хотел создать семью как можно быстрее. Но ты. Ты всегда была другой. Молодая. Вся жизнь впереди. Ты всегда обдумывала свои решения. Почему же теперь все так внезапно?

Изабелла горько усмехнулась, и в ее взгляде мелькнуло разочарование.

— Вы действительно настолько влюблены в себя, что не можете принять мысль о том, что у меня могут быть чувства к другому?

— Наша связь, — начал он, но тут же осекся. — Наша связь была долгой и настоящей, — наконец выговорил он, не отводя взгляда. — Но о браке мы даже не заговаривали всерьез.

Изабелла прикрыла глаза, сдерживая эмоции, а затем, едва слышно, произнесла:

— Тогда примите тот факт, что я вышла замуж за Генри.

— Вы его не любите, — процедил Даниэль.

Она сжала губы, но не ответила. Ее молчание звучало громче любых слов. Изабелла выдохнула через нос, сжала губы, а затем, с раздражением, смешанным с досадой, произнесла:

— Может быть, вы правы. Может быть, я и не люблю Генри, но это не ваше дело. Это мое решение. И даже если оно вам не нравится, оно все равно остается моим. Возможно, я не испытываю к нему тех ярких чувств, которые были между нами, но он был рядом. Он поддерживал меня в трудные времена, он старался сделать меня счастливой. Я поняла, что, возможно, страсти в моей жизни больше не будет, но с ним я чувствую себя девушкой.

— А со мной ты не испытывала подобных чувств? Я в это мало верю.

— Лето, осень и начало зимы, Даниэль. Все это время я не слышала о тебе, — неожиданно повысила голос Изабелла. — Я звонила тебе каждый день, ждала в палате твоего отца, надеялась, что ты появишься. Но ты приходил в мою жизнь только тогда, когда это было удобно тебе. Ты звонил лишь тогда, когда сам хотел, а наши встречи были случайными. Ты так и не доказал мне, что я тебе не безразлична! Ожидание твоего ответа было мучительным, и я решила, что больше не стану себя терзать. В итоге я выбрала человека, который, по крайней мере, знает, чего хочет от жизни. Ответственного мужчину.

— Вот как, — тихо произнес Даниэль, качая головой, и достал из кармана пачку сигарет. — Значит, тебя не волновало, что я почти не появлялся дома и работал, как проклятый?

Он вынул сигарету, прижал ее к зубам, прикрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Не мог ответить тебе, — продолжил он, прикуривая, — потому что возвращался домой и сразу валился в кровать. И ты говоришь, что ждала моей весточки? — он горько усмехнулся. — Почему бы тебе не прийти ко мне вечером, когда я мог бы быть дома?

— Я приходила! — воскликнула она. — Стояла под твоей дверью, стучала, ждала, но ты не открывал. Откуда мне было знать, что ты действительно хотел увидеться со мной? Если бы ты хотел общаться каждый день, ты бы нашел время. Один звонок длиной в минуту, который не стоил бы тебе ни сил, ни времени, мог бы изменить многое. Но ты молчал. Ты ждал. А потом появлялся в самый неожиданный момент, как сама смерть во плоти. Как я могла надеяться на что-то, если ты не проявлял должной инициативы? — продолжала она. — Одна твоя простая фраза о том, что тебе нужно время, могла бы все изменить. Я бы продолжала ждать тебя, как делала это во время войны.

— Во время войны? — холодно переспросил он. — Ты не ждала меня.

Эти слова ударили по ней, словно пощечина. Она отступила на шаг назад, сжала пальцы в подоле своего платья и с недоверием всматривалась в его лицо.

— Все это время, — ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки. — Все это время я писала тебе. Я писала тебе на фронт. Я ждала ответа. Двадцать семь писем, Даниэль. И ты удосужился ответить лишь на одно. Только одно! И можешь мне не лгать, ведь я знаю, что письма были отправлены. Фрэнк позаботился о том, чтобы они были доставлены!

