Лес 18 +

Даниэль долго приходил в себя после разговора с Изабеллой. Прошло уже две недели, но мысли о том, как все исправить, не покидали его. Воспроизводя в голове их последнюю встречу, он пришел к единственно возможному выводу: она избегала его. На его последующие звонки неизменно отвечал ее отец, Кроуфорд Талли, а когда он приезжал в больницу, чтобы дождаться ее у входа в восемь утра, она так и не появлялась. Будто и не существовала вовсе, кроме как в его мучительных фантазиях. В какой-то момент он начал сомневаться даже в реальности происходящего, словно застрял в зыбкой дымке своих воспоминаний.

Лишь посещения отца после операции позволяли ему хоть как-то зацепиться за настоящее. Даже такой сложный и неоднозначный человек, как Уильям Сэмюэльс, давал ему ощущение, что он все еще здесь, что жизнь не окончательно потеряла смысл.

Состояние отца оставляло желать лучшего. Операция прошла тяжело — сказать иначе значило бы исказить правду. Ни разу за все это время Даниэль не видел его в сознании, не смог обменяться с ним даже парой слов. Он лишь сидел у его постели, говоря в пустоту, где, казалось, не было никого, кроме него самого. Ужасающее чувство, которое постепенно разъедало его изнутри.

Но если Даниэль и не замечал перемен в своем эмоциональном состоянии, они все же были очевидны. Он, некогда спокойный, уравновешенный человек, начал испытывать приступы беспричинного гнева, срываясь на мебель, на случайные предметы, на собственную беспомощность. Он перестал заботиться о своем физическом состоянии, погружаясь все глубже в бездну мыслей, которая захватывала его разум. Он перестал ощущать себя частью общества, окончательно выпадая из него. Одиночество превратилось в нечто осязаемое, прочно укоренившееся в его маленькой, холодной квартире.

А потом случилось то, чего он не мог предугадать. В начале ноября одно событие выбило его из равновесия, окончательно разрушив шаткое спокойствие последних дней. Он не мог даже подумать, что один из его друзей окажется на волоске от смерти.

Днем, в его редкий выходной, раздался звонок телефона. Резкий, противный звук прорезал тишину квартиры, отзываясь в висках. Даниэль так давно не получал никаких вестей, что едва не вздрогнул, когда осознал, что это звонит именно его телефон. Несколько секунд он медлил, но затем все же поднял трубку, прочистил горло и произнес:

— Даниэль слушает.

— Господи, наконец-то ты взял трубку! — донесся с другого конца провода взбудораженный голос Генри.

Даниэль тяжело выдохнул и опустился на диван.

— У меня была рабочая неделя, — сухо пояснил он. — Я только ночевал дома.

— Фрэнсис в больнице. Уже третий день!

— Что? — он резко поднялся с места, сжимая трубку. — Разве он не в Париже?

— Он вернулся в начале недели. А через пару дней на него напали на Олдерин-стрит. Очередные воришки, говорит он, но так странно, что в него стреляли.

— Где он? — спросил Даниэль, стараясь говорить ровно, но голос выдал его напряжение.

— Больница Святого Варфоломея, — быстро ответил Генри. — Я жду тебя у входа.

— Я еду.

Даниэль не стал медлить. Уже через минуту он был в коридоре, захлопывая дверь так, что от грохота задрожали оконные стекла.

Дорога до больницы показалась ему бесконечно долгой, хотя он преодолел ее за рекордное время, умело лавируя между перегруженными улицами, прокладывая путь через менее оживленные районы. Лишь когда он припарковался у входа, напряжение в висках немного ослабло. Даниэль вышел из машины и сразу же заметил Генри, нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу у входа.

— Как это произошло? — спросил Даниэль, едва перешагнув порог больницы.

Генри молча повел его к коридору, едва заметно нервничая, пока не заговорил глухим, сдержанным голосом:

— Он влез во что-то неприятное и молчит. Людям из Скотленд-Ярда заявил, что это было обычное ограбление, но больше ни слова не сказал. А им будто и подавно все равно!

Они остановились перед дверью палаты. Генри повернулся к нему, задержав взгляд, полный настороженной серьезности.

— Два пулевых ранения. Обычный грабеж? Врет он, скрывает что-то.

Даниэль нахмурился, опустил взгляд в пол, на секунду замер, качая головой, обдумывал услышанное.

— Это не случайность, — тихо произнес Генри. — В первый же день, когда мы все были здесь, он отказался говорить с отцом. А Изабеллу и вовсе попросил уйти.

