Лес 18 +

1939, сентябрь

«Дневник Вивьен Сэмюэльс.

Моя жизнь не была примечательной: светские вечера, занятия на дому, большая семья — отец, мать и два старших брата. Папа редко появлялся дома, пропадая на работе, занимаясь своим бизнесом. Он не был ни плохим, ни хорошим человеком, но его присутствие в моей жизни ощущалось слабо, будто его не существовало вовсе. Когда мы встречались за ужином, он сдержанно спрашивал о моих успехах в учебе, а я столь же сдержанно рассказывала о своих достижениях, не видя смысла в более глубоком разговоре. Не могу сказать, что он был равнодушен только ко мне — к моим братьям он также не проявлял особой любви. Однако у меня с ними были теплые отношения. Они всегда находили способ развеселить меня или завести непринужденную беседу. Я была застенчивым ребенком, но эти два несносных парня воспитали во мне чувство собственного достоинства и научили постоять за себя. Однако перед матерью я всегда оставалась бессильной.

Когда братья покинули фамильный дом, удачно женившись на достойных девушках, я осталась один на один с ней. Она видела своей миссией выдать меня замуж за человека с безупречной репутацией.

Моя внешность не соответствовала типичной для английских дам. Благодаря испанским корням я выделялась среди остальных девушек. На балах я ловила восхищенные взгляды кавалеров, и каждый вечер кто-то из них с волнением просил меня о танце. Я отказывала всем. Для старших господ это стало своеобразной игрой: кто же станет первым, кому я позволю сопроводить себя на танец? Моей матери не нравилась моя холодность. Она считала, что я обязана улыбаться каждому, поддерживать светские беседы, кружиться в танце с каждым, кто осмелится пригласить меня. По ее мнению, я могла остаться старой девой, если не научусь быть уступчивой и обходительной.

Меня не пугала перспектива одиночества, ведь мне казалось невыносимым жить с человеком, к которому я не испытываю никаких чувств. Так проходили месяцы в ожидании неизведанного будущего. Отец с каждым днем слабел, его некогда уверенная осанка утрачивала силу, а шаги становились все медленнее. Вскоре он и вовсе перестал покидать свою комнату, а после и вовсе закрыл глаза навсегда. Мать скорбела, а я безразлично смотрела на его могилу, не зная, что чувствовать. Меня грызло чувство вины: я не испытывала любви к человеку, который дал мне жизнь. Однако мне было жаль мать. Ее сердце разрывалось от горя, и я слышала это в ночных рыданиях, доносившихся из ее комнаты.

Братья пообещали поддерживать нас, если потребуется, но мать не позволила себе просить о помощи. Она вновь вернулась к своим планам относительно моего замужества. Однажды вечером, не выдержав, она вошла ко мне в комнату, упала передо мной на колени и умоляла принять предложение одного уважаемого мужчины. Мне было жаль ее, но в тот момент я не чувствовала ничего, кроме горького раздражения от мысли о свадьбе.

Я впервые встретила своего будущего жениха на одном из светских вечеров. Он был красив до безумия, но его взгляд — ледяной, отстраненный, чужой — заставил меня насторожиться. У меня не было особого выбора, я хотела поскорее убежать от своей матери и от ее навязчивых желаний, поэтому впервые за долгое время согласилась на танец.

Но он не удивил меня. Я видела немало красивых людей, но у него не было главного — живого, теплого сердца. Его разговоры были пустыми, его улыбка — фальшивой, его душа — насквозь испорченной. Он то и дело с нескрываемым азартом обсуждал женщин на публике, препарируя их образы до похотливых фантазий. Эдвард.

Я всеми силами старалась оттянуть свадьбу, находя все новые отговорки и ссылаясь на необходимость лучше узнать своего будущего мужа. Это работало, но не спасало меня от неизбежности совместной жизни. Первое объятие, первый поцелуй, первая ночь под одной крышей — все это было с этим прогнившим человеком, которого я ненавидела каждой клеткой своего тела. Иногда я ловила себя на мыслях, как можно было бы избавиться от него, сбежать, отказаться от свадьбы, разорвать помолвку, но в этой затянутой агонии не было спасения. Мысль о том, что мне придется провести всю жизнь рядом с ним, в его роскошном доме, среди холодных стен и тяжелых портьер, не приносила никакой радости, а лишь пробирала до судорог.

