Лес 18 +

1927, октябрь

— О чем задумался, малыш? — спросил Уилл, крепко привязывая лодку к пирсу, проверяя узлы.

— Почему ты такой старый? — серьезно спросил Даниэль, разглядывая лицо отца.

— Ох, Боже, — Уилл неожиданно выпрямился, поставил руки на бедра и посмотрел на сына с притворной строгостью, но густые брови, как ни хмурились, не могли скрыть мягкости его взгляда. Несмотря на возраст, голубые глаза оставались добрыми, а улыбка искренней и теплой.

— Я не старый, просто много улыбался в жизни, вот и появились морщины, — со смешком ответил он.

— А может, ты больше хмурился, чем смеялся?

— Может, и так, Даниэль. Кто знает, — Уилл ненадолго замолчал, задумавшись над словами сына, затем покачал головой. — Если честно, я уже и не помню, чего было больше — хорошего или плохого.

Он взобрался на пирс, бережно подхватил сына и поставил рядом с собой. Легкое дуновение ветра скользнуло по их лицам, пока он вытаскивал вещи из лодки, накидывал куртку и, взяв Даниэля за руку, повел его по едва заметной тропинке, ведущей в глубь леса.

Шли они молча. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь хрустом мха и веток под ногами, размеренным, чуть хрипловатым дыханием Уилла и легким пением птиц, растворяющимся в утреннем воздухе.

Даниэль смотрел по сторонам, впитывая в себя каждый звук, каждый шорох, но чаще всего его взгляд останавливался на отце. Никто так не подходил лесу, как он. Его легкая поступь, вдумчивый взгляд, руки, покрытые мозолями и тонкими занозами от дерева, его сдержанная, спокойная манера двигаться — все в нем сливалось с природой и по итогу становилось ее частью.

Мир Уильяма был прост. Он любил природу, ходил в церковь, жил честно и правил не нарушал. Но за этой простотой скрывались тени прошлого: Шотландия, деспотичная мать, отрешенный отец, младшая покорная сестра, у которой не хватило смелости оставить родной дом.

И все же в нем было слишком много человечности, слишком много мудрости, заложенной самой судьбой. Казалось, Господь одарил его невероятным чувством справедливости и свободолюбия, вложил в его сердце любовь к жизни, несмотря на все ее удары.

Он никогда не нервничал, не переживал по пустякам, не позволял себе впадать в отчаяние. И за это его любили. Все его решения принимались спокойно, без спешки, осознанно и разумно.

— Мама сегодня приготовит нам вкусный пирог, твой любимый, — сказал Уилл, бросая взгляд на сына.

— Наш любимый, — поправил Даниэль, крепче сжимая теплую ладонь отца.

Уилл слабо улыбнулся и кивнул, соглашаясь с его словами.

— Ты очень добрый, Даниэль. Никогда не позволяй никому это добро в тебе уничтожить. Мир устроен немного не так, как ты его себе представляешь. Он не любит добрых и честных людей. Говорю это из собственного опыта.

— А почему люди не любят добрых? — спросил мальчик, нахмурившись и подняв на отца пытливый взгляд.

— У каждого появились свои причины ненавидеть других, — тяжело выдохнул Уилл, поправляя ремень сумки на плече, — и эта ненависть порождает зло. Оно копится, растет, разрастается, превращаясь в цепь, которую невозможно разорвать. Добрые люди, пытающиеся нести в этот мир что-то хорошее, оказываются загнанными в угол, их поглощает чужая злость, они ломаются и сами становятся злыми.

— А как ты не стал злым? — задумчиво спросил Даниэль, раскачивая их сцепленные руки.

— Я, — Уилл на мгновение замолчал, пытаясь подобрать правильные слова, а затем почесал подбородок свободной рукой. — Твоя мама, ну и, наверное, вера в Бога мне помогла.

— А если Бога нет? — мальчик с сомнением посмотрел на него.

— Это так не работает, — улыбнулся Уилл, качая головой. — Меня спасла сама вера в то, что Он есть. Мысль о том, что Бог присматривает за мной, дает мне надежду, что все будет хорошо. Мне нравится этот замысел. И я хочу, чтобы Он присматривал и за тобой.

— Но я и так добрый. Мне не нужен Бог, чтобы оставаться таким, — упрямо заявил Даниэль.

— Ох, мой мальчик, — протянул Уилл, сделав короткую паузу, а затем мягко продолжил: — Все сложнее, чем кажется. Божественный замысел не так прост, как тебе пока представляется. Твои вопросы идут из разума, но, когда вопросы начнут исходить из сердца, из души, то ты поймешь.