Даниэль резко посмотрел на друга.

— Она была здесь?

— Она работала, когда его привезли. Но это неважно сейчас. Суть в том, что он либо не хочет втягивать никого в это дело, либо круглый дурак, раз ведет себя так с теми, кто о нем заботится.

Даниэль молчал. Он медленно снял головной убор и провел рукой по волосам.

— Ты пойдешь один, — неожиданно заявил Генри.

— Что? — Даниэль удивленно приподнял брови.

— Он сказал, что не желает никого видеть, пока не обдумает все.

— Может, он и меня не захочет видеть.

— Не лукавь. У вас всегда были близкие отношения. Разузнай, что сможешь, а потом расскажешь. Мы с Кроуфордом Талли сделаем все возможное, чтобы найти виновных и привлечь их к ответственности.

Даниэль ничего не ответил. Он лишь крепко пожал руку другу, кивнул и, осторожно отворив дверь, скользнул внутрь, закрыв ее за собой.

Помещение мало чем отличалось от той палаты, где лежал его отец: те же белесые стены, узкое больничное окно, постель, казавшаяся слишком жесткой для человека, пережившего серьезное ранение. Даниэль с тяжелым сердцем смотрел на друга, чья грудь размеренно вздымалась и опускалась, выдавая в нем живого, но изможденного человека. Его руки покоились по швам, а голова была повернута к окну, нарочно избегая взгляда входящего.

Торс его был скрыт бинтами: перевязка охватывала почти всю поверхность, оставляя лишь один проблеск выпирающих ключиц и часть подтянутого живота. Щетина, нехарактерная для Фрэнсиса, бросалась в глаза особенно сильно. Он всегда следил за собой, брился каждый день, не позволяя ни единой волосинке испортить его внешний вид. Даже в военные годы он оставался педантичен, насколько позволяли обстоятельства, но сейчас выглядел непривычно усталым, непричесанным, чужим самому себе.

Даниэль молча приблизился к койке, взял старый табурет и осторожно поставил его рядом. Фрэнсис внимательно проследил за другом, но не произнес ни слова. Он только смотрел: с легкой усмешкой, как будто подмечая что-то про себя, но в то же время с привычным спокойствием, граничащим с усталостью. Они оба не спешили заговорить, позволяя тишине заполнить пространство между ними. Молчание было долгим, но не мучительным. Они не искали друг у друга взгляда, но каждый в мыслях пытался подобрать правильные слова.

Нарушив молчание, Даниэль наконец заговорил:

— Тебе уже лучше? — приглушенно спросил Даниэль.

— Я бы соврал, если бы сказал, что так и есть.

— Выглядишь паршиво.

Фрэнсис хрипло рассмеялся, затем перевел на друга взгляд. Даниэль подвинулся ближе, наклонился и легонько похлопал его по щеке, как это делают с упрямыми, но любимыми младшими братьями. Фрэнсис округлил глаза от неожиданности, но промолчал, следя за тем, как его друг с безмятежным выражением лица вновь опускается на табурет.

— Ты не лучше, — сухо заметил он, отмечая нездоровую бледность Даниэля и темные круги под глазами.

Даниэль слабо усмехнулся, вытянул ноги вперед и скрестил руки на груди.

— Прости, что не приехал раньше. Я только сегодня узнал о твоем состоянии.

— Оно и к лучшему, — тихо отозвался Фрэнсис, прикрыв глаза, — ты бы тоже попал под горячую руку.

Даниэль нахмурился, не спуская с него взгляда.

— Как получилось, что в тебя стреляли?

Фрэнсис обдумывал ответ, прежде чем лениво произнес:

— Ты же знаешь, Лондон сейчас не райский уголок. Преступность растет, вот и мне досталось. Меня столько раз пытались убить за годы войны, что я уже привык. Пускай стреляют сколько им угодно, паршивцы.

— Ты не хочешь рассказывать?

— Я бы хотел, но и не хочу в то же время, — ответил он, улыбнувшись.

Но Даниэль не смеялся. Фрэнсис предпринял попытку приподняться, но едва начал движение, как болезненная гримаса исказила его лицо. Глухой стон сорвался с губ, и он тяжело опустился обратно на подушку. Даниэль, не раздумывая, подался вперед, аккуратно подставляя подушку выше, помогая другу принять более удобное положение.

— Спасибо тебе, — выдохнул Фрэнсис, прикрывая глаза. Сделав короткую паузу, он негромко добавил: — Откроешь окно?