Эдвард был человеком жестоким. Сначала он ограничивался словами, язвительными колкостями, демонстрируя превосходство, твердя о своем величии и о том, какая я должна быть благодарная за честь находиться рядом с ним. Но вскоре его терпение иссякло, и он начал поднимать руку. Я была вынуждена молча выносить побои, принимать это как неизбежность, которая становится частью моей новой жизни. Он требовал немедленной росписи, но я тянула до последнего, удерживая хоть какую-то иллюзию свободы. Вечерами я делила с ним ложе, а когда он уходил, тихо плакала в подушку от боли, которая пронизывала не только тело, но и душу. Я ненавидела его с такой силой, что порой ловила себя на том, что желаю ему смерти. Медленной, мучительной, беспощадной. Хотела слышать его крики, видеть, как он корчится в агонии.

Но у него была странная манера — время от времени, когда его гнев иссякал, он пытался со мной заговорить, будто надеясь, что я забуду о его мерзких поступках. Делал бездумные подарки, покупал дорогие безделушки, которые мне были безразличны. Однажды, узнав от моей ненавистной матери о моей любви к музыке, он привез в дом фортепиано. Это было моим единственным утешением в особняке, который стал для меня тюрьмой. Там были только я, окно с видом на бескрайние поля, инструмент, на котором я часами играла, и рядом стоящая конюшня.

Эдвард любил лошадей, но никогда не позволял мне даже приблизиться к ним. Его ревность не знала границ. Но меня спасала музыка. Она была единственной вещью, которую он не мог отнять. Эдвард знал лишь несколько английских произведений, поэтому я предпочитала немецкую классику — она была ему чужда, и он ничего в ней не понимал. В этом заключалась моя маленькая победа.

Однажды, в редкие часы одиночества, когда его не было дома, я снова сидела за инструментом, теряясь в звуках музыки, находя в них хоть какое-то утешение. Каждая нота была моим криком о помощи, который никто не мог услышать. Я думала, что нахожусь в полном одиночестве, но внезапно ощутила чей-то взгляд.

Я замерла, боясь даже повернуть голову. Внутри разрастался панический страх, я молила Господа, чтобы это был не он. Собравшись с силами, я резко обернулась и увидела в дверном проеме юношу, который неловко сжимал в руках грязную тряпку. Его рубашка была запачкана, волосы растрепаны, на щеках алели следы работы на свежем воздухе.

Я вспомнила его — это был конюх, ухаживавший за жеребцами Эдварда. Но не это заставило меня замереть.

Никто и никогда не смотрел на меня так, как он. Взгляды других мужчин всегда были наполнены алчностью, желанием, азартом, похотью, скрытой за любезными фразами. Их комплименты были лишь словами, произносимыми без души. Но этот парень, он смотрел на меня с искренним восхищением, с таким детским благоговением, что я не могла поверить в реальность этого момента.

Его губы дрогнули, он открыл рот, собираясь заговорить. Я ожидала услышать стандартные слова о своей красоте или комплимент в адрес моего платья, как это бывало раньше.

Но его слова были совсем иными.

— Ваша игра, она великолепна, — прошептал он, не сводя с меня взгляда.

В этот момент я почувствовала глухой удар, словно мое сердце замерло, перестав биться на долю секунды. Незнакомое чувство пронзило меня целиком, охватив каждую часть тела, заполнив все мысли, оставив лишь едва уловимое, но неизбежное осознание. Этот простой конюх понимал красоту гораздо глубже, чем джентльмены высшего общества, привыкшие лишь восхищаться собственными отражениями в зеркалах.

Иногда я видела его днем, мельком замечала в саду или у конюшен, но чаще всего он появлялся поздно вечером, когда особняк погружался в дремоту, а вокруг царила тишина. Я знала о нем так мало — всего лишь имя, род занятий, но его присутствие завораживало меня. В нем было что-то необъяснимо странное, причудливое и в то же время светлое. Он был добрым, возможно, слишком добрым, и это тревожило. Ведь человек, по своей природе, склонен к жестокости, корысти, равнодушию. Но не он.