— Я не получил двадцать твоих писем из двадцати семи! — резко возразил Даниэль, его голос дрожал от гнева. — Боже, Изабелла, если ты делала выводы только по тому, отвечаю я тебе или нет, знай, что не только твои письма были утеряны. Это война. И, естественно, что какие-то из них просто не дошли до адресата!

Он сжал переносицу, пытаясь взять себя в руки, но ярость нарастала, и он не мог сдержаться. Но Изабелла не отступала, продолжая настаивать на своем.

— Даже если мои письма действительно затерялись, где тогда были твои? Ты не можешь сейчас сказать, что и их унесла судьба. Все это время я наблюдала, как на самом деле ты стремился увидеться со мной, и я не верю, что ты писал мне с таким же рвением, как и я тебе! Я не говорю о том времени, когда тебя считали погибшим. Тогда ты, как и Генри, были объявлены мертвыми, и я оплакивала тебя. Лишь под конец войны я получила несколько твоих писем. В них не было ничего, кроме сухого «Я в порядке, скоро возвращаюсь домой». Как будто ты просто хотел отделаться от меня или, что еще хуже, забыть. И не смей говорить мне сейчас, что все это время ты ждал меня и мечтал о том, что мы будем вместе.

— Ты могла отказаться от свадьбы, — резко бросил Даниэль.

— Я бы не сделала этого, — твердо ответила Изабелла. — Потому что я хочу жить спокойно и счастливо. А ты, Даниэль, ты не стремился к этому счастью. Ты заваливал себя бесконечной работой, избегая жизни. Ты мог бы попросить помощи у нашей семьи, мог бы обратиться к кому-то, и тебе не пришлось бы мучиться все это время. Но нет, ты же гордец, ты никогда бы не сделал этого. Ты стал рабом собственной гордости. И теперь ты стоишь передо мной и судишь меня? Ты не имеешь на это права. Ты не имеешь права спрашивать, почему я так быстро согласилась выйти замуж.

Изабелла отступила на шаг, но голос ее остался твердым, даже несмотря на подступающие слезы.

— Я почувствовала себя любимой. И это было для меня важнее всего. Наши отношения погубило твой эгоизм, Даниэль. Мы бы никогда не смогли воссоединиться. Все разрушено. Ради мимолетного чувства я не готова была броситься к тебе в объятия. И не делай такое выражение, — прошептала она. — Ты сам прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Для меня твое молчание означало только одно — отказ от прошлого. Ты вел себя как ребенок, а я не смела вмешиваться в твою жизнь, пока ты сам не позовешь меня. Но ты этого не сделал. Может быть, моя вина в этом тоже есть. Но твоя вина от этого не становится меньше.

— И скольким мужчинам ты говорила так же? — колко спросил он, ухмыляясь.

Изабелла замерла, а ее глаза расширились от непонимания, но он не дал ей ни секунды, чтобы осознать сказанное. Гнев, смешанный с болью, вырвался наружу безжалостной лавиной.

— Сколько таких мужчин было в твоей жизни, которые дарили тебе любовь? — продолжил он, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать в порыве гнева. — Сколько раз ты бросалась к ним в первый же день, как это было со мной? Сколько раз ты чувствовала себя любимой? Сколько раз так же отворачивалась в трудный момент? Сколько раз ты...

Звук удара прозвучал оглушительно громко в тишине зимнего сада. Ладонь Изабеллы, поднятая в ярости, замерла в воздухе, а дыхание ее сбилось. Даниэль не шевельнулся, даже не изменился в лице. Он закрыл глаза, стиснул зубы, пропуская сквозь себя волну стыда и раскаяния, но, когда открыл их снова, все, что он увидел, — это слезы, безмолвно катившиеся по ее бледным щекам.

Он, понимал, что должен был извиниться. Должен был немедленно заговорить, попытаться исправить то, что только что сказал, но слова застряли в горле, и вместо сожаления его лицо оставалось таким же бесчувственным и холодным, как зимняя ночь вокруг них.