Даниэль не заставил себя ждать. Он легко откинул створку, и в палату тут же ворвался холодный, сырой воздух, пропитанный влагой недавнего дождя. Пространство мгновенно наполнилось свежестью, заглушая приторный запах лекарств и стерильности. Фрэнсис не выразил явного удовлетворения, но легкий, почти незаметный вздох говорил сам за себя. Даниэль молча достал сигарету, поднес ее к губам друга и чиркнул спичкой, давая тому возможность затянуться.

— Если что, курил ты, — заранее предупредил Фрэнсис, с видимым наслаждением делая глубокую затяжку.

— Разумеется, — усмехнулся Даниэль и закурил сам.

Они молчали, выпуская дым в прохладный воздух, позволяя ему плавно растворяться в темноте за окном. Фрэнсис, прикрыв глаз, выглядел отрешенным, а мысли уносили его далеко за пределы этой комнаты, туда, куда никто не мог бы последовать и куда сам бы Фрэнсис никого не пустил. Даниэль внимательно наблюдал за ним, но не вмешивался, не пытался заполнить тишину ненужными словами. Он и сам сейчас не хотел говорить. В голове давно поселилась глухая пустота, которой он даже радовался.

«Заснуть бы так, и пусть мир останется за гранью сознания, без своего серого оттенка».

— Это было покушение, — внезапно заговорил Фрэнсис, нарушая хрупкий покой.

Даниэль тут же перевел на него взгляд, выжидая продолжения.

— Генри, наверное, уже сказал тебе, — добавил Фрэнк.

Даниэль ничего не ответил, лишь глубже затянулся, позволяя дыму немного смягчить напряжение. Фрэнсис говорил медленно.

— В этом виноват только я. — горько рассмеялся Фрэнсис. — Я хотел лишь прогуляться. Вот тогда он и настиг меня. Этот человек, я не знаю, какие у него были мотивы, но за наше недолгое общение я понял одно: он прогнил изнутри. Ни Бога, ни совести, ни понятия о чести. — Фрэнсис сделал очередную затяжку и взглянул на собеседника. — Вот я и здесь. Совсем один, не зная, как дальше жить, — негромко заключил он и отвернулся к окну. — На побитое лицо мне все равно. Шрамы украшают мужчин. Особенно хороших.

— Я так понял, рассказывать в подробностях ты не хочешь? — наконец спросил Даниэль.

— Ты все правильно понял, Даниэль.

— Хорошо. Тогда не будем об этом. — Даниэль сделал вид, что легко отпустил эту тему, хотя внутри не мог избавиться от неприятного осадка. — Когда женишься?

Фрэнсис, сначала нахмурившись, непонимающе посмотрел на него, но спустя секунду тихо рассмеялся, запрокидывая голову назад. Даниэль, удивленный его реакцией, прищурился, выжидающе следя за ним.

— Ты говоришь, как мой отец, — выдохнул Фрэнсис сквозь смех, качая головой.

— Тебе уже двадцать шесть, конечно, он будет волноваться.

— Во-первых, мне двадцать пять, — поправил его Фрэнсис, и Даниэль едва заметно нахмурился, не зная, то ли это правда, то ли друг снова пытается подшутить над ним. — Но его интерес к моей личной жизни начался задолго до войны. Уже тогда он подумывал найти Изабелле достойную партию. Но, как видишь, у него ничего не вышло. И во многом благодаря мне.

— Как? — Даниэль выпрямился, ожидая объяснений.

— Я завел бесконечную шарманку о том, что все вокруг негодяи, а его дочь — чистый бриллиант, которому никто не достоин даже подать руку. Он задумался и, кажется, испугался, что может совершить ошибку. В итоге оставил эту затею, но вместо этого все свое внимание направил на меня. — Фрэнсис коротко усмехнулся и, помедлив, бросил в приоткрытое окно потухший окурок. — Не хочу я жениться.

Последние слова прозвучали тихо, но были пропитаны едва уловимой горечью, которая не ускользнула от Даниэля.

— Ты никогда не любил?

Фрэнсис взглянул на него недоверчиво. Затем отвел взгляд и с напускной легкостью произнес:

— Я люблю всех и одновременно ненавижу.

— Настоящий поэт, — усмехнулся Даниэль. — А говорил, что покончил с писательством.

— Я просто сглаживаю углы, чтобы не углубляться в тему.

— Значит, мы не говорим о том, о чем не готовы говорить.

— Вот знаешь, — Фрэнсис сделал паузу, потянувшись за сигаретами, и протянул руку в сторону Даниэля.