Я не встречала столь искренних людей. Казалось, его сердце не знало лжи, а в душе не было ни хитрости, ни темных намерений. Он был тем, кто мне был нужен. Тем, кто заставлял меня сомневаться в собственной убежденности, что мир несправедлив и пропитан только болью. Его любовь ко всему живому, к неизведанному, к простым радостям жизни была той самой частью, которой мне не хватало. Он был прекрасен, и я влюбилась. Любовь ощущалась как благословение, как дар Божий, который невозможно было отвергнуть.

Я мучительно наблюдала за ним через окно, словно пленница, запертая в своей башне, вынужденная любоваться свободой издалека. Я видела, как он распутывал гриву лошадей, гладил их бока, осторожно касался их морд, нежно целовал между глаз, нашептывая что-то ласковое. Его доброта разрывала мое сердце, делая меня безоружной перед собственными чувствами. Как может человек быть настолько мягким, настолько светлым? Неужели на свете действительно существуют те, в ком нет ни капли злобы?

Я следила за каждым его движением, завороженно наблюдала, как он седлал жеребца, а затем несся по полю, разрывая пространство своей необузданной грацией. Его рубашка была расстегнута, грудь вздымалась от смеха, волосы развевались на ветру, и мне казалось, что сам воздух отступает перед ним, не в силах его догнать. Он был воплощением свободы, той самой, в которую я никогда не верила. В этот момент он был всем миром, и весь мир был в нем. Я узнала от Эдварда, что он спит прямо в сене, по собственной воле, отказываясь от предложенной ему комнаты в доме. Мне казалось, что в этом была какая-то доля упрямства, но еще больше — стремления к независимости, к жизни, не скованной рамками и условностями.

Его звали Уильям. Прекрасное имя для мужчины, подобного ему.

Я заговорила с ним, и он оказался таким, каким я и ожидала — простым, не слишком утонченным, но невероятно учтивым. Его уважение было естественным, он никогда не задавался вопросом, зачем выполняет мои просьбы, он просто делал это, не раздумывая. Возможно, для него так было проще жить: меньше сомнений, меньше ненужных мыслей, меньше упреков и разочарования. Я завидовала его легкости, той искренней, неподдельной радости, с которой он смотрел на мир. Он улыбался по-детски глупо, но в этой улыбке было больше смысла, чем во всех мудреных речах, что я когда-либо слышала на светских вечерах.

Он восхищался моей игрой на фортепиано. Человек, ничего не смыслящий в искусстве, но желающий понять его. Иногда, когда я играла, он кротко улыбался, прикрывая глаза, и что-то в этом жесте отзывалось во мне необъяснимым теплом. Он был прекрасен. Единственный, кто умел слушать меня.

Уильям любил долгие прогулки по лесу. Он восхищался природой, животными, людьми, замечал то, чего не видела я. В его глазах мир играл всеми красками, и его воодушевление окрасило и мою реальность в новые оттенки. Серый и мрачный, он вдруг наполнился яркими зелеными всплесками, глубокими синими переливами, нежными розовыми бликами. Я начала чувствовать этот мир, ощущать его, словно заново училась дышать. Он показал мне, что природа любит человека: что дождь способен согревать, а солнце — обжигать насквозь; что зима — это легкое покалывание в коленях, а лето — это мягкие, невесомые поцелуи в щеку; что весна разливается теплом в груди, а осень озаряет сердце светлой тоской, заставляя улыбаться сквозь грусть.

Я любила его. И любила этот мир, потому что в нем был он.

С каждым днем, сама того не замечая, я влюблялась все больше. Но он больше не осмеливался заглядывать в окна, не смел даже бросить взгляд в мою сторону. Это причиняло мне боль. Впервые в жизни я ощущала что-то настолько сильное. Впервые за свои двадцать лет я чувствовала себя живой. Я не сдавалась, продолжала следить за ним, а он все так же проходил мимо, опустив голову, будто намеренно избегая моего взгляда, но при этом зная, что все мое внимание принадлежало только ему.

Возможно, он был расстроен тем, что я носила под сердцем ребенка, который не был его. Возможно, осознание этого отдаляло его, внушало мысли, что между нами стоит непреодолимая пропасть. Но я поклялась себе, что, несмотря на обстоятельства, этот ребенок будет воспитан правильно. Если бы это была девочка, она выросла бы благородной, доброй, утонченной, научилась бы защищать себя и оставаться независимой. Если бы это был мальчик, я вложила бы в него честь, достоинство, храбрость и твердость духа. Он никогда не посмел бы поднять руку на слабого, никогда бы не позволил себе жестокости. И независимо от того, кто появится на свет, я дала бы ему самое важное — любовь. Чтобы его сердце было свободно, а душа всегда пела весенние песни.

