Лес 18 +

1937

Полночь. В городе было удивительно тепло, несмотря на его близость к морю. Ночь казалась светлой, почти призрачной, а густой туман, окутывавший улицы, отражал свет фонарей, заставляя его рассеиваться мягким золотистым сиянием. Даниэль, измученный и вымотанный до последней капли сил, шел по дороге домой. Этот день, как и множество предыдущих, не принес ему ни радости, ни удовлетворения — только ноющую усталость, глухую тяжесть в груди и желание упасть в постель без лишних разговоров и разбирательств.

Двенадцать часов в порту, затем два часа частных занятий — ноги едва держали, а руки с трудом цеплялись за учебники. Он мечтал только об одном: чтобы, вернувшись домой, застать тишину, чтобы дом уже спал и он мог просто рухнуть на кровать, забывшись тяжелым, но таким желанным сном.

Поднявшись на крыльцо, Даниэль на мгновение задержался, устало всматриваясь в окна. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь плотные занавески, выдавал присутствие бодрствующего человека. Он тяжело выдохнул, прикрыл глаза ладонью и, собравшись с мыслями, толкнул дверь.

Гостиная встретила его все тем же неизменным хаосом. На низком столике, где когда-то стояла ваза с маминой любимой сиренью, рядом с разложенными книгами и стопкой пожелтевших нотных листов, теперь красовалась наполовину опустошенная бутылка дешевого виски. В пепельнице горкой лежали окурки, оставляя после себя в воздухе тяжелый запах табака и перегара. Когда-то здесь было светло, солнечные лучи заливали комнату, проникая сквозь высокие окна, но теперь тяжелые шторы всегда оставались сомкнутыми, и единственным источником света были тлеющие угли в камине.

Уильям сидел в своем старом кресле, докуривая сигарету, и медленно повернул голову, когда услышал скрип двери. Глаза его были мутными, щеки горели от выпитого, а руки, сжавшие подлокотники кресла, едва заметно дрожали.

— Где тебя черти носили? — голос был грубым, хриплым, пропитанным усталостью и затаенной агрессией.

Он попытался встать, но тут же пошатнулся и, судорожно ухватившись за спинку кресла, поднял на сына затуманенный взгляд. Даниэль медленно вдохнул, стараясь подавить раздражение, прежде чем спокойно ответить:

— Я был на работе, потом на занятиях. До дома добирался пешком. Я же предупреждал тебя, что вернусь поздно.

— Мне надоели твои чертовы оправдания! — голос отца взвился, как хлыст. — Просто признай, что ты хочешь сбежать! Признай, что мечтаешь перечеркнуть все мои старания, все мои жертвы ради тебя! Признай, что я тебе не нужен!

Этот разговор уже не в первый раз ходил по замкнутому кругу. Даниэль даже не вздрогнул, не позволил себе проявить эмоцию — он слишком устал. Все это уже было: та же агрессия, те же обвинения, те же нелепые упреки, которые с каждым днем становились все абсурднее. Он давно считал отца больным человеком, загнанным в клетку собственных демонов, и предпочитал избегать открытых конфликтов. Но когда терпение заканчивалось, он отвечал — резкими словами, ледяным взглядом, молчанием, которое было красноречивее любых оправданий.

— Отец, — выдохнул он, — я очень устал. Ты тоже устал. Давай просто ляжем спать. Я не хочу ссориться.

Но Уильяму не нужна была тишина. Он шагнул вперед, сократив расстояние между ними, нависая над сыном. Даниэль не двинулся с места, понимая, что любое движение сейчас лишь подольет масла в огонь.

— Ты считаешь меня виноватым в смерти своей матери? — голос его стал тише.

Сегодня он выпил больше обычного. Это было очевидно по неуверенной походке, по заторможенности движений, по выражению лица, которое застыло между пьяным забытьем и вспышкой неконтролируемой ярости. Даниэль отвернулся, не собираясь обсуждать болезненную тему, не желая погружаться в мрак воспоминаний.