Тот без лишних вопросов вложил в его ладонь пачку и спички. Фрэнсис медленно закурил, выпуская дым длинными, почти задумчивыми выдохами.

— Мне с тобой крупно повезло, — заговорил он, не глядя на друга. — Небогатая жизнь не сделала из тебя самовлюбленного идиота, как меня. Ты остался таким же приземленным, оттого с тобой легче вести диалог. Ты вообще, — он усмехнулся, — навес золота. Я благодарен тебе за твое терпение. Я обязательно расскажу тебе эту историю. Позже. Когда сам успокоюсь и разберусь во всем.

Даниэль застенчиво кивнул, не зная, как реагировать, и отвел взгляд в сторону окна. Однако что-то в тоне Фрэнсиса заставило его задуматься, а на его лице отразилось легкое смятение. Фрэнсис это заметил и, улыбнувшись, наблюдал за ним.

Даниэль уже начал было подниматься со стула, намереваясь дать другу передышку, но внезапное движение Фрэнсиса остановило его. Тот быстро протянул руку и крепко схватил его за запястье, вынуждая снова посмотреть ему в глаза.

— Даниэль, я, — он замолчал, а слова застряли в горле, будто внутри шла мучительная борьба между желанием сказать правду и страхом признаться в том, что никто не должен знать.

На несколько секунд в воздухе повисло напряжение, прежде чем Фрэнсис разжал пальцы, отвел взгляд и с силой откинулся обратно на подушку, быстро проведя рукой по темным, вьющимся волосам. Даниэль невольно подумал, насколько разительно брат и сестра отличались друг от друга. У него — темные, карие глаза, у нее — серые с примесью синевы. Ее волосы были светлыми, как у Кроуфорда, тогда как его — глубокого, темного оттенка, унаследованного от матери. Лишь улыбка у них была одинаковой — достаточно выразительной, чтобы никто не усомнился в их родстве.

— Неважно, — выдохнул он, опуская руку на одеяло. — Я просто хотел сказать, что ты можешь на меня положиться. Вот и все.

Даниэль внимательно всматривался в его лицо, стараясь уловить хоть тень истинных эмоций, но Фрэнсис, как и всегда, прятал все слишком глубоко.

— Ты, конечно, никогда не скажешь, если тебе понадобится помощь, но я вижу, что тебе тоже нелегко. Так что, как только я встану на ноги, ты придешь ко мне. Мы поговорим. А потом я сделаю для тебя все, что в моих силах.

Даниэль невольно сжал челюсти, а затем опустил плечи, чувствуя, как от этих слов внутри чуть дрогнуло чувство стыда.

— Ты и так помог мне больше, чем я того заслуживал, — тихо произнес он. — Слов не хватит, чтобы тебя отблагодарить.

— Только не благодарности, — поморщился Фрэнсис, отмахиваясь. — Не люблю, когда мне говорят «спасибо». Мне хватит крепкого рукопожатия и твоей улыбки.

— Улыбки? — с сомнением протянул Даниэль, скривившись. — Не слишком ли ты романтичен?

— Ну, — Фрэнсис на секунду задумался, а потом смущенно отвел взгляд. — Такой уж я.

— Такой уж ты, — повторил Даниэль с мягкой усмешкой. — Я привык, не переживай. У тебя вся жизнь — сплошной любовный роман с элементами приключений. Что ни месяц, то события вселенского масштаба. Помнишь, как тот парень надурил тебя на деньги? Хотя, честно говоря, смешного в этом ничего не было, но ситуация сама по себе выглядела нелепо.

— Конечно, помню, — Фрэнсис раздраженно выдохнул, поспешно затягиваясь. — Как же можно забыть? Я чуть в тюрьму не угодил из-за его вранья и попытки подать на меня в суд за непристойное поведение.

Последние слова прозвучали слишком осторожно, слишком сдержанно, и Даниэль на мгновение перестал улыбаться, внимательно вслушиваясь в его голос.

— Да ладно тебе, — попытался разрядить обстановку Даниэль. — Мы оба знаем, что это было вранье. Ни в чём непристойном ты тогда не был замечен, и вообще — кто решает, что считается приличным, а что нет?

— Да, — Фрэнсис отвел взгляд, его пальцы чуть сильнее сжали сигарету. Он задумчиво разглядывал потолок, и на его лице появилась едва уловимая тень страха. — Ты прав. Это ложь, — прошептал он, и на этот раз в голосе не осталось ни капли иронии.