Когда Эдвард уехал во Францию на два дня, я поняла, что это мой последний шанс поговорить с Уильямом. Поздним вечером, едва дождавшись, когда дом погрузится в тишину, я осторожно вышла на улицу. Холодный воздух наполнил легкие, сердце билось так сильно, что гул его разносился по всему телу. Тропинка, ведущая к ангару, показалась длиннее, чем обычно, но я шла, не раздумывая, сжимая руки в кулаки, чтобы унять дрожь. Когда я подошла к двери, то глубоко вздохнула и, собрав всю смелость, постучала.

Минуты тянулись мучительно долго. Я уже собиралась уйти, думая, что он не откроет, когда вдруг дверь приоткрылась, и в щели показался его силуэт. Передо мной стоял растерянный, озадаченный юноша с легким румянцем на щеках, смотрящий на меня широко распахнутыми глазами.

Я никогда бы не подумала, что можно влюбляться без слов вновь и вновь. Но мое сердце предательски делало это.

Да, Уильям был младше меня на три года, но его взгляд, полный искреннего восхищения, его нежная, влюбленная улыбка, его осторожные, боязливые прикосновения — все это давало мне ощущение, что я нужна. Он не спешил, не торопил меня, не переходил границ, которых я еще не была готова переступить. В его глазах я не видела похоти, не видела желания завладеть, подчинить, поставить в рамки. Я видела лишь одно — стремление любить.

Я была готова бросить все ради него. Ради его крепких объятий, ради его голоса, полного заботы, ради его уверенности, что рядом со мной он всегда будет счастлив.

Когда срок моей беременности подходил к концу, мы сбежали. Это было самым правильным решением в моей жизни. Мы поселились в небольшом городке на берегу моря, в доме, который когда-то принадлежал его покойному дяде. В последний месяц перед родами я была окружена заботой, в которой так нуждалась. Уильям делал все возможное, чтобы мне было комфортно: готовил, убирал, помогал передвигаться по дому, поддерживал в моменты слабости. Но я чувствовала, что ему было нелегко.

Он не говорил об этом вслух, но в нем жила обида. Обида не на меня, а на человека, который когда-то должен был заботиться обо мне, но предпочел лишь обладать. Я видела, как тяжело ему было мириться с мыслью, что ребенок, которого я носила, не его. Именно поэтому он старался окружить меня еще большей заботой, еще сильнее убеждая себя, что сможет подарить мне жизнь, о которой я мечтала. И, несмотря на все, я знала: он был тем, кто сделает меня счастливой.

Роды начались в начале марта. Погода стояла удивительно ясная, воздух был свеж, небо безоблачным, но для меня этот день стал самым тяжелым в жизни. Боль, которую я испытывала, казалась бесконечной, но Уильям не отпускал мою руку ни на мгновение. Он был рядом, его голос был единственным, что помогало мне сохранять силы. Когда раздался первый детский крик, а акушерка тихо произнесла: «Мальчик», я разрыдалась. Я не ожидала, что этот момент принесет мне такую радость.

Долгое время я даже не задумывалась о детях. В те годы, что я провела с Эдвардом, эта мысль казалась мне страшной, почти невыносимой. Возможность родить ребенка от человека, которого я ненавидела, угнетала меня. Но Уильям изменил все. Этот юноша с широкой, лучезарной улыбкой и глазами, полными жизни, с нетерпением ждал появления малыша. Он говорил о нем, мечтал, думал, каким он будет, и, видя его трепет, я невольно переняла его любовь к этому еще не рожденному чуду.

Смотря на него, я ни на секунду не сомневалась, что он станет прекрасным отцом. Я была готова разделить с ним родительское бремя, доверить ему нашего ребенка без колебаний. Мы назвали сына Даниэлем — в честь покойного дяди Уильяма. Я приняла решение без сомнений: наш сын будет носить фамилию Сэмюэльс. Так маленький, едва появившийся на свет мальчик стал Даниэлем Сэмюэльсом, нашим общим сыном. Это чудо принадлежало нам обоим.