— Звучит сложно и непонятно, — нахмурился Даниэль, но спорить не стал.

— В следующий раз, когда пойдем в церковь, я расскажу тебе больше, — пообещал Уилл.

Мальчик послушно кивнул, принимая ответ, и они продолжили путь в тишине.

Спустя несколько минут они добрались до старого рабочего фургона. Уилл закинул вещи в багажный отсек, усадил сына на переднее сиденье, аккуратно закрыл за ним дверцу, а затем сам занял место водителя и завел мотор.

Лесная тропа быстро вывела их на широкую дорогу, пересекающую бескрайнее поле, уходящее далеко за горизонт. Даниэль с восхищением смотрел в окно: солнце неспешно поднималось над зелеными волнами полей, чистое голубое небо отражалось в каплях росы, а вдалеке, на фоне невысоких домиков, мирно паслось стадо овец.

Было тихо, спокойно и умиротворенно. Даниэль пока не осознавал всей прелести этого момента, но его сердце уже чувствовало его значимость.

Для Уилла же это мгновение имело куда больше смысла, чем для мальчика. Возможность быть рядом с сыном, видеть его улыбку, говорить с ним, передавать ему свое видение мира и слышать его вопросы придавала ему уверенность в том, что он по-настоящему нужен ему.

Конечно, Даниэль всегда был больше привязан к матери, что вполне естественно для ребенка, но Уилл все же старался участвовать в его воспитании, показывать ему мир, учить его видеть красоту вокруг и ценить простые радости жизни. Его главным приоритетом было воспитать достойного человека.

Он хотел, чтобы его сын знал, как прекрасен этот мир, когда ты свободен, честен, справедлив, добр и отважен. Хотел, чтобы Даниэль умел восхищаться природой, любоваться ее гармонией, чувствовать ее силу, ее спокойствие и вечность.

Краем глаза Уилл заметил, как сын, прикрыв глаза, подставляет лицо солнцу, ловя его теплое утреннее сияние. И в этот момент он был счастлив. Счастлив, что они сейчас вместе. Счастлив, что его сын растет, впитывая в себя любовь к жизни, к миру и к людям. Счастлив, что Даниэль — его сын. А он, Уильям, — его отец.

***

Снаружи бушевал шторм. Гром гремел так, что сотрясались стены, а ливень, смешанный с листьями и ветками, яростно бил в оконные стекла, пытаясь пробить их насквозь. Ветер завывал, терзая дом, стуча в крыши и двери, вырывая с корнем кусты и ломая тонкие ветви деревьев. В такие ночи казалось, что сам воздух пропитан беспокойством, что природа, разъяренная и неукротимая, напомнила людям, кто здесь настоящий хозяин.

Живя у моря, местные жители давно привыкли к частым штормам, холодным ветрам и переменчивой погоде. Здесь нередко наступали долгие, затяжные сезоны бурь, когда океан выбрасывал на берег тонны водорослей и разорванных рыбацких сетей, а улицы покрывались толстым слоем влажного песка, принесенного порывами ветра. Основным источником заработка были судостроение и рыболовство, но в такую погоду работать становилось тяжело: волны уносили лодки, верфи затапливало, а морской ветер превращал даже простую прогулку по пирсу в опасное испытание. И все же люди продолжали трудиться, как делали это всегда, — привычка, закаленная годами.

Даниэль боялся грома больше всего на свете. Он забрался под одеяло, сжав его в кулаках, и широко раскрытыми глазами смотрел в окно, дожидаясь очередного раската. Вспышка молнии разрезала ночное небо, озарив темную комнату призрачным, мертвенно-белым светом. Он затаил дыхание, прислушиваясь, и, когда спустя несколько секунд прогремел оглушительный удар грома, испуганно зажмурился. Осенняя листва, то прилипала к стеклу, то срывалась с ветром прочь, а ветви деревьев царапали оконную раму, словно пытались добраться до мальчика и поглотить его вместе с штормом.

Сегодня было страшнее, чем в прошлый раз. Каждую такую ночь Даниэль пытался справиться со своим страхом в одиночку, и даже начинал привыкать, но сегодня он понял: без маминой колыбельной ему не заснуть.

Сев на край кровати, он натянул на ноги тапочки, осторожно приоткрыл дверь и вышел в коридор на цыпочках, стараясь не шуметь. Гром становился тише, уходя в глубину ночи, и вместо него доносилось нечто иное — тихая, мягкая музыка и приглушенные голоса родителей.

Даниэль осторожно выглянул из-за угла. Мама и папа танцевали.