Они бы еще долго вспоминали прошлое, если бы их неожиданно не прервала пожилая медсестра, которая ворвалась в палату с таким видом, будто застала их за преступлением. Ее круглое, строгое лицо пылало негодованием, а руки были решительно скрещены на груди.

— Я же говорила, что нельзя! — взвизгнула она, сверкнув глазами.

Прежде чем кто-либо успел сообразить, что происходит, она ловко подлетела к койке, выхватила сигарету из пальцев Фрэнсиса, затем, не теряя времени, выдернула из его второй руки всю пачку и с возмущенным видом швырнула ее в открытое окно.

Фрэнсис лишь тяжело вздохнул, покачав головой, и, выражая всю возможную печаль, протянул:

— Миледи, что же вы творите? Загрязняете территорию больницы. Ай-ай-ай, как неприлично.

Женщина медленно повернулась к нему, явно ошарашенная его обращением. В ее глазах промелькнуло замешательство, ведь она не ожидала услышать столь вежливые, почти благородные интонации от пациента, который только что нарушал больничные правила.

Фрэнсис, перехватив ее растерянный взгляд, лишь расплылся в широкой, добродушной улыбке, которая обычно действовала на всех безотказно. Голос его стал мягким, почти низким голосом, и, чуть понизив его, он добавил с легким укором:

— Миледи, вы не должны так волноваться. Ваши нервы так хрупки, и я, честное слово, не переживу, если они пострадают из-за меня. Присядьте, ну же, — он с улыбкой указал на пустующий стул у своей койки.

Но медсестра оказалась не из тех, кто легко поддается обаянию.

— Ах, значит, решили тут шутки шутить! Развелось богатеньких сынков, что думают, будто могут очаровать кого угодно!

Фрэнсис вздохнул, с сожалением покачав головой.

— Вы раните мое юное сердце, миледи. Я так искренне восхищаюсь вашей преданностью делу, вашей заботой. О, если бы вы только позволили мне заглянуть в ваши глаза и сказать пару слов, исходящих прямо из пробитой двумя пулями груди...

Медсестра подозрительно сузила глаза.

— Вы смеетесь?! Как же вам не стыдно!

— Совсем нет, — произнес он с очаровательной улыбкой. — Я просто хочу осыпать комплиментами столь добрую, столь заботливую женщину, которая хлопочет надо мной. Ну разве может джентльмен поступить иначе? Видите ли, женщины — мое слабое место. Особенно такие, как вы.

Он вздернул брови, глядя на нее с искренним восхищением, и, чуть склонив голову в бок, умоляюще протянул:

— Позвольте, прошу вас, позвольте мне выкурить хотя бы одну крошечную сигарету...

Но медсестра была непоколебима.

— У вас прием сульфаниламида, а вы курите, — отрезала она строго.

— Я всего лишь ударился головой, — подмигнул ей Фрэнсис.

Женщина только фыркнула, развернулась к тумбе, делая вид, что его уловки на нее не действуют.

— Миледи! — притворно страдальчески вскрикнул он, вытягивая к ней руки. — Ну куда же вы так жестоко отворачиваетесь от меня! Взгляните на меня, посмотрите в мои уставшие глаза. Разве вам не жаль меня?

Даниэль, до этого момента сдерживавший смех, молча наблюдал за другом и его, без сомнения, безнадежной попыткой обвести строгую женщину вокруг пальца. В итоге он лишь покачал головой и с усмешкой выдал:

— Боже правый, Фрэнк...

Но медсестра тут же метнула в Даниэля испепеляющий взгляд, из-за чего тот мгновенно сдержался и принял более серьезный вид.

— Вам пора, — сообщила она сухо, ткнув пальцем в сторону двери. — Больному будет проводиться процедура приема антибиотиков, и вам, мистер, следует оставить его в покое.

Она обернулась к Фрэнсису и попыталась сдернуть с него одеяло, но тот мертвой хваткой вцепился в ткань.

— Миледи, что же вы творите? — воскликнул он с наигранным ужасом. — Прямо на рабочем месте!

Женщина, не выдержав, схватила сложенные бумаги с тумбочки и легонько хлопнула ими его по голове. Фрэнсис, поняв, что сопротивление бесполезно, со стоном откинул одеяло и перевернулся на живот, сдавшись на милость судьбе.

— За что, боги. За что, — простонал он в подушку, прежде чем к нему подошли с уколом.

— Вот когда поправитесь, спасибо мне говорить будете. Вас надо вылечить так, чтобы девушки точно глаз не спускали.