Я боялась, что в глубине души Уильям не сможет принять ребенка как своего. Боялась, что его любовь окажется недостаточной, что с годами он начнет воспринимать его как чужого. Но мои страхи оказались беспочвенными. Когда мы вернулись домой из больницы, я увидела, как он бережно берет младенца на руки, как смотрит на него с теплотой и нежностью, которые невозможно было подделать. Он ни разу не дал мне повода усомниться в его чувствах. Он укладывал его спать, читал ему сказки, помогал одеваться, купал, подбрасывал в воздух и тут же ловил в крепкие, надежные руки. Он никогда не называл его «не своим». Он всегда говорил: «Я буду любить его до конца своих дней, потому что он твой ребенок».

Мы не могли изменить прошлого, но могли создать новое, прекрасное будущее. Уильям устроился работать в порт, иногда уходил в море, хотя никогда не был моряком по профессии. Разлука с ним причиняла мне боль. Засыпать без его поцелуев, без его руки, легко касающейся моей щеки, без его тихих, любовных слов было невыносимо. Но каждое его возвращение делала разлуку стоящей. Встречи были наполнены страстью, смехом, нежностью — и всегда заканчивались словами о любви.

Вскоре он сделал мне предложение, и я без сомнений сказала «да». Мы расписались в маленькой церкви, под покровом весеннего солнца. Мы исполнили свою мечту, стали настоящей семьей, и больше ничего в этом мире не имело для меня значения.

Даниэль рос, становясь прекрасным ребенком, и Уильям оставался таким же любящим отцом, каким был с самого первого дня. Он всегда говорил мне, как сильно сын похож на меня, как гордится им, как счастлив быть частью нашей маленькой семьи. Наш сын был добрым, чутким, нежным. Он был нашим счастьем.

Я смотрела на него, видела, как он растет, как с жадностью познает мир, как стремится помогать, как искренне заботится о каждом, кого встречает. Я знала, что это заслуга Уильяма. Без него я не справилась бы, без него я не смогла бы создать дом, наполненный теплом и любовью. Я была благодарна. За все.

Когда Даниэль подрос, Уильям все чаще и чаще намекал на пополнение в семье. Я видела, с какой любовью и теплотой он смотрит на нашего сына, как бережно прижимает его к груди, целует в макушку перед сном и долго стоит у двери детской, слушая его ровное дыхание. Я понимала его стремление создать большое, крепкое семейное гнездо, наполненное смехом детей, уютными вечерами у камина и спокойными днями, проведенными вместе. Я не была против второго ребенка и думала о том, что Даниэль обрадуется появлению брата или сестры. Он не был жестоким мальчиком, не капризничал и всегда с радостью принимал новые этапы жизни. Я видела, как он светился счастьем при одной только мысли о младшем брате или сестре, и потому согласилась с предложением Уильяма.

Долгие месяцы мы с нетерпением ждали, но надежды почти угасли. Мы уже начали терять веру, когда судьба все-таки подарила нам это чудо. Мы морально готовили Даниэля к появлению еще одного малыша в доме, рассказывали ему, каково это — быть старшим братом, и как важно заботиться о тех, кто младше и слабее. В свою очередь, Уильям не отходил от меня ни на шаг. Он всегда был рядом, нежно прижимая меня к себе, целуя в висок и шепча слова любви. Я была уверена в нем. В его преданности, в его силе, в его готовности ради нас преодолеть любые преграды. Я сомневалась в себе, но не в нем.

А потом что-то изменилось. Сначала я не придавала значения легкой слабости. Потом начала замечать, что худею, хотя срок был уже немаленький. С каждым днем мое тело становилось все слабее, дыхание тяжелее, а головокружения и усталость стали привычными. Уильям тревожился все больше, бегал по врачам, искал лучших специалистов, но никто не мог точно сказать, что со мной. Даниэль, такой маленький и невинный, ничего не понимал. Он по-прежнему с восторгом заглядывал мне в глаза, крепко обнимал своими крошечными ручками и повторял: «Мама, мамочка, я так тебя люблю».

Эти слова приносили радость, но оставляли горечь в сердце. Я не могла избавиться от чувства, что что-то идет не так. Чувствовала, как в груди растет страх, заселяясь глубоко внутри, с каждым днем сжимая мою душу все сильнее. Страх отпустить свою семью, страх уйти, не увидев, как Даниэль растет, как становится мужчиной, как улыбается, счастливый, своей будущей жене. Я хотела увидеть его взрослым, достойным, добрым. Хотела прожить еще много лет с Уильямом. Но время шло, и каждый день становился все труднее.