Они двигались медленно, покачиваясь в такт негромкому, убаюкивающему мотиву, отбрасывая длинные тени на пол, освещенный только теплым светом камина. Отец что-то шептал матери на ухо, и она, смущенно улыбаясь, прятала взгляд, и Даниэль видел, как ее пальцы крепче сжимают его руку.

Он не мог разобрать слов, но сердце сжималось от радости, видя, как нежно и внимательно отец смотрит на нее. Как легко и бережно касается ее спины, как уверенно ведет в танце, а она доверчиво кладет голову ему на плечо.

Даниэль не понимал многого. Почему в глазах отца столько тепла? Почему мама вдруг так по-особенному улыбается? Почему они танцуют по вечерам без него? Почему в конце концов они не могут спать вместе с ним, положив его по середине постели?

Он не ревновал — напротив, ему хотелось быть частью их сердечного танца. Почему-то эта тихая, окутанная загадочным сиянием любовь, которая наполняла комнату, казалась ему не просто красивой, но и удивительно интересной и волнующей. Но даже просто наблюдать за ними было достаточно. При нем родители никогда не были такими близкими и никогда не касались друг друга так трепетно.

— Даниэль? — раздался вдруг хрипловатый, но по-прежнему теплый и мягкий голос матери, нарушая гулкое, наполненное звуками дождя и ветра молчание.

Мальчик вздрогнул, его сердце сжалось от неожиданности, но, подняв взгляд на ее силуэт, смягчившийся в тусклом свете камина, он тут же расслабился, забыв, зачем прятался за углом.

Женщина, слегка наклонив голову, внимательно посмотрела на сына, а затем, извиняющимся жестом коснувшись плеча мужа, что-то тихо шепнула ему и направилась к мальчику. Ее движения были такими же плавными, как и в танце, таким же легкими, словно ветер колыхал ее платье, но в глазах читалась тревога — неужели опять плохие сны?

— Что-то случилось? — спросила она, осторожно взяв его за руку и чуть сжав пальцы, давая понять, что он может довериться ей, как всегда доверял.

Даниэль, опустив голову, виновато поджал губы, надув щеки, и хотел ответить, но потом передумал; он почувствовал стыд за то, что потревожил их уединение, но сильнее этого было желание снова ощутить мамино тепло, ее прикосновения, ее нежный голос, от которых любой страх казался глупостью.

— Страшно. Там Посейдон стучится ко мне, — признался он почти шепотом, стараясь говорить как можно тише, чтобы отец не услышал, а затем, не выдержав, прижался к ее боку.

Она улыбнулась, провела тыльной стороной ладони по его щеке и, заглянув в большие, тревожные глаза сына, кивнула, подтверждая, что понимает его тревогу, а потом мягко потянула его за руку, ведя через полутемный коридор к его комнате.

Даниэль, едва оказавшись у кровати, быстро забрался на нее, торопливо завернулся в теплое одеяло и, отодвинувшись к стене, освободил место рядом, чтобы мама могла сесть, ведь он знал, что она не оставит его одного. Женщина аккуратно прикрыла дверь, бесшумно подошла к постели, присела на краешек и, протянув руку, мягко провела ладонью по его непослушным густым волосам, убирая упавшую прядь со лба.

— Подвинься поближе, — прошептала она с легкой улыбкой, и мальчик послушно приблизился, положив голову ей на колени, прикрыв глаза и чувствуя, как дрожь, вызванная страхом перед стихией, постепенно стихает.

Теплые пальцы ласково перебирали его волосы, медленно повторяя давно знакомый ему ритм, и сердце его билось все спокойнее; казалось, не было ни грома, ни бушующего ветра за окном, ни слепого страха, заставлявшего прятаться под одеялом, а были только ее нежные руки, защищающие от любых бед, и ее голос, который заполнил собой всю комнату, растворяя в себе даже самые тревожные мысли.

Песня была такой же мягкой, как ее голос, и такой же родной, как все, что окружало его в этом доме; она укутывала его, убаюкивала, одаривала спокойствием, и Даниэль не смог устоять перед этим чувством защищенности, моментально проваливаясь в сон, уносящий его туда, где не было гроз, не было холодного ветра и стучащих в окно веток, а были только мамины объятия и ее тихий, напевный голос.

Во сне он все еще чувствовал ее прикосновения, слышал ее мелодичный голос, ощущал тот же покой, который окутывал его всякий раз, когда она была рядом.

Он никогда не просил многого. Он не ждал, что она будет танцевать с ним так же, как с отцом, не требовал от нее большего внимания, чем получал, не злился, когда она уходила, оставляя его одного в комнате. Он лишь хотел чувствовать ее присутствие, видеть ее добрую улыбку и знать, что она его любит. Разве так много нужно маленькому ребенку?