— С меня и так не спускают, вы разве не видите тело перед вами, подобное лишь Аполлону? Но прошу, хотя бы одну сигарету...

Даниэль усмехнулся, наблюдая за этим представлением, и, прежде чем выйти, посмотрел на друга, который, казалось, всей душой ненавидел тот факт, что его снова заставляют лечиться.

— Выздоравливай, — сказал он с улыбкой, после чего вышел из палаты, слыша, как Фрэнсис издает долгий мучительный стон в подушку от укола в бедро.

Закрыв за собой дверь, Даниэль ощутил, как на сердце вновь накатила тяжесть. С Фрэнсисом всегда было проще жить — даже несмотря на все его причуды, он оставался для Даниэля человеком, чей оптимизм был неистощим, а его театральная манера заставляла людей либо смеяться, либо смущенно опускать взгляд. Он был тем, кто умел разрядить любую обстановку, будь то напряженный разговор или минуты полной безысходности. И, возможно, именно поэтому он стал для Даниэля своеобразной отдушиной — островком стабильности в мире, который так часто рушился. Но сейчас, стоя за дверью его палаты, он чувствовал себя подавленным, опустошенным, а главное — одиноким.

Глубоко вздохнув, Даниэль решительно направился вниз, зная, что Генри ждет его у входа, но прежде, чем встретиться с другом, он решил заглянуть к отцу.

Преодолев один лестничный пролет и длинный коридор, он оказался у знакомой палаты. Однако, войдя внутрь, он не обнаружил Уильяма Сэмюэльса. Койка была аккуратно заправлена, а на тумбе лежали сложенные вещи. В помещении царил стерильный порядок, и это мгновенно вызвало у Даниэля тревогу.

Обойдя комнату, он мельком оглядел стены, посмотрел на пустые кресла у окна, машинально потер глаза, но даже после этого не мог поверить, что отца здесь больше нет.

Почувствовав, как ладони начали холодеть от предчувствия, он вернулся к тумбе, и тогда его взгляд упал на запечатанный конверт. Белый, плотный, аккуратно сложенный, он лежал на самом краю, оставленный с особым вниманием, чтобы его сразу заметили. Даниэль потянулся к нему, развернул на другую сторону и прочитал имя, выведенное уверенной рукой:

«Даниэлю».

Его пальцы судорожно сжались на бумаге. В голове мгновенно вспыхнуло имя, которое он не мог изгнать из памяти. Имя, которое звучало в его мыслях даже в те моменты, когда он старался о нем не думать. Изабелла. Именно ее почерк.

Мгновение Даниэль смотрел на ровные, изящные буквы, а затем, резко присев на край койки, разорвал конверт и развернул лист бумаги. Он не мог ждать ни секунды.

«Дорогой Даниэль,

Я нашел в себе силы написать тебе это письмо, хоть и не без помощи заботливой медсестры. Я редко писал тебе во время войны, а когда ты вернулся, создавалось ощущение, будто ты совсем забыл о моем существовании. Возможно, это лишь мои глупые мысли, но именно они толкали меня вновь и вновь уходить в море, перекладывая всю вину за наши несостоявшиеся встречи на себя. Я не хотел тревожить тебя, отвлекать от жизни, которая, как мне казалось, должна была наконец наладиться, и надеялся, что однажды увижу тебя у алтаря, а затем и стану дедушкой. Мне казалось, что этот день наступит скоро, и тогда я смогу вздохнуть с облегчением, зная, что ты нашел свое счастье. Но, судя по словам медсестры, твои дела идут совсем не так, как мне хотелось бы думать.

Когда я начал болеть, я просил никого не говорить тебе об этом. Я был уверен, что смогу справиться, что сумею преодолеть болезнь, но с каждым днем становилось все хуже, а сил бороться становилось все меньше. Я не хотел, чтобы ты видел меня в таком состоянии. Я хотел, чтобы наша встреча после столь долгого перерыва прошла в приятной обстановке, без тяжелого груза жалости и сожалений. Ты знаешь меня — я всегда любил нагнетать и преувеличивать, и будь ты рядом, уверен, что все закончилось бы очередной ссорой. А я устал злиться, устал спорить и обвинять тебя в том, в чем ты никогда не был виноват.

