Лес 18 +

Человек — существо непостоянное, но подверженное цикличности. Его жизнь, сознание, мысли не стоят на месте, неизбежно претерпевая изменения под влиянием внешних катализаторов, порой едва уловимых, но неумолимо воздействующих на него. Иной раз человек даже не осознает, что давно балансирует на краю пропасти, продолжая цепляться за иллюзию устойчивости, пока в действительности уже тонет в бездне.

Был ли Даниэль еще на плаву или давно опустился на самое дно — вопрос с неоднозначным ответом. Никто не может с точностью сказать, в какой именно момент происходит окончательное крушение. Быть может, для него эта точка невозврата была связана с войной, или болезнью отца, или же неспособностью наладить собственную жизнь или, что хуже всего, с осознанием, что он даже не пытается этого сделать. Он не предпринимал никаких шагов, чтобы вернуть себя к нормальному существованию, а лишь покорно ждал дня выписки отца, надеясь, что тогда сможет оставить работу и продолжить жить на небольшое, но достаточное жалованье. Он твердил себе, что нужно лишь потерпеть, преодолеть еще одно испытание, которое поставила перед ним судьба, убедить себя, что впереди его ждет счастливое будущее.

Глупо было бы утверждать, что он не хотел другой жизни. Конечно, ему было нестерпимо мучительно проживать каждый день, осознавать, что каждое утро, с которого все начинается, дается ему как тяжкое бремя. Он чувствовал себя в западне. Обладая полной свободой выбора, он все равно не мог вырваться из ловушки, в которую угодил. Его снова сковывали цепи, и он держался на краю пропасти.

За окном медленно падал снег. Было начало декабря. Холод почти не ощущался, но работы стало меньше. Это было естественно: зимой строительство оказывалось рискованным, промерзшие конструкции становились хрупкими, а весной угрожали разрушением. Единственные поручения, которые ему доставались, выполнялись в помещении.

Он пытался находить положительные моменты в своей жизни, но ловил себя на том, что постоянно скучает по Изабелле. Мысли о ней терзали его, и чем сильнее он пытался от них избавиться, тем глубже они врастали в его сознание. Он ненавидел себя за это. С каждым днем он все острее ощущал отвращение не только к ней, но и к собственным чувствам, к собственной беспомощности. Он просыпался с мыслями о ней и засыпал, снова и снова прокручивая в голове те дни, когда ее присутствие делало даже бурю не страшной, а любые трудности казались преодолимыми. Возможно, именно она помогла ему выздороветь в тот период, а возможно, он лишь выдумал это, пытаясь объяснить свою привязанность.

Но на смену этим мыслям приходил гнев, разъедавший его изнутри. Он злился на себя, на Изабеллу, на мир вокруг. Ему было стыдно, что он не думал об отце так же много, как о ней. Он чувствовал, что бежит от реальности, от боли, от потерь, в которых его семья уже увязла, а он отчаянно цеплялся за иллюзию нового, будто пытался вычеркнуть прошлое.

«Может, она была всего лишь попыткой забыть дом, отца, привычный уклад жизни, может, она была моим шансом начать с чистого листа. Как же противно осознавать это!» — думал он изо дня в день.

Любовь или привязанность — чувства, которые трудно объяснить. Красота, харизма, добродушие — все это можно назвать очевидными причинами. Но что-то большее связывало его с ней, что-то, что выходило за рамки логики. Что-то, что заставляло его вновь и вновь возвращаться мыслями к той, за кого он был готов отдать жизнь.

Изабелла, несмотря на свое происхождение и социальное положение, всегда отличалась умеренностью и приземленностью, как и Даниэль. Она никогда не хвасталась нарядами, не подчеркивала своего статуса в обществе, не пыталась возвышаться над окружающими. Ее стремление к простой, незамысловатой жизни казалось естественным, словно она с самого рождения была предназначена для этого. Для нее быт был именно бытом, без лишних усложнений, без желания превратить его в демонстрацию роскоши.