***

Воскресное утро не отличалось от предыдущих и, вероятно, не будет отличаться от последующих: те же ранние сборы, те же привычные движения, те же монотонные часы, наполненные звуками молитв и протяжным пением церковного хора. Уже через час после пробуждения Даниэль вместе с родителями сидел в первом ряду храма, рассеянно слушая голос священника, который то возвышался, то плавно спадал, напоминая шум далекого морского прибоя.

Ему было сонно, и, как всегда, он не проявлял особого интереса к происходящему: слова, произносимые священнослужителем, сливались в сплошной гул, а пение хора, пусть и красивое, убаюкивало, словно колыбельная, которую когда-то напевала мать. Однако, несмотря на это, его взгляд неизменно останавливался на распятии, возвышающемся над алтарем, и, едва завороженный этим зрелищем, он мысленно возвращался к тем же вопросам, что мучили его и раньше. За что? Почему именно так? Был ли он хорошим человеком? Кто эти люди, что стоят у подножия креста? Они это сделали?

Отец всегда терпеливо отвечал на его вопросы, рассказывая о Рождестве, Пасхе, объясняя смысл этих праздников, но распятие Христа казалось Даниэлю чем-то настолько особенным и ужасным одновременно, что даже самые простые объяснения не могли развеять странное, почти болезненное ощущение внутри.

Он часто думал о том, что бы сказал сыну Бога, если бы встретил его на небесах: может быть, просто обнял бы, так, как это делала мама, когда он приходил к ней расстроенным, или, может, прошептал бы слова утешения, какие сам так часто слышал в свой адрес — «все будет хорошо, все обязательно будет хорошо». Но всякий раз, размышляя об этом, он неизменно приходил к одному и тому же ужасному выводу: людей убивают люди.

Позже отец объяснил ему, что убийство — один из самых тяжких грехов, но самым страшным, самым непростительным грехом человечества стало распятие Христа, потому что никто не вправе решать судьбу другого человека, когда эта судьба находится только в руках Бога.

Подрастая, Даниэль постепенно начал понимать простоту и одновременно глубину этой истины, в которой заключалась сама суть жизни: никто не может забрать ее, потому что жизнь — это целый мир. Помимо этого, отец рассказывал ему и о других смертных грехах, но ничто не впечатлило его так сильно, как история о Христе, и, будучи еще ребенком, он дал себе клятву никогда не убивать.

Церковная служба завершилась ближе к полудню, и, выходя из церкви, родители, как и обещали, купили Даниэлю новый серебряный крестик взамен потерянного. Он потерял его несколько недель назад, когда подрался с мальчишкой в школе: тонкая нитка, на которой висел крестик, порвалась, и тот улетел в траву, затерявшись навсегда.

Даниэль долго переживал, боясь, что родители рассердятся, но они, к его удивлению, лишь мягко улыбнулись и сказали, что купят новый, ведь главное — не сам крестик, а то, что Даниэль держит в своем сердце.

Сжимая в пальцах прохладный металл, мальчик внимательно слушал наставления отца, а затем, без колебаний, надел его на шею, спрятав под тканью рубашки и прижимая к груди, стараясь впитать в себя ту невидимую силу, что связывала его с Богом.

«Все, что дает тебе веру, должно быть ближе к сердцу», — говорил отец. И Даниэль с этим был согласен.

По сложившемуся обычаю, в этот день вся семья собиралась на кухне, чтобы вместе готовить обед и ужин, и если обычно родители учили Даниэля основам кулинарного мастерства, поручая ему самые простые задачи, то сегодня отец решил сделать исключение и сам взялся за приготовление рыбы вместе с сыном.

Мальчик, заинтересованный процессом, с неподдельным любопытством наблюдал, как крепкие, уверенные руки Уильяма ловко разделывают рыбу, осторожно извлекая косточки, и, стараясь во всем ему подражать, аккуратно натирал тушку маринадом, следуя указаниям родителя. Уильям сдержанно похвалил сына, хотя с усмешкой заметил, что тот все же переборщил с солью, но Даниэль воспринял это с радостью, ведь главное — что у него получилось. Когда рыба, наконец, была готова и отправилась в печь, он, довольный своим участием в процессе, поспешил в свою комнату, чтобы с головой уйти в игру, расставляя на полу сделанные отцом деревянные машинки и разыгрывая воображаемые сцены гонок и путешествий.