Изабелла больше не смотрела на него. Она развернулась и медленно побрела к дому. Он видел, как она передвигает свою больную ногу, замечал, как тонкие плечи подрагивают от сдерживаемых рыданий, и у него внутри все сжималось от желания броситься к ней, схватить за запястье, прижать к себе и прошептать, что он не хотел, не должен был, что все это было неправдой, обманом, защитой от собственной слабости.

Но он остался на месте. Ноги словно приросли к земле, не позволяя сделать ни единого шага. Он лишь наблюдал, как ее силуэт растворяется среди снежной дымки.

Когда она окончательно исчезла из его поля зрения, он развернулся и быстрым шагом направился к передней части дома. Там, на крыльце, стоял Джон, кутаясь в теплый шарф и нетерпеливо топчась на месте. Завидев Даниэля, он тут же встрепенулся.

— Все в порядке, мистер Сэмюэльс? — спросил он, но Даниэль лишь молча кивнул.

— Отвези меня домой, — коротко бросил он, избегая смотреть водителю в глаза.

— Конечно, но, — Джон на мгновение замялся, — неужели вы не хотите остаться на ночь? Младший господин говорил, что комнаты для гостей готовы.

— Мне нездоровится, — Даниэль натянуто улыбнулся. — Давай без вопросов, Джон. Просто отвези меня домой.

Водитель не стал спорить. Молча кивнув, он открыл перед ним дверцу автомобиля. Даниэль сел, застегнул пальто до самого горла и устало прикрыл глаза. Машина тронулась, мягко покачиваясь на заснеженной дороге.

За окном темнели силуэты деревьев, лес укутывался в серебристую пелену зимней ночи, а над горизонтом висела бледная луна, рассыпая на землю холодное, безжизненное сияние. В какой-то момент он открыл глаза и, откинувшись на спинку сиденья, посмотрел в окно. Там, за снежной дымкой, раскинулся лес — такой же безмолвный, спокойный, недвижимый. Ночью он превращался в сказочное место, полное теней и неуловимых воспоминаний. Даниэль вдруг слабо улыбнулся, но в этой улыбке не было ни радости, ни тепла — лишь горечь, вперемешку с ностальгией.

Он помнил, каждое мгновение, каждый стук сердца. Он помнил все, что пытался сохранить, и все, что в итоге разрушил.

Начало лета наступило быстро, оставив позади теплую весну. Бабочки парили над зелеными полями, насекомые жужжали в густой траве, а птицы стремительно расчерчивали голубое небо своими легкими крыльями. Жизнь пробуждалась, наполняя мир движением, звуками и запахами.

Под высоким деревом, в тени раскидистых ветвей, скрывавших их от палящего солнца, расположились Даниэль и Изабелла. Здесь, за городом, было прохладнее, и утро казалось долгим, неспешным, наполненным мягкой небрежностью. Даниэль лежал на траве, сложив руки за головой, с закрытыми глазами, но сна не было — он лишь прислушивался к звукам природы, к едва ощутимому шелесту листьев, к редким порывам ветра, пробегающим по траве. Его рубашка была расстегнута на половину, рукава закатаны до локтей, а пиджак служил укрытием для хрупких плеч девушки, сидевшей рядом. Изабелла, прислонившись спиной к шершавому дереву, читала книгу. Легкий шорох перелистываемых страниц, короткие выдохи, и снова — новая глава, новый абзац. Юноша вслушивался в размеренный ритм, пытаясь уловить даже не слова, а звук ее дыхания, биение ее сердца, но все смешивалось с тихим шелестом листвы.

— Вы спите? — негромко спросила она, осторожно касаясь его локтя.

— Вовсе нет, — Даниэль приоткрыл глаза, лениво посмотрел на нее и улыбнулся. — Что-то случилось?

— Просто прислушалась к вашему дыханию, — ответила она задумчиво. — Оно было таким ровным, таким спокойным. Мне показалось, что вы уснули.

— Как я могу спать, когда рядом вы?

— И снова, — Изабелла рассмеялась, покачав головой, закрыла книгу и поджала под себя ноги.

— Простите, но иногда трудно удержаться, — улыбнулся он, подтянувшись, чтобы сесть рядом. Теперь они оба облокотились на дерево, наблюдая за солнцем, пробивающимся сквозь листву. — Вы уже все прочитали? Так быстро?