Отец Изабеллы был строгим человеком, а она — тихой, покорной девушкой в глазах окружающих. Но за этим скрывался характер, который не позволял ей безропотно следовать его указаниям. Она не раз спорила с ним, настаивала на своем праве выбора, отвергала его планы на нее, добиваясь возможности самой распоряжаться своей судьбой. И в этом ее гордость сыграла решающую роль. Но гордость — двойственное качество: в одном деле она помогает, в другом может привести к катастрофе.

Время шло своим чередом, но люди, казалось, оставались неизменными. Даниэль по-прежнему метался между своими мыслями, убеждая себя, что у Изабеллы, возможно, появился кто-то другой, что она уже давно счастлива без него, что его место в ее жизни окончательно занято. Но стоило ему перейти к размышлениям о своем детстве, о жестокости и любви отца, как его сознание снова соскальзывало к ней. Так он и жил — разрываясь между воспоминаниями и домыслами, без конца блуждая по лабиринтам собственной головы.

Однако декабрь привнес в его жизнь легкую тень умиротворения. Вместо бесконечных дождей шел мелкий снег, ложился тонким слоем на город, скрадывая его суровые черты. Он придавал больше уверенности в завтрашнем дне, чем гроза и ливень. Жизнь вокруг текла своим ходом. Детский смех за окном, бесконечные гудки автомобилей, прохладный, свежий воздух — все это напоминало о реальности, возвращало к ощущению жизни. Блаженный, родной холод.

Но стоило расслабиться, как в его сознание снова проник ее образ. Мысли об Изабелле уже давно превратились в болезненную зависимость, и чем больше он пытался их подавить, тем настойчивее они возвращались. Он осознавал, насколько нездорово выглядит его привязанность, как со стороны все это могло бы показаться жалким и абсурдным, но ничего не мог с этим поделать.

А когда она появилась перед ним — совершенно случайно, неожиданно — вся накопившаяся злость, все противоречивые эмоции испарились в одно мгновение. Он увидел ее выходящей из здания больницы, в которой только что навещал отца. Ее руки, едва коснувшись воздуха, тут же спрятались в карманы, а на губах мелькнула осторожная, натянутая улыбка.

Даниэль не дал ей времени подготовиться к встрече, не позволил скрыться в толпе — его тело двигалось само, подчиняясь вспыхнувшей внутри эмоции, которая застала его врасплох. Взволнованность, смешанная с давними чувствами, подстегнула его шаг, и он подошел к ней слишком быстро, слишком резко, заставив ее вздрогнуть.

Несколько секунд он смотрел на нее, безмолвно, с болезненной улыбкой, которая рвалась к ней сквозь горечь прожитых дней.

— Здравствуй.

Изабелла кивнула в знак приветствия, не решаясь встретиться с ним взглядом.

— Вы закончили работу? Может быть, я мог бы вас проводить?

— Я иду на остановку, здесь недалеко, поэтому...

— Я вас провожу, — перебил ее Даниэль.

Она едва заметно вздохнула, понимая, что спорить бесполезно, и снова кивнула. Они шагали по вечерней улице, залитой мягким, рассеянным светом уличных фонарей. Снег медленно оседал на мокрый асфальт, превращаясь в прозрачную, хрупкую корку льда.

Даниэль наблюдал за ее лицом — напряженным, замкнутым, отстраненным. Светлые глаза, обычно сияющие живым блеском, теперь нервно метались, избегая его взгляда. Губы, всегда подвижные в разговоре, были крепко сжаты, словно она хотела что-то сказать, но не находила в себе решимости.

Его это тревожило больше, чем хотелось бы признать. В груди нарастало глухое раздражение — не к ней, не к ее реакции, а к самому себе. Чувство бессилия, которое с каждым днем становилось привычным, теперь вновь напомнило о себе, сдавило шею тугой, невидимой петлей.

Он отвел взгляд в сторону, нахмурился, делая шаг чуть быстрее.

— Как вы поживаете? — наконец нарушил тишину. — Как ваше самочувствие, как настроение?