— Отвечай! — внезапно вспыхнул Уильям.

Резким движением он схватил сына за плечи, встряхнул, надеясь вычленить из него хоть какое-то слово. Даниэль сжал челюсти, но продолжал молчать.

— Отвечай, немедленно! Думаешь, я убил ее?! Думаешь, не любил?! Думаешь, я хотел разрушить нашу жизнь?! Думаешь, я ничтожество?! Что именно сейчас у тебя в голове?! Смотри на меня! — он с силой схватил Даниэля за подбородок, заставляя его поднять взгляд.

Даниэль молчал. Он знал, что любое слово лишь раззадорит зверя, разбудит ярость, которую отец и без того едва сдерживал. Лучше молчать. Лучше не дышать. Только ждать, когда буря утихнет. Ждать, когда этот разговор закончится. Ждать, когда отец отпустит. Ждать, когда наступит тишина.

— Придурок, ответь мне, наконец! — голос Уильяма был хриплым, срывающимся на злую, болезненную ноту.

Запах спирта и сигарет, въевшийся в его одежду, кожу, волосы, теперь давил на Даниэля, заставляя того задерживать дыхание, стараясь не вдыхать этот удушающий коктейль отчаяния и жалости. Вот и все, что осталось у его отца — табак и выпивка. Никакого утешения, никакой надежды. Ни радости, ни амбиций, ни целей, ни мечты. Пустая оболочка человека, который когда-то был отцом.

Даниэлю было горько и обидно за них обоих. Когда-то они были другими. С амбициями, с планами, с желанием жить, гореть, рваться вперед, любить и верить. Но один роковой день перечеркнул все — и теперь один из них стоял перед ним, уже не пытаясь подняться с колен. Даниэль боролся за свои мечты, цеплялся за жизнь, пусть даже ценой собственного спокойствия. А Уильям уже пал и не собирался вставать. Он утонул в бездне, переставая сопротивляться.

— Ты такой жалкий, — тихо сказал Уильям. — Даже ответить мне не можешь.

Его пальцы с силой вцепились в челюсть сына, заставляя его смотреть прямо в свои мутные, злые, пустые глаза.

— Твоя мать тоже всегда молчала. — язвительно прошептал он. — Покорно соглашалась со мной, все время глупо улыбалась и...

— Она любила тебя! — вспыхнул Даниэль, резко оттолкнув отца.

Грудь вздымалась от тяжелого дыхания, сердце бешено заколотилось, кровь стучала в висках, и в этот момент ему было все равно — на последствия, на реакцию, на то, что этот спор не имеет смысла.

— Любила всем сердцем! Но посмотри на себя! — голос его сорвался, и он едва не задохнулся в этом крике. — То, что стоит передо мной сейчас — это жалкое существо, которое она бы никогда не полюбила.

Он замолчал, глядя в глаза отцу без страха и жалости.

— Если она сейчас смотрит на тебя, — хрипло начал он. — Если она видит тебя таким, то, думаю, она уже...

Удар пришелся внезапно. Глухой, тяжелый, хлесткий, он раскатился эхом по комнате. Голова резко дернулась в сторону, мир перед глазами Даниэля на мгновение заволокло красной пеленой. Боль пришла позже. Сначала звон в ушах, а потом жгучая, тупая, раскаленная вспышка во всей правой стороне лица.

Уильям замер. Дыхание его сбилось, щеки пылали не только от алкоголя, но и от злости. Даниэль молча поднял руку к губе, вытер кровь, взглянул на алые пятна на пальцах, после посмотрел на отца — и в этот момент Уильям отступил, осознав, что только что сделал, словно увидел перед собой не сына, а самого себя — такого, каким он был много лет назад.

— Мне не о чем с тобой разговаривать. — спокойно проговорил Даниэль.

Он не бросил больше ни слова, не посмотрел на него, лишь молча нагнулся, подобрал разбросанные учебники и, сжав их в побелевших пальцах, направился к себе в комнату, закрыв за собой дверь.