После ужина, как и всегда, вся семья собиралась у камина. Отец доставал с полки старую книгу, садился в любимое кресло, которое уже порядком износилось, но по-прежнему оставалось самым удобным, надевал очки и, неспешно раскрывая пожелтевшие страницы, начинал читать. Рядом устраивались Вивиен и Даниэль: раньше мать терпеливо учила его буквам, помогала произносить сложные слова, но теперь он уже мог самостоятельно складывать их в слоги и старательно вслушивался в собственный голос, пробуя осилить незнакомые предложения.

Радовались все, хотя отец, как обычно, старался не показывать своих эмоций, лишь уголки его губ едва заметно приподнимались, выдавая неподдельную гордость. Они читали не больше часа, чтобы не перегружать ребенка перед сном, но даже этого времени было достаточно, чтобы наполнить дом особенной теплотой, создавая ощущение защищенности и покоя.

Закончив, Даниэль, бережно сложив свою и отцовскую книги, поставил их на полку, а затем быстро вытер влажные от волнения ладони о домашние шорты. Уильям снял очки, неторопливо подошел к камину и, оценивая огонь, добавил несколько поленьев.

— Я тоже хочу, — тут же откликнулся мальчик, подхватив небольшое полено и, приложив все силы, бросил его в камин.

Отец одобрительно кивнул, но не сказал ничего, лишь повернулся к жене и вдруг крепко обнял ее.

— Уильям, что случилось? — удивленно спросила Вивиен, смущенно кладя ладони ему на плечи.

— Он просто тебя любит, — хихикнул Даниэль, мгновенно вскакивая на ноги и подбегая к родителям, обхватывая их ноги своими маленькими руками.

Вивиен тепло улыбнулась, ее пальцы мягко скользнули по голове сына, и Даниэль тут же расслабился, наслаждаясь этим ласковым жестом.

— Даниэль, помнишь, ты давно о чем-то меня просил? — неожиданно заговорил Уильям.

— Просил? О чем? — нахмурился мальчик, пытаясь вспомнить.

— Ну, о брате, — многозначительно произнес отец, неловко почесав шею, бегая глазами по потолку. — Не знаю, какого ребенка выбрал для нас Господь — мальчика или девочку, но, похоже, у тебя скоро появится младший брат или сестра.

— Что? — Даниэль резко выпрямился и широко распахнул глаза. — Но ты говорил, что уговорить Его почти невозможно! Ты сказал, что это очень трудно!

— Да, я так думал, — покраснев, проговорил Уильям, бросая быстрый взгляд на жену, в чьих глазах читалась едва заметная насмешка. — Но, похоже Он согласился сделать нам этот подарок.

Мальчик изумленно посмотрел на отца, еще не до конца осознавая услышанное, но постепенно в его глазах зажегся восторг, а лицо озарила сияющая улыбка.

— Ты лучший! — с искренним восхищением выпалил он, бросаясь к Уильяму и с силой прижимаясь к нему, утыкаясь головой в колени.

Мужчина лишь улыбнулся, легко погладил его по волосам, а затем, подняв глаза на жену, увидел в них отражение собственного счастья. Вивиен стояла рядом, наблюдая за ними с нежностью и любовью, ее лицо светилось радостью, и, не удержавшись, Уильям притянул ее к себе, обнял так же крепко, как сына, и, пока мальчик не видел, нежно коснулся ее губ, прижимаясь к ее плечу.

В тот момент ему казалось, что он, Уильям — самый счастливый человек на земле. Но в те же самые секунды, стоя между родителями и ощущая тепло их тел, Даниэль думал, что это именно он — самый счастливый.

Будущее представлялось ему наполненным новыми чудесами, радостными днями, долгими прогулками с отцом и теплыми вечерами у камина. Мысль о брате или сестре будоражила его воображение, заставляя строить невероятные планы: он представлял, как будет учить его или ее играть, как будет оберегать, как вместе они станут разыгрывать сценки и рисовать сказочные миры.

Он ждал. Ждал с каждым днем все сильнее, глядя в окно в надежде увидеть таинственного посланника, который принесет в их дом младенца. Даниэль рисовал на бумаге их семью, уже добавляя в нее маленькую фигурку, пусть пока еще нарисованную неловкими линиями, но уже такую важную и значимую. Он ждал с искренним, нетерпеливым трепетом. Ждал, даже когда мама собирала вещи и уезжала на машине. Ждал, когда ходил по дому, то и дело поглядывая на часы и меряя шагами коридоры. Ждал, когда беспокойно сидел на кровати, пытаясь придумать, как назвать брата или сестру, гадая, на кого ребенок будет больше похож.

Но когда отец вернулся в одиночестве, он неосознанно понял, что ждать уже больше некого.