— У меня все хорошо, — ответила она, сопровождая слова кивком, пытаясь убедить в этом не только его, но и себя.

— Как мой отец?

— Я, — она запнулась, слегка замедляя шаг. — Откуда мне знать о состоянии вашего отца?

— Вы навещали его, — спокойно ответил Даниэль. — Я знаю. Помогали чем могли. Я не собираюсь упрекать вас, наоборот. Я благодарен за то, что вы были рядом, когда я не мог этого делать должным образом. Он говорил, что вы ему понравились.

— Спасибо. Я рада слышать, что моя компания ему была приятна, — тихо произнесла она, прижимая к груди сумку.

Несколько мгновений Даниэль колебался, не решаясь сказать то, что уже давно следовало сказать.

— Изабелла, — наконец выдохнул он, смягчая голос. — Я хочу извиниться перед вами. За то, как повел себя в вашем доме. Это непростительно. Я не должен был давить на вас и вытягивать на разговор без вашего согласия.

Она тут же покачала головой, не дав ему договорить.

— Перестаньте, — спокойно сказала она. — Я понимаю, почему вы так поступили. И если честно, я сама была не слишком учтива. Так что примите и мои извинения.

Она наконец посмотрела на него, но в этом взгляде не было прежней открытости. Что-то в ней изменилось.

Они добрались до ближайшей автобусной остановки, и Даниэль с раздражением вспомнил, как всего несколько дней назад его автомобиль внезапно вышел из строя. Казалось, неудачи преследовали его, шаг за шагом загоняя в угол.

— Так что же вы думаете о нас? — спросил он, пытаясь сохранить спокойствие, но голос выдавал напряжение. — После всего произошедшего и пережитого...

Изабелла едва заметно прикусила нижнюю губу, что было для нее совсем нехарактерно. Даниэль нахмурился, и, к его удивлению, этот жест, напомнивший ей прошлое, вызвал на ее лице легкую, грустную улыбку. Она тихо засмеялась и мягко, едва ощутимо, коснулась его переносицы.

— Вам не стоит хмуриться, вам это не идет, — сказала она, и в ее голосе прозвучала теплая, но отчужденная нежность. — У вас и так грустный взгляд.

Ее прикосновение пронзило его, сердце сжалось и забилось быстрее, а ее слова, несмотря на скрытую в них горечь, вселили в него надежду. Он осторожно перехватил ее ладонь, сжав тонкие пальцы в своих, и сделал шаг вперед, намереваясь, наконец, преодолеть ту стену, что стояла между ними. Ощутить ее тепло, вернуть в сердце ту любовь, что казалась потерянной, доказать, что все еще возможно вернуть на свои места.

Но в тот же миг она отступила, едва заметно, но решительно, выдернув руку из его. Даниэль замер, опустив взгляд, а мышцы его челюсти судорожно сжались, выдавая весь тот гнев и боль, что он отчаянно пытался скрыть. Но когда его глаза скользнули ниже, сердце на мгновение остановилось.

На ее безымянном пальце тонким, но неумолимо красноречивым символом сверкнуло обручальное кольцо.

Он медленно поднял голову, встречаясь с ней взглядом. В ее глазах плескалась паника, неуверенность, страх, но в его — зияла бездна пустоты. Пустоты, болезненной и глухой, не находящей выхода, не поддающейся словам.

Зрелище, от которого невозможно было отвернуться. Зрелище, которое разрывало душу. Он побледнел, слившись с белыми снежинками, что падали на его плечи и смотрел на нее, не ожидая объяснений, не надеясь на слова, хотя сердце отчаянно требовало ответов.

Изабелла пыталась что-то сказать, но губы лишь беззвучно шевелились, хватая морозный воздух. Правильных слов не существовало.

— Даниэль, прошу, не смотрите на меня так, — ее голос был хриплым, почти безжизненным.

Но он уже не слышал ее. Его лицо, секунду назад застывшее в безмолвном ужасе, медленно исказилось, отражая гамму эмоций, сменявших друг друга слишком быстро, чтобы их можно было разобрать.