Я не знаю, когда мы снова встретимся. Не знаю, придешь ли ты ко мне, чтобы поговорить, чтобы хотя бы просто посидеть рядом, но надеюсь, что ты найдешь в себе силы навестить меня вновь. Мне мало что рассказали о твоей жизни, о том, чем ты занимаешься сейчас. Судя по тому, в какой больнице я нахожусь, ты нашел какое-то действительно прибыльное дело. Только, надеюсь, оно не связано с криминалом, и ты выбрал для себя правильный путь.

Врачи уверяют меня, что скоро я пойду на поправку, но мне до сих пор тяжело дышать. Я мог бы соврать и сказать, что уже почти выздоровел, что тебе не стоит тревожиться, но все, чего я добился за последние недели — это возможность самостоятельно дойти до ванной комнаты, придерживаясь за поручни и стены, а затем обратно вернуться в постель, ощущая каждую косточку в своем теле. Видишь, я уже совсем стар, а годы, проведенные в море и вредные привычки, подкосили мое здоровье сильнее, чем я думал.

Но все же, несмотря на это, я хотел бы сказать тебе слова, которые, возможно, ты редко слышал от меня. Спасибо. Спасибо за то, что, несмотря ни на что, пытаешься помочь мне. За то, что не забыл меня, что сумел отбросить старые обиды и продолжаешь совершать правильные поступки. Спасибо за письма, которые ты писал мне каждый месяц, а я, как упрямый старик, отвечал на них коротко и редко. Спасибо за то, что пытался изменить меня, что хотел научить меня жить без Вивьен.

Я должен признаться: я до сих пор не справился с этим. Мне тяжело отпустить ее, даже спустя столько лет. Ты говорил, что отпустить — не значит забыть, но, возможно, это просто та слабость, с которой я так и не сумел справиться.

Знаешь, ты — ее точная копия. Черты лица, улыбка, взгляд. Каждый раз, глядя на тебя, я видел в тебе ее, словно она вновь жива, словно ее воля и желания продолжают существовать в тебе. Но, когда мне показали твои последние фотографии, я больше не смог узнать в тебе свою жену. Ты будто пытался стереть любую принадлежность к ней, как если бы сам не смог отпустить ее, а сходство причиняло тебе такую же невыносимую боль, какую причиняло мне.

Пусть прошло столько лет, но я чувствую: тебе все еще больно. Это видно даже через фотографии, через твой безжизненный взгляд.

Я совершил ошибку. Не сдержал обещание, которое дал твоей матери — сделать тебя счастливым. Я хочу извиниться за это. Хочу извиниться за то, что оказался слишком слабым, чтобы справиться со своим горем, за то, что срывался на тебя, кричал, поднимал руку.

Ты потерял больше, чем я. Ты потерял мать, которая носила тебя под сердцем, которая с момента твоего появления на свет защищала тебя от всего зла этого мира. И в один момент она исчезла. Навсегда. Любовь, которую она не успела тебе подарить, ушла вместе с ней. А я, ослепленный собственным горем, не дал тебе ничего взамен.

Прости меня, сынок. Пусть я понимаю, что прощения вовсе не заслужил. Я хотел сказать тебе все это лично, но пока мне хватает только сил, чтобы сказать слова для этого письма. Остальное, самое важное, я скажу тебе при встрече. Я не знаю, когда это произойдет, но я надеюсь, что скоро.

Я хочу увидеть тебя снова.

Я хочу увидеть тебя счастливым.

С наилучшими пожеланиями,

Уильям Сэмюэльс, твой отец».

Даниэль бережно сложил письмо, аккуратно вернув его в конверт, и спрятал во внутренний карман куртки, пытаясь сохранить тепло слов, написанных рукой Изабеллы по просьбе его отца. Однако прочитанное не причиняло Даниэлю боли, как это могло бы быть. Не разрывало его сердце на части, но вызывало глубокое сожаление о том, что так много осталось несказанным. Им с отцом никогда не удавалось поговорить спокойно, без напряжения, без взаимных упреков, без гнева, который вспыхивал на пустом месте. Каждая их встреча либо завершалась тяжелым молчанием, либо перерастала в ссору, и между этими двумя крайностями не существовало ничего. Но теперь, перечитывая каждую строчку, Даниэль пообещал себе, что при следующей встрече скажет отцу все, что так долго не мог произнести вслух. Он признается, как сильно его любит, и, несмотря на все сложности их отношений, поблагодарит за то, что тот не отвернулся от него, не оставил его одного, был рядом столько, сколько позволяла жизнь, и в самый важный момент протянул руку помощи.