Уильям остался стоять один. Злость, перерастающая в неконтролируемый гнев, охватила его целиком. В комнате Даниэль сдерживал себя, сжал пальцы в кулаки, впиваясь ногтями в кожу до боли, пытаясь удержаться от разрушительного порыва. Закрыв глаза, он тяжело дышал, выдыхая сквозь стиснутые зубы самые мерзкие слова, за которые потом ему будет стыдно.

Грудь вздымалась, сердце билось неравномерно, а мысли путались, кружа вихрем в голове. Взгляд метался по комнате, выискивая, на чем бы сорвать накопленное напряжение. Желание разбить, разорвать, испепелить все, лишь бы не чувствовать эту ярость, не утопать в ней. Его пальцы дрогнули, но в тот момент, когда он уже был готов ударить кулаком по ближайшей поверхности, взгляд наткнулся на пианино в углу. Внезапно его накрыло другой волной — уже не ярости, а странного, тянущего чувства.

Даниэль медленно приблизился, провел ладонью по отполированной крышке, и, прежде чем успел осознать, что делает, сел за табурет, раскатывая рукава рубашки. Обычно он не позволял себе прикасаться к инструменту матери, когда в нем кипела злость. Музыка матери была священной. Она ассоциировалась с самыми светлыми моментами детства, с теплым смехом, солнечными днями и мягкими, заботливыми руками. Но сейчас он играл так, словно молил о помощи.

Звуки наполнили комнату теплотой и уютом. Мелодия лилась, как разговор с давно ушедшей душой, как будто он снова слышал ее голос, чувствовал ее прикосновение, видел перед собой ее нежный взгляд. Поддержка, которую он так отчаянно искал и не мог найти, наконец была рядом. Тяжесть, которая давила на плечи, отступала с каждым нажатием клавиш. Гнев растворялся в звуках музыки, оставляя после себя только тоску. Тоску по матери, по ее доброте, по той бесконечной любви, которую никто не смог бы заменить. Никто не знал, насколько сильно он скучал.

Шаги в коридоре остановились у его двери. Уильям медленно поднял руку, собираясь постучать, но не смог. Он замер, прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнаты. Он не знал ни одной ноты, не разбирался в музыке, но знал эту мелодию наизусть.

Мужчина тяжело опустился на пол, привалившись спиной к двери, прикрыл глаза, слушая. Он ненавидел этот инструмент, но любил его звук. Музыка напоминала ему о том, чего он лишился, о том, что похоронил внутри себя, о том, что не мог отпустить.

— Вивьен, — его голос был слабым, едва слышным, застревающим в горле. — Я так виноват...

Его губы дрожали, плечи тряслись, и он заплакал. Слезы катились по щекам, падая на сжатые кулаки. Он ненавидел себя за это, за слабость, за то, что не мог отпустить, за то, что разрушил все, что когда-то любил.

— Слабый человек, жалкий, уродливый, недостойный жить, — прошептал он, пряча лицо в согнутых коленях.

Но музыка, доносившаяся из комнаты, говорила ему другое. Она не обвиняла и не осуждала. Она признавала боль, говорила о надежде. Он должен измениться.

— Я помогу тебе, — тихо, почти беззвучно, прошептал он. — Папа поможет. Вот увидишь.

Глаза закрывались. Дыхание становилось ровнее. Тело расслабилось. Он слушал музыку до последней ноты и когда она стихла, смог заснуть.

***

Начало октября в городе было временем контрастов. Птицы не умолкали ни на минуту, ветры и дожди без предупреждения сменяли друг друга, а солнце, то скрываясь за тучами, то ослепляя яркими лучами, напоминало о последних теплых днях. Это была пора, когда природа начинала угасать, но делала это с достоинством — не как трагичный финал, а как естественная часть вечного цикла.

Однако для семьи Сэмюэльс осень означала неизбывный траур. Прошло шесть долгих лет с того дня, когда их мир рухнул, когда время замерло, оставив их жить в прошлом, которое отказывалось отпускать.