— Нет, только первые двадцать страниц, — ответила она. — Удивительное место — Греция.

— Согласен, — кивнул Даниэль. — Вы бы хотели там жить?

— Там тепло, красиво, почти нет дождей. Один из островов мне точно пришелся бы по душе.

— В географии я не силен, но думаю, что с удовольствием посетил бы один из них.

— Наксос, — мягко произнесла Изабелла, слегка прикрыв глаза, представляя его. — Мама рассказывала мне о нем, когда я была ребенком. Они с отцом провели там свой медовый месяц. Мне всегда казалось, что это место похоже на рай. Когда у меня появится возможность, я обязательно поеду туда. И если мне понравится, то, возможно, оставлю позади серую Англию и буду жить под вечным солнцем. Ах, пока мир не погрузился в пучину войн и мрака, надо бы успеть туда отправиться.

— Звучит как хороший план на жизнь, — задумчиво произнес он. — Думаю, если хорошо все продумать, можно даже организовать переезд. А какие у вас планы на будущее?

— Я бы хотела стать врачом, — наконец сказала она. — Уехать из родительского дома, отказаться от наследства и всех титулов.

— А что насчет семьи? — спросил он чуть тише, вглядываясь в нее с затаенным ожиданием.

Изабелла опустила глаза и, растерявшись от столь прямого вопроса, нервно перебрала пальцами подол платья.

— Я пока не знаю, — призналась она чуть слышно. — Возможно, когда я буду готова, когда все встанет на свои места. Но сейчас мне важно сосредоточиться на собственных мечтах.

Она замолчала, а затем, внезапно спохватившись, с легкой улыбкой добавила:

— Ну, если вы вдруг хотите иметь семью со мной, то, конечно...

Слова ее звучали неровно, запинаясь на последних слогах, и Даниэль невольно улыбнулся, наблюдая, как ее тонкие пальцы сжимают ткань платья чуть крепче, чем следует.

— Думаю, сначала нам стоит разобраться с нависшими над вами опасностями. Например, с тем, что ваш отец подыскивает вам подходящую партию для брака, — произнес Даниэль, мягко положив ладонь поверх ее рук. — А потом мы обязательно обсудим вопрос семьи. Но знайте, что куда бы вы ни отправились, я пойду за вами. Если вы захотите сбежать — я сбегу вместе с вами. Буду жить там, где вы пожелаете, буду дарить вам все, о чем мечтает ваше сердце. Буду готовить вам еду, буду играть любую мелодию, которую потребует ваша душа. И самое главное — я не позволю вам больше чувствовать одиночество.

— Иногда мне так трудно говорить о своих желаниях...

— Но вы не бойтесь, — мягко улыбнулся Даниэль. — Говорите, что хотите, делайте то, чего жаждет ваше сердце.

Она взглянула на него, на мгновение задумалась, а затем осторожно протянула ему книгу. Даниэль вопросительно посмотрел на нее, но, не задавая лишних вопросов, принял подношение.

— Это вам, — сказала она с легкой улыбкой. — Пусть это будет мой первый подарок вам.

— Но за что? Сегодня какой-то праздник?

— Просто за то, что вы позволяете мне быть собой рядом с вами. За то, что говорите со мной на любые темы. И за то, что позволяете быть вам чуть ближе, чем другом. Я думала, что для вас это будет трудно, но, по правде говоря, это беззаботное чувство мне по душе. Благодаря вам.

Даниэль крепко сжал книгу в руках, почувствовав, как что-то внутри него болезненно сжалось. Он не стал подбирать слов, лишь потянулся к ней, желая запечатлеть это мгновение в поцелуе. Но прежде, чем их губы встретились, Изабелла мягко прижала пальцы к его губам, остановив его.

— Поцелуй? — с лукавой улыбкой переспросила она. — Вы так хотите поцеловать меня? Что же, тогда заслужите.

И, смеясь, вдруг сорвалась с места, легко бросилась в высокую траву, растворяясь в ее волнах.