Уильям всегда был холодным, сдержанным, неловким в проявлении чувств, но внутри него жило нечто большее, чем просто суровость. Он умел любить, но прятал это так глубоко, что, когда эмоции все же прорывались наружу, они захлестывали его с головой, сметая привычную броню отчуждения. Он не был плохим человеком, но и хорошим его тоже нельзя было назвать. Разбитый, изломанный судьбой, он не находил в себе силы восстановиться, и оттого все его страхи, слабости и отчаяние прорывались в самых уродливых формах.

Когда Даниэль только вернулся с фронта, ему казалось, что отец обрек их обоих на бесконечное одиночество. Но теперь, с годами, с накопленным багажом собственных утрат и разочарований, он больше не мог его винить. Скорее, он стал понимать своего отца. И если у него была возможность что-то изменить, помочь, исправить хотя бы частичку разрушенного прошлого — он был готов это сделать. Он пожертвует собой, если потребуется, но защитит то, что ему дорого. Именно так поступил бы его отец. Именно так когда-то поступала его мать, Вивьен.

Размышления прервал тихий голос вошедшей в палату медсестры.

— Вашему отцу стало плохо. Он сейчас у врача, — сообщила женщина, глядя на Даниэля с легкой обеспокоенностью.

Он резко поднялся с места, в одно мгновение преодолевая разделявшее их расстояние.

— С ним все в порядке? — спросил он напряженно.

— Сейчас — да. Ему оказали помощь, состояние стабилизировалось, но его организм очень ослаблен. Операция была тяжелой, экстирпация легкого — не самая простая процедура, как для пациента, так и для врачей.

— Я вернусь, — коротко сказал он, оставляя палату.

На улице его встретил Генри, задумчиво крутивший в пальцах потрепанную пачку сигарет — ту самую, что недавно вылетела в окно. Даниэль, ничего не говоря, молча забрал ее и сунул в карман.

Генри лишь пристально посмотрел на друга, не спрашивая ничего, но в его взгляде читался немой вопрос: «Что ты узнал?»

— Он ничего не сказал, можешь не переживать по этому поводу. Ну, или переживать, но я все равно ничего не знаю, — пожал плечами Даниэль, устало глядя на друга.

— Даже тебе он ничего не сказал? — Генри с досадой провел рукой по волосам, взъерошивая их. — Он дурак. Нет, не просто дурак — придурок! Наорал на сестру, на отца, и теперь играет в молчанку, как будто это детский сад! Чуть не умер, все вокруг места себе не находят, а он ведет себя так, будто ему плевать. Ты погляди только! Где вообще такое видано?

— Генри, прекрати, — Даниэль устало выдохнул и, сунув руки в карманы куртки, посмотрел на него. — Ты же сам видел, в каком он состоянии. Дай ему время. Он все расскажет, когда будет готов. Давить на него бессмысленно.

— И невежество — это тоже из-за состояния? Или он всегда так неуважительно ко всем относился?

— Со мной он говорил спокойно. Без криков. Может, все дело в том, что ты не умеешь говорить с ним на его языке? — Даниэль вскинул бровь. — Мы не знаем, что у них в семье происходит, никто нас в это не посвящает, так зачем вообще лезть?

Генри замолчал, обдумывая сказанное, но вскоре снова нахмурился.

— Может, ты и прав, — медленно признал он, — но Изабелла заплакала и выбежала из палаты. У меня сердце разрывалось от этой чертовой безысходности.

— Она плакала? — голос Даниэля неожиданно сорвался на шепот.

— Еще как, — тихо ответил Генри. — Пришлось ее успокаивать.

— Получилось? — Даниэль резко повернулся к нему корпусом.

Генри слегка опешил от его напора и нервно усмехнулся.

— Получилось, — медленно протянул он, пристально глядя на друга. — Ты тоже весь на нервах, Даниэль. Отдохни немного.

На этом их разговор завершился. Генри неспешно направился прочь, а Даниэль проводил его взглядом, прежде чем снова вернуться в здание больницы. Он надеялся, что на этот раз удастся увидеть отца, но медсестра твердо остановила его у входа в палату, не позволяя зайти. Сквозь узкую щель между дверью и косяком он мельком увидел знакомую фигуру, лежащую на койке. Отец мирно спал, даже не шевелился, и это внушало Даниэлю тревогу.

«Он до сих пор не здесь. Но не со мной».

Мысль пронзила его сознание, оставляя за собой тяжесть в груди. Не в силах больше оставаться в больнице, он поспешно покинул здание, сел в машину и поехал домой. Как только его голова коснулась подушки, он моментально провалился в глубокий, непробудный сон.