— Кто? — сдавленно спросил он.

— Даниэль...

— Кто?! — выкрикнул он. — Ах, Генри, — прошептал медленно.

Он сжал челюсти, руки нервно пробежались по волосам, а затем, не находя выхода эмоциям, он начал беспорядочно шагать взад-вперед, не в силах принять новость.

— Откажись! — вдруг бросил он, оборачиваясь к ней с той самой неистовой надеждой, которая еще теплилась в глубине его души. — Скажи, что не любишь его! Скажи, что это не правда!

Изабелла стояла перед ним, спрятав руки в карманы.

— Это правда, — виновато произнесла она. — Свадьба будет перед сочельником.

— И никто мне не сказал?! — его голос дрогнул, выдавая не только боль, но и разочарование.

— Я просила не говорить, — ответила она тихо. — Это я. Я сама хотела вам рассказать об этом, потому что это моя прерогатива.

— У тебя больше нет никакой прерогативы по отношению ко мне, — холодно произнес он.

Глаза его лихорадочно метались по ее лицу, ища признаки сомнения, хоть один проблеск неуверенности, за который можно было бы зацепиться. Но он ничего не находил, и от осознания, что она действительно принадлежит теперь другому, надежда, которой он жил все эти месяцы, медленно умирала безвозвратно.

— Ты меня любила? — его голос звучал глухо, полон горечи, разочарования и той боли, которая выжигала душу изнутри.

Изабелла отвела взгляд, но ничего не ответила.

— А я тебя любил, — прошептал он, стиснув кулаки. — И люблю.

Он увидел, как ее плечи напряглись, но она не подняла глаз.

— Ты никогда не произносила этих слов, — продолжил он. — И вот до чего ты довела наши отношения. Это все твоя вина.

Изабелла вздрогнула от сказанных слов, но не перебивала его.

— А его ты любишь? — он горько усмехнулся, чувствуя, как бешено колотится сердце. — Умеешь ли ты вообще испытывать подобные чувства?

— В нашем возрасте не любят, — сказала она холодно.

Даниэль хрипло рассмеялся. Он провел рукой по лицу, пытаясь справиться с нарастающим отчаянием, но оно только крепче сжимало его горло.

— Не неси ерунды, — выдохнул он, затем резко шагнул к ней. — Разорви помолвку. Разорви ее, и мы уедем! Куда угодно, куда ты захочешь! Мы сбежим от всех, и все будет так, как тебе нужно. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива. Ты не любишь его, я это знаю!

Он говорил, все больше накаляя голос, пытаясь убедить не ее, а себя, отчаянно цепляясь за последнюю возможность все изменить. Но Изабелла покачала головой.

— Даниэль, — сказала она тихо. — Пора забыть о прошлом и жить настоящим. Ты даже не знаешь, что Генри сделал для меня, когда я вернулась домой. Ты продолжаешь жить в своих мечтах, быть эгоистом и думать только о своих чувствах, как и раньше.

— Что за вздор ты несешь?! — вспылил он. — Я всегда думал о тебе! И ты не имеешь права упрекать меня в том...

Но она не стала слушать. Изабелла лишь опустила глаза и, слегка прихрамывая, направилась к автобусу, который уже подъезжал к остановке.

— Вот так ты убегаешь! — выкрикнул он ей вслед. — Ты всегда так делала! Ты снова делаешь мне больно! Да ты самая настоящая...

Он замолчал, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Она даже не обернулась, только поднялась по ступенькам автобуса, спряталась в его теплом нутре.

Даниэль стоял на месте, не двигаясь, а затем истерично рассмеялся, подняв взгляд к небу, туда, где среди темноты падали легкие, холодные снежинки.

Снег продолжал идти, медленно укрывая город белым саваном, ложась на крыши и асфальт, оседая на голых ветках деревьев, исчезая под шагами прохожих, но, несмотря на эту переменчивость, сам город оставался прежним, вечным и живым, движущимся, наполненным голосами, смехом, светом фонарей, пока внутри него кто-то умирал от того, что не мог двинуться дальше.