Даниэль в замешательстве моргнул, глядя, как ее развевающееся платье исчезает в зелени. На секунду он замер, но, поняв ее игру, отбросил книгу на пиджак и бросился следом.

Он бежал за ней, но догнать не мог. Легкость, с которой она двигалась, играющая улыбка, разбросанные по плечам волосы, запутавшиеся в высокой траве, — все это казалось ему призрачным. Она смеялась, оглядываясь на него, а он, чертыхаясь себе под нос, пытался ускорить шаг.

Когда высокая трава поднялась ему до груди, он потерял ее из виду. Остановился, резко обернулся, напряженно вслушиваясь в шелест поля. Ветер играл с колосьями, заставляя траву плавно раскачиваться. Даниэль затаил дыхание, сделал пару осторожных шагов вперед.

Сзади раздался звук хруста сломанного стебля, и прежде чем он успел обернуться, его шею неожиданно обняла Изабелла. Он резко развернулся, не успев оценить ситуацию, и в итоге они оба рухнули в траву. Даниэль приземлился на спину, испустив глухой стон, но не отпустил ее, крепко удерживая в своих руках.

— Неприятное падение, — пробормотала Изабелла, потирая нос и наконец взглянув на него.

Он чуть нахмурился, но не успел сказать ничего, потому что она вдруг рассмеялась.

— Извините, но вы выглядите так растеряно, — весело сказала она, кончиками пальцев мягко разглаживая морщинку между его бровями.

Даниэль глубоко вдохнул. Прикосновения ее рук успокаивали, проясняли голову, как свежий ветер. Он закрыл глаза, полностью расслабляясь. Боль ушла, мысли рассеялись, осталось лишь тепло ее дыхания и близость, от которой невозможно было отстраниться. А затем — долгожданный, выстраданный поцелуй.

Он был мягким и неспешным, полным хрупкого и бесконечно важного чувства. Их губы находили друг друга, и каждый новый поцелуй был глубже, отчаяннее, требовательнее. Изабелла все еще держала руки на его шее, и ее лицо, едва касаясь его, становилось все более румяным.

Но стоило его пальцам скользнуть с ее талии на спину, коснуться кожи под разрезом платья, как она едва заметно вздрогнула, затаила дыхание, и, смутившись, медленно отстранилась, их губы все еще соприкасались, но больше не двигались.

Даниэль, удивленно раскрыв глаза, бегло изучил ее лицо. Ни следа злости, обиды или грусти — только улыбка, из-за которой ее щеки приподнимались вверх, а полуоткрытые глаза излучали тепло и нежность. Он выпустил ее из своих рук, чуть приподнявшись на локтях. Но Изабелла не отстранилась, продолжая сидеть у него на коленях, обвив шею руками, не думая отпускать.

— О чем задумалась моя леди? — хрипло спросил Даниэль, глядя на нее с нескрываемым любопытством.

— О том, насколько мне с вами повезло, мой господин, — игриво ответила она, звонко рассмеявшись при виде его хмурого выражения.

— Прошу, не называйте меня так, — смущенно усмехнулся он, покачав головой. — Это не совсем корректно...

— А мне нравится, как звучит «мой господин», — возразила Изабелла, нежно прижавшись к его щеке. Ее губы оказались у самого уха, и она прошептала, затаив улыбку: — Не делайте такое лицо. Я же знаю, что вам это нравится.

Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но слова так и не пришли. Только улыбка скользнула по его губам — такая же теплая, как и ее взгляд. В этот момент она снова поцеловала его, и он, закрыв глаза, полностью утонул в этом касании.

— Как так получилось, что вы стали дорожить мной? — вдруг тихо спросил он, не удержавшись от вопроса. — Ведь когда-то вы говорили, что наши с вами отношения — лишь мимолетная страсть, не больше.

— Потому что вы оказались первым, кто действительно заботился о моих чувствах, — ответила она. — Тем, кто был рядом, кто помогал и поддерживал.

— Но я дал вам так мало...

— Вы дали мне все, что у вас было, — перебила она его, заглядывая в самые глубины его души. — И этого оказалось достаточно.