Даниэль часто сидел за пианино, его взгляд бесцельно блуждал по улице, теряясь в пейзаже за распахнутым окном. Там, снаружи, жизнь продолжалась. Дети смеялись, бросая друг другу мяч, кто-то босиком пробегал по траве, кто-то проносился на велосипеде, погруженный в свои детские заботы. Такой обыденный мир и такой бесконечно далекий.

Каждый день он пытался двигаться вперед, но его отец — человек, сломленный своим горем, — всегда отбрасывал его назад, снова и снова возвращая к тому страшному дню. Дню, когда он услышал:

— Мама больше не придет.

То означало, что она больше не обнимет его. Не прочтет перед сном любимую сказку. Не рассмеется над его нелепыми, но такими искренними шутками. Не сядет за пианино, чтобы подарить ему несколько минут счастья. Не приласкает, не согреет. Не вернется. И с этим нужно было жить.

Ее образ был запечатлен в каждом уголке их дома, в каждой детали. Старое кресло, в котором она любила сидеть, ее потертая книга, которую он до сих пор хранит на прикроватной тумбе. Ее летний сарафан, оставленный в гардеробе, будто она однажды вернется и снова его наденет. Светлые волосы, голубые глаза, та неизменная улыбка, которая согревала даже в самые промозглые дни.

Ее руки. Они всегда были теплыми. Они касались его щек, поправляли волосы, гладили по спине, когда он засыпал в детстве. Они согревали его ладони в холодные дни, и он помнил, как быстро становилось теплее. Теперь ему не хватало этого больше всего на свете. Ему нужно было, чтобы мама была рядом, чтобы села перед камином, развернула книгу и, улыбаясь, начала читать вслух.

Даниэль зажмурился, стараясь удержать воспоминания в темноте за закрытыми веками, но они просачивались сквозь его сознание. Горло сдавило, дыхание сбилось, а слезы предательски стекали по щекам. Он ненавидел это чувство — безысходность, которая, казалось, уже стала частью его самого.

Каждый день он скорбел. Каждый день — снова и снова, но старался не показывать этого никому, даже самому себе. Он притворялся, что продолжает жить. Но как можно продолжать жить, когда рядом с тобой умирает человек, который должен был поддерживать тебя? Он видел отца — разбитого, сломленного, погружающегося все глубже в алкогольное забытье, разрушая себя день за днем. И это ослабляло его еще больше. Но он не мог позволить себе упасть так же низко, не мог позволить себе превратиться в него.

Встав с места, Даниэль медленно вышел из комнаты, шаг за шагом продвигаясь по коридору. Он остановился у двери отцовской спальни, прислушался, но за дверью была только тишина. Уильяма не было дома.

Он знал, что вечером отец вернется пьяным, шатаясь, с пустым взглядом, срываясь на крики, полные горечи и злобы, которая разъедала его изнутри. Это повторялось изо дня в день. Но сейчас Даниэль не хотел дожидаться этого момента.

Юноша тихо вошел в комнату, где было так пусто, что казалось, воздух здесь застоялся навсегда. Ни красок, ни жизни — только гнетущая серость и запустение. Шкаф, стол, кровать. Все расставлено по своим местам.

Даниэль подошел к комоду и открыл верхний ящик. Ища фотоальбом, он наткнулся на нечто тяжелое, холодное, чужеродное. Револьвер. Он невольно провел пальцем по металлической поверхности, затем вытащил оружие и открыл барабан. Одна единственная пуля.

К горлу подступил комок. Он медленно выдохнул, переводя взгляд с револьвера на пустую комнату. Сколько же нужно выпить, чтобы решиться на такое? Грудь болезненно сжалась. В сознание, как змеи, начали заползать мысли, о которых он прежде старался не задумываться.

Даниэль вернулся в свою комнату и сел у открытого окна. Ветер доносил последние мелодии птиц, прощавшихся с уходящим днем. Улица медленно погружалась в сон, свет в домах один за другим гас, растворяясь в вечернем небе. В комнате остались только сумерки, он и револьвер.