Девятого декабря Даниэль получил письмо — тонкий, ничем не примечательный белый конверт, в котором хранились всего несколько строк, но их содержание оказалось куда тяжелее, чем он мог себе представить. Он медленно вскрыл его, развернул сложенный вдвое лист и пробежался глазами по словам, выведенным четким, аккуратным почерком, который он узнал бы среди сотен других.

Приглашение на свадьбу. Свадьба, которая состоится пятнадцатого декабря. И самое главное — просьба друга стать шафером.

Он перечитал написанное раз, другой, третий, но смысл этих слов оставался прежним, каким бы невероятным и невозможным он ни казался. Генри женится. Изабелла выходит замуж. Они будут вместе. Навсегда. Теперь их связывают не просто слова, не просто клятвы, но нечто большее, нерушимое, не подлежащее сомнению. И он — Даниэль Сэмюэльс — был приглашен на этот праздник жизни, на этот день, который должен был стать для молодоженов одним из самых счастливых.

Он даже не заметил, как его пальцы сжались, так сильно, что бумага тихо зашуршала между них, но он не разорвал ее, не отбросил, не закричал, не позволил нахлынувшему бешенству прорваться наружу сразу. Даниэль аккуратно вложил письмо обратно в конверт, будто боялся запачкать его своими руками, будто этот кусок бумаги был чем-то чистым, чем-то, чего он не заслуживал касаться. Его движения были медленными, а мысли запоздалыми, разбитыми, бесформенными, такими же, как он сам в этот момент.

В комнате внезапно стало тесно, стены начали давить, потолок опускался все ниже, воздух стал тяжелым, будто он находился не в своей квартире, а в бункере, погребенном под сотнями килограммов земли, в камере, откуда невозможно выбраться, откуда не пробиться даже солнечному свету. Он вдруг понял, что не может дышать, и ноги сами понесли его в ванную, где хотя бы можно было найти что-то, что могло бы вытолкнуть эту глухую, непроходимую тьму из его легких.

Холодная вода. Ему нужна была холодная вода. Он включил кран, не дожидаясь, пока потекут теплые струи, и, наклонившись над раковиной, начал обливать лицо ледяными пригоршнями, позволив воде стекать по шее, пропитывать ворот рубашки, обжигая кожу настолько, что казалось, она вот-вот треснет. Но это было неважно, ведь ничто для него уже не имело значения. Он пытался заглушить внутри себя слишком громкие крики ненависти, но они не утихали, наоборот — росли, набирали силу, превращаясь в яростный шторм, рвущий его изнутри.

Образы. Голоса. Прошлое. Будущее, которого больше не будет. Изабелла. Ее голос. Ее улыбка. Генри. Его рукопожатие. Его дружеское объятия. Его бесконечный слова благодарности. Снег, оседающий на ее волосах. Кольцо на ее безымянном пальце.

Он поднял глаза и встретился с собственным отражением и внезапно понял, что не узнает себя.

Перед ним был мужчина, которого он не знал, человек, который потерял слишком многое, который сломался, который уже не жил, а существовал, не имея ни цели, ни надежды, ни даже малейшей искры, которая могло бы заставить его снова почувствовать себя человеком.

— Я знаю, как жалко выгляжу, — прошептал он, устремив взгляд в зеркальную гладь. — Но что я могу с этим сделать? Думаешь, если уберу в доме, подстригу волосы, стану снова похож на человека, это что-то изменит? Думаешь, смогу жить так, будто ничего не было? Смогу забыть все, что сам же для себя приукрасил, идеализировал, сделал единственным смыслом своего существования?

Он стиснул пальцы на холодной керамике раковины, костяшки побелели, а челюсть напряглась так сильно, что скулы болезненно заныли.

— Почему молчишь? Разве я не прав?!

Голос его поднимался, становился глухим, наполненным едва сдерживаемым гневом.