Я впервые в жизни плакала от страха. Я не знала, что будет завтра. Я не знала, смогу ли увидеть мужа и сына снова. Я была напугана.

Но все же, прежде чем этот страх поглотит меня окончательно, я хочу, чтобы этот дневник, этот небольшой блокнот, в котором я записала о своей жизни, попал в руки Даниэля. Если меня не станет, прошу тебя, Уильям, передай его нашему сыну, когда он подрастет. Пусть он знает, как сильно я его любила.

Уильям, мой любимый.

Ты не представляешь, как сильно я люблю тебя. Как много ты значишь для меня. Ты был тем, кто показал мне, что значит быть живой. Ты был тем, кто научил меня чувствовать этот мир по-настоящему. Твоя любовь изменила меня, раскрыла мои глаза, заставила меня увидеть красоту повседневных мелочей. Ты научил меня смеяться, когда хочется плакать, чувствовать каждое мгновение и беречь его, как самое драгоценное сокровище. Ты был и остаешься моим спасением. Ты тот, кого я могу назвать настоящим отцом своих детей. Тот, кому я могу доверить частичку себя.

Если меня не станет, я прошу тебя: не оставляй Даниэля. Как бы тяжело ни было пережить утрату, молю тебя, люби его так же сильно, как любил меня. Защищай его, веди по жизни, будь ему опорой, будь ему семьей. Люби его до последнего.

Даниэль, мой сынок. Мой мальчик. Мой красивый, добрый мальчик. Слушайся папу, не огорчай его. Он строг, но только потому, что любит тебя. Иногда мне кажется, что его любовь даже сильнее моей. Ты пока этого не понимаешь, но однажды поймешь. Не забывай его, заглядывай к нему, когда вырастешь. Не оставляй его одного. Ему будет трудно, если меня не станет, но знай — он будет стараться изо всех сил, чтобы сделать тебя счастливым.

И знай: он всегда любил твою маму. А значит, он любит и тебя. Не бойся любить, мой мальчик. Не бойся пробовать. Не бойся быть смелым. Помнишь тот крестик, который мы тебе подарили?

Пока он рядом с тобой, я всегда буду рядом. Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, просто обратись ко мне в мыслях. Я никогда тебя не оставлю.

Уильям, если бы ты был рядом сейчас, я бы встала перед тобой на колени. Я умоляю тебя, береги нашего сына.

Я люблю тебя, Уильям.

Я люблю тебя, мой маленький Даниэль.

Вы подарили мне самую счастливую жизнь.

Спасибо вам за все.

Ваша любящая жена и мама,

Вивьен Мартин Сэмюэльс».

Уильям сидел в тускло освещенной комнате, пропитанной густым дымом сигарет, держа в руках небольшой красный блокнот, который когда-то принадлежал Вивиен. Этот дневник был последним, что осталось от нее, последним, что она передала ему, последними словами, написанными ее рукой. И теперь он нес в себе невыносимую тяжесть — воспоминания, надежды, просьбы, которые он не исполнил.

Время текло медленно, почти вязко, и мысли Уильяма, одурманенные алкоголем и тягостным сознанием долга, метались между обязанностью и страхом. Он знал, что должен передать этот блокнот Даниэлю, но стоило ли оно того? Разве стоит рушить мир, который он так отчаянно пытался создать для сына? Он боялся. Боялся, что правда о прошлом Вивиен разрушит в глазах Даниэля идеальный образ матери, что он разочаруется в ней так же, как разочаровался когда-то в нем самом.

Когда Даниэль вернулся домой, он, едва бросив отцу короткое приветствие, направился к себе в комнату, не удостоив его даже взгляда. Уильям молча смотрел ему вслед, снова опуская глаза на блокнот, пальцем обводя потрепанную обложку, пытаясь запомнить каждую царапину, каждую неровность бумаги.

Он выбросил окурок в пепельницу, поднялся с кресла и медленно опустился на колени перед камином. Огонь мерцал, танцевал в глубине каменной ниши, готовый принять в себя то, что он считал опасным, то, что он больше не мог держать в руках. Блокнот с легким шелестом скользнул с его пальцев прямо в огонь.