Он замер, ощущая, как от ее слов в груди разливается странное, обжигающее тепло. Ему хотелось снова прикоснуться к ней, снова запомнить это мгновение, но прежде, чем он успел приблизиться, она вновь остановила его легким движением руки. Он не стал настаивать. Если ее воля была в том, чтобы контролировать его сдержанность, он готов был подчиниться.

— Нам стоит пойти домой, — сказала Изабелла. — Отец скоро вернется. Думаю, он не совсем поймет, почему вы предпочли общество со мной, а не с моим братом.

— Согласен, — кивнул Даниэль, нехотя поднимаясь на ноги и протягивая ей руку. — Пойдемте.

Изабелла, приняв его помощь, поднялась, отряхивая платье от прилипшей травы. Даниэль, не сказав ни слова, опустился перед ней на одно колено, тщательно убирая остатки поломанной зелени с ее одежды, аккуратно проводя пальцами по складкам ткани. Изабелла, наблюдая за его заботливостью, улыбнулась и, наклонившись, мягко провела рукой по его взъерошенным волосам.

— Фрэнсис говорит, что мы глупцы, — заметила она.

— И в чем же он не прав? — лениво поинтересовался Даниэль, продолжая чистить подол ее платья.

— Конечно, мой брат не был в восторге, увидев нас вместе, но, возможно, ему стоило бы сначала постучаться, прежде чем заходить в комнату, — улыбнулась она, лукаво прищурившись. — Но вы не беспокойтесь. Он любит поговорить, но у нас есть с ним соглашение: не лезть в личное и никому не разбалтывать. У него полно секретов, теперь появился и мой. А вы ведь знаете нашего отца — он был бы совсем не рад, узнав, что мы вытворяем со своей личной жизнью.

— А вы боялись, что Фрэнсис станет вас отчитывать? — усмехнулся Даниэль, встряхивая платье. — Он ясно дал понять, что вмешиваться не намерен. Тем более, обсуждать это со мной или с вами.

Внезапный прилив чувств был слишком силен — Даниэль не сдержался и подхватил ее на руки. Изабелла вскрикнула от неожиданности, но быстро пришла в себя и крепко вцепилась в его плечи.

— Вы неисправимы, — укоризненно прошептала она.

— Как и вы. Что поделаешь, — с усмешкой ответил он. — Как и ваш брат, да и, возможно, ваш отец. Просто наслаждайтесь моментом, пока я еще способен носить вас на руках. Вскоре возраст не позволит, — добавил он игриво.

— Вы еще в полном расцвете сил, — возразила она.

— Это пока что, — подмигнул он. — Держитесь крепче.

С этими словами он уверенно двинулся к дому, неся ее в своих руках. Ее пальцы мягко сжались на его шее, а голова доверчиво прижалась к его плечу. Изабелла закрыла глаза, наслаждаясь теплом и легкостью мгновения, позволяя себе забыть обо всем, кроме ощущения его сильных рук.

Поднявшись по лестнице и зайдя в ее спальню, он аккуратно усадил ее на край кровати.

— Я мигом принесу ваши туфли, — сказал он, быстро чмокнув ее в лоб и скрываясь за дверью.

Быстро спустившись вниз, он выбежал на улицу и направился к дереву неподалеку от дороги, где оставил свой пиджак и книгу. Отряхнув ее от земли, он бережно спрятал томик во внутренний карман, а затем взял туфли, прижав их к груди.

Изабелла, опершись локтями о подоконник, с улыбкой наблюдала за ним из открытого окна. Когда Даниэль, подняв голову, заметил ее, то тут же помахал рукой. Она, смеясь, послала ему воздушный поцелуй.

Даниэль театрально протянул руку вперед, будто ловя этот невидимый поцелуй, затем сжал пальцы в кулак и с довольной улыбкой прикоснулся к своей щеке.

— Ребенок, — беззвучно произнесла она, склонив голову набок.

Он тут же понял ее слова и, фыркнув, покачал головой, после чего, ухмыляясь, скрылся в доме.