— Я был жив!

Он наклонился ближе к зеркалу, вглядываясь в собственное отражение, в ту пустоту, что заполняла его взгляд.

— Я не жалею ни о чем, даже о времени, проведенном с ней!

Он резко отпрянул назад.

— Говоришь, она меня бросила? Что не любит? Что мне нужно позволить ей жить дальше?

Он зажал виски, резко мотнул головой, пытаясь вытрясти из нее голос собственного сознания.

— Может быть, может быть...

Даниэль замер, губы его искривились, а затем, сорвавшись с места, одним быстрым движением выпрямился и ударил кулаком по зеркалу.

— Но она ведь использовала меня!

Стекло треснуло, но не раскололось, лишь пошло сетью мелких трещин, отражая его лицо в сотне искаженных осколков.

— Играла со мной, как с ненужной игрушкой! А когда сломала — просто выбросила!

Он знал, что его голос дрожит, что дыхание сбивается, но продолжал говорить, задыхаясь от эмоций.

— Но я видел в ее глазах те же чувства! Тот же трепет, тот же страх! Это самообман?! Нет, это ты меня обманываешь!

Он снова обрушил кулак на зеркало, и на этот раз хруст был громче.

— Из-за нее я не виделся с отцом?! Ты слышишь этот бред?

Рука снова сорвалась с места, и осколки с глухим звоном осыпались в раковину.

— Я не хотел видеть отца!

Стекло трещало под его пальцами, боль пронзила ладонь, но он не остановился.

— Я ненавижу его!

Он судорожно втянул воздух, чувствуя, как с каждой секундой что-то внутри него рушится, разбивается на части, так же, как зеркало перед ним.

— Люблю?

Голос стал тише, и он отшатнулся, хватаясь за край раковины.

— Да я пытался сбежать от семьи, чтобы не чувствовать себя разбитым снова!

Он провел ладонью по лицу, оставляя на коже багровые следы, и на секунду замер.

— Стыдно?

Он закрыл глаза, но от этого стало только хуже — воспоминания вспыхнули перед ним, болезненно яркие, как раскаленное железо, как тлеющие угли, как вода, наполняющие легкие до отказа.

— Да, стыдно. Но я должен испытывать другие чувства!

Он снова взглянул в разбитое зеркало, но теперь там отражался только искаженный, незнакомый человек.

— Должен любить отца.

Губы его задрожали, но он заставил себя продолжить.

— Должен, но не могу.

Кулаки сжались до боли, и он снова ударил по стеклу, разметав последние крупные осколки.

— Мне одновременно жалко его, и он отвратителен мне.

Он шагнул назад, глядя на кровавые следы на своих руках, и вдруг все внутри него обрушилось, оставляя только холодную, ледяную пустоту.

— Он загнал себя в угол...

Дыхание сбилось, сердце билось глухо, словно в глубине воды, а пальцы дрожали, покрытые свежими порезами.

— Я — самое отвратительное существо на земле, — выдохнул он. — Я не проявляю сострадания к отцу...

Он поднял взгляд на остатки зеркала.

— Значит, я неправильный.

Он сжал руки в кулаки, ощущая, как кровь стекает по запястьям.

— Никто.

Холод сковал все его тело, а разум заполнило единственное слово.

— Пустота. Ах, всю жизнь я пытался стать человеком, пока самоуничтожал себя. Это же смертный грех, по законам Бога!

Он поднял кулак и со всей силы врезал в стекло. Раздался хруст. На этот раз зеркало полностью рассыпалось, разлетаясь по полу тысячами острых осколков.

— Нет, я не смог помочь...

Он рухнул на колени, закрывая лицо окровавленными ладонями. Дыхание сбилось, в ушах стучала кровь, но он не чувствовал боли. Он медленно провел руками по щекам, ощущая, как липкая, теплая влага оставляет следы на коже и глухо рассмеялся.

— Наконец-то что-то родное...

Губы тронула странная, болезненная улыбка, первая за долгое время.