Пламя медленно охватывало страницы, пробегая по ним неровными языками огня, жадно поглощая каждую букву, каждую строчку, написанную дрожащей рукой его жены. Уильям смотрел, как огонь пожирает бумагу, как исчезают слова, которые он так боялся прочесть вслух. Он чувствовал, как сердце сжимается, как к горлу подступает ком, но он не позволял себе дрогнуть. Это была необходимость, жертва, которую он приносил ради спокойствия сына, ради того, чтобы прошлое осталось там, где ему и место — в огне, в пепле, в небытии.

Вспоминались дни, когда Вивиен играла на пианино, ее легкая улыбка, нежные руки, ее голос, наполненный ласковым смехом. В его памяти она была живой, теплой, реальной. Она бежала ему навстречу, касалась его лица, дарила невесомые поцелуи, и он был счастлив. Настоящим счастьем, которое, как оказалось, длилось так недолго.

Пламя разгоралась все сильнее, пока внезапный голос за спиной не пронзил эту болезненную тишину.

— Отец? Что ты делаешь?

Мужчина вздрогнул, словно ребенок, застигнутый за проступком. Он вскочил, разворачиваясь к сыну, застывая у камина, спиной заслоняя остатки блокнота.

— Почему ты в военной форме? — тихо спросил он, но даже не ждал ответа.

Даниэль нахмурился, шагнул ближе, а затем, резко пройдя мимо него, заглянул за его спину. В следующий миг его лицо побледнело, и он застыл, не веря своим глазам.

— Ты сжигаешь блокнот мамы? — его голос сорвался, и прежде чем Уильям успел отреагировать, Даниэль оттолкнул его в сторону.

Стараясь не думать о боли, о том, что огонь мог причинить вред, он без раздумий выхватил блокнот из камина, прижимая его к груди. Трясясь от злости и негодования, он схватил подушку с кресла и сбил с бумаги остатки пламени.

— Ты читал? — голос Уильяма прозвучал глухо, почти безжизненно.

— Это не имеет никакого значения! — Даниэль едва дышал от ярости, судорожно сжимая в руках обугленный блокнот. — Ты собирался сжечь последнее, что осталось от мамы?! Ты в своем уме?! Совсем спятил, пока глушил свое дешевое пойло?!

Уильям промолчал.

— Ты пил, ты курил, ты каждый день убивал себя, скорбя по матери, ты бил меня, срывался на мне, обвинял в каждом неправильном шаге, но как же так, отец?! Ты ведь хранил этот блокнот столько лет! Ты не позволял мне даже прикоснуться к нему! А теперь ты просто бросил его в огонь?!

Губы Уильяма дрогнули, и прежде чем он успел придумать ложь, прежде чем нашел слова, которые могли бы оправдать его поступок, он вдруг понял, что смысла в этом нет.

— Теперь ты знаешь, — выдохнул он едва слышно, — что я не твой отец.

Даниэль замолчал, стиснув зубы, кусая нижнюю губу, пока злость, закипая внутри, не грозила перерасти в настоящую бурю. Его пальцы судорожно сжались в кулаки, а дыхание стало сбивчивым. Он все еще гневно хмурился, отчаянно пытаясь сдержать себя.

— Ты мой отец, а я твой сын, — холодно, четко произнес он, пронзая Уильяма взглядом. — Если тебя волнует только этот момент в ее записях, то, пожалуйста, сначала протрезвей как следует, а уже потом начинай со мной этот чертов диалог, ты понял меня? Ты думаешь, что самая важная вещь в этом блокноте — это строчка о моем рождении, а не ее последняя просьба? О просьбе оберегать друг друга, защищать семью? Что ж, поздравляю, ты с этим не справился. Провалился с треском, мой дорогой отец.

Уильям, будто потеряв все силы, с тяжелым выдохом опустился обратно в кресло, медленно прислонившись к его спинке. Одной рукой он крепко сжал подлокотник, а вторую — с силой прижал к груди, пытаясь унять боль, вдруг пронзившую сердце. Его взгляд медленно опустился на блокнот в руках сына, затем скользнул по его одежде. Его дыхание прервалось, пальцы дрогнули, а из глаз мгновенно исчез прежний гнев.

— Почему ты в военной форме? — повторил он, но на этот раз в его голосе не было осуждения, только растерянность и страх.