Он прокрутил барабан. Щелчок. Еще раз. Щелчок. И снова. Щелчок.

— Ну вот, — прошептал он дрожащим голосом, снимая оружие с предохранителя.

Дрожащей рукой поднес ствол к виску и зажмурился. Мир замер. Время утратило смысл. Тишина, такая оглушающая, что можно было слышать стук собственного сердца, которое предательски не хотело останавливаться. Он не слышал, что происходило вокруг. Не слышал, как хлопнула входная дверь. Не слышал, как тяжелые, сбивчивые шаги приближались по коридору.

— Ты не пришел сегодня в церковь! Почему?! — прогремел пьяный голос отца.

Даниэль не шелохнулся.

— Сколько раз повторять, что в этот чертов день ты обязан там быть?! — продолжал Уильям, срывая галстук и пошатываясь в темноте. — Неблагодарный ты. Она для тебя все делала, а ты даже не удосужился прийти на ее могилу! Ничтожное поколение, ничтожные ценности, испорченное будущее! Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?!

Дверь в комнату с грохотом распахнулась. Уильям стоял в дверном проеме, тяжело дыша.

— Ты...

Он замер, а глаза его расширились от ужаса. Все, что он собирался сказать моментально испарилось и перестало быть значимым. Перед ним, в отблеске ночного света, сидел его сын с револьвером у виска.

Пальцы, сжимавшие косяк двери, побелели от напряжения. Даниэль открыл глаза. Слезы, которые он так долго сдерживал, потекли без остановки.

— Даниэль, мальчик мой, — Уильям с трудом сглотнул, голос его дрожал. Он сделал шаг. — Ты что это делаешь?

Еще шаг. Каждое слово давалось с усилием, каждый шаг отзывался тяжестью в груди.

— Иди ко мне, все хорошо, — Уильям медленно опустился на колени рядом с сыном, его руки дрожали, но он старался сохранить спокойствие.

— Никто больше тебя не обидит. Я помогу, я обещаю...

Он тянулся к револьверу, но Даниэль сжал его еще крепче. Кусая губу, мужчина сделал резкий вдох и закрыл глаза.

— Господи, — прошептал Уильям, прикрывая рот рукой, скрывая страх, панику и оцепенение которые охватили его. — Иди ко мне, пожалуйста. Иди к папе.

Он раскрыл руки, ожидая, что сын сделает первый шаг. Несколько мучительных мгновений и на последнем издыхании Даниэль отпустил оружие. Оно с глухим звуком ударилось о деревянный пол, и следом, словно сбрасывая с себя непосильный груз, он бросился в объятия отца и крепко обнял.

Уильям закрыл глаза, укачивая его, шепча тихие, бессвязные слова утешения. Даниэль плакал громко, безудержно, судорожно хватая воздух. Он уткнулся в плечо отца, и все, что он сдерживал столько лет, прорвалось наружу.

— Вивьен, прости меня, — голос Уильяма дрогнул. — Что же я наделал.

Он сжимал сына в объятиях так крепко, как только мог. Так, как не делал уже много лет.

Перестал ли он пить, курить, смог ли измениться — остался ли он тем же человеком или попытался стать другим? Остался ли этот день для него предупреждением или стал последним криком о помощи? Остался ли он тем, кто разбивает, или тем, кто будет собирать осколки воедино?

Эти вопросы остались без ответа. Но то, что он увидел тогда, сломало его окончательно. Он никогда по-настоящему не винил Даниэля в смерти Вивьен, но боль была слишком велика. Он искал виновного, потому что не мог справиться сам и каждый раз, проклиная себя за это, уходил в алкоголь, замыкаясь в круге повторений.

Но несмотря на все, он всем сердцем любил того, кого оставила ему его жена. Любил так сильно, что однажды чуть не потерял. И теперь, глядя на сына, сжимающего в пальцах его рубашку, дрожащего от рыданий, он видел в нем ту, кого он когда-то потерял.

— Ты даже не представляешь, — прошептал он, гладя его по волосам. — Как сильно ты похож на свою маму.