— Я ухожу на войну, — ответил Даниэль так же ровно, как говорил о простых, повседневных вещах. — Завтра рано утром я выезжаю из дома.

Тишина, которая повисла между ними, была пугающей.

— Какая война? — голос Уильяма сорвался, он не мог поверить в сказанное. — Нет, я понимаю, что война, но, разве нет других людей? Разве мало других добровольцев? Почему забирают именно тебя? Я не понимаю...

— У меня призывной возраст, и я пошел добровольцем, как и мои друзья. Это долг и я обязан его выполнить, — с гордостью произнес юноша.

— Ты пошел туда, — Уильям провел рукой по лицу. Его пальцы сжались в кулаки, а голос превратился в дрожащий шепот. — Зачем? Тебя же там убьют. Там же надо убивать, Даниэль. Ты ведь не можешь просто взять в руки оружие и начать стрелять в кого попало.

— Началось опять. — Даниэль тяжело выдохнул, раздраженно покачав головой. — Я не желаю это слушать.

Он отвел взгляд, как будто его отец больше не существовал в этой комнате, как будто его слова уже не имели никакого значения. Затем, бросив последний взгляд на мужчину, он сухо бросил:

— Я выезжаю сейчас же. Переночую у Фрэнка.

Прежде чем Уильям успел осознать сказанное, Даниэль быстрым шагом зашел в свою комнату, где наспех начал складывать вещи, проверяя, чтобы ничего не забыть. Материнский блокнот он положил поверх аккуратно уложенного второго экземпляра формы, застегнул сумку, закинул ее на плечо и направился к выходу.

Но когда он вышел в коридор, его путь преградил отец.

— Ты куда?! — Уильям прижался спиной к двери, загородив собой выход, и протянул руку, пытаясь остановить сына. — Ты не можешь просто взять и уйти! Почему ты мне ничего не сказал? Почему выбрал именно этот путь? Даниэль, прошу, останься, не уходи. Я умоляю тебя!

Он схватил его за плечи, вцепившись в ткань его мундира, отчаянно пытаясь заглянуть в глаза.

— От тебя несет алкоголем, — холодно произнес Даниэль, сквозь зубы, прежде чем с силой оттолкнуть от себя мужчину.

Уильям, не ожидая удара, пошатнулся и спиной врезался в стену. Он охнул, но не упал, только выдохнул резко, глядя, как его сын проходит мимо, даже не оборачиваясь.

— Даниэль! — его голос дрожал, он отчаянно потянулся вперед, но тот уже вышел за порог. — Даниэль, остановись! Послушай меня хоть раз!

Парень, не сбавляя шага, пошел вперед.

— Даниэль! Давай поговорим! — голос Уильяма становился все более отчаянным. — Мальчик мой, я умоляю тебя, в последний раз!

Даниэль, резко остановившись, сжал пальцы в кулаки. В груди все кипело, эмоции сжигали его изнутри, но он не мог уйти, не сказав последнего слова. Он медленно развернулся, встретившись взглядом с отцом, и в этот момент в его глазах не было ни капли жалости, ни проблеска теплых воспоминаний — только ледяная ненависть.

— То, что ты сегодня сделал, — начал он глухо, срываясь на шепот, наполненный ядом. — И тот факт, что ты не выполнил обещание матери, что ты эгоистично думал только о себе, что ты, как последний трус, сжигал ее последние слова, вместо того чтобы выполнить хотя бы одну ее просьбу. Я хочу, чтобы ты знал: ты доживаешь свои последние дни с мыслью о том, что я никогда тебе этого не прощу. Ты предал не меня, — продолжил он, прищурив глаза, — ты предал ее. А она тебе верила. Ненавижу тебя всем сердцем. За свое детство, за ложь, за твое жалкое поведение, за твое отношение к жизни. Как человек — ты никто.

Он развернулся, уходя прочь, не дожидаясь ответа. Для него этот разговор был окончен. Уильям, схватившись за грудь, пошатнулся, чувствуя, как сердце сжимается от боли — не физической, а той, что разрывает изнутри. Он пытался выкрикнуть еще пару слов, хотя бы имя сына, но сил в его испорченном теле оставалось слишком мало. В груди колотился страх, а впереди удалялась фигура Даниэля, уходя в темноту. И вместе с ней уходила последняя надежда.