Глава 4
Даниэль никогда не был любителем праздников, особенно тех, где собиралось множество людей. Даже Рождество он недолюбливал — не столько из-за самой традиции, сколько из-за тесноты и духоты, неизменно окутывающих каждого человека в храме, несмотря на ледяной холод за его стенами. Однако именно в один из таких праздников — среди толпы, молитв и скопившегося у входа народа — он впервые встретил Фрэнсиса Талли.
Это случилось на Рождество 1935 года. Отец Даниэля в тот год решил отпраздновать его не в небольшом приходском храме, а в величественном соборе Святого Павла в Лондоне. То ли из-за невероятного наплыва верующих, то ли по причине особых ограничений, они не смогли попасть внутрь и были вынуждены остаться снаружи, среди плотной массы людей, где смешивались запахи шерстяных пальто, зимнего воздуха и теплого воскового дыма свечей.
Даниэль чувствовал себя изможденным — сковывающий холод снаружи и густой людской жар вокруг словно соревновались за власть над его телом, вызывая неуютное ощущение лихорадки. Он изо всех сил старался не клевать носом, мечтая обо всем, кроме церковной службы, но вдруг его взгляд выхватил среди чужих лиц одного юношу, примерно его же возраста. Тот был одет в двубортное шерстяное пальто сидело оно на нем безукоризненно; светлый шарф элегантно обвивал шею. Молодой человек стоял неподвижно. В его осанке чувствовалась врожденная гордость, унаследованная от предков, а взгляд, устремленный перед собой, выдавал человека, привыкшего к соблюдению правил и традиций.
Даниэль невольно выпрямился, охваченный странным стыдом за собственное легкомыслие. Он продолжал поглядывать на юношу, пока его внимание не привлекло движение рядом. Из-под плаща незнакомца медленно, почти незаметно, вытягивалась чужая рука, тянущаяся к карману его пальто. Еще мгновение — и ловкие пальцы ухватили кожаный бумажник, бесшумно извлекая его наружу.
Даниэля поразило две вещи: во-первых, что столь молодой человек мог иметь при себе значительную сумму, а во-вторых — почему кто-то осмелился красть в такой светлый день? Гнев охватил его мгновенно. Его врожденное чувство справедливости, воспитанное с ранних лет, взяло верх над разумом, и, не задумываясь ни на секунду, он бросился вдогонку за вором.
Юркий, ловкий, словно выскальзывающая из рук рыба, вор уверенно пробирался сквозь толпу, ускользая меж людей. Даниэль, напротив, действовал грубо: расталкивал плечами всех, кто попадался на пути, не обращая внимания на возмущенные выкрики, пока наконец не нагнал преступника. Прыжок — и он повалил его на землю, больно ударившись коленями о промерзший камень.
Вокруг послышались испуганные восклицания, люди расступились, образуя живой круг. Даниэль, тяжело дыша, перевернул задержанного на спину, вцепившись ему в грудки. Это оказался парень, чуть старше его самого, с миловидными чертами лица и дерзким взглядом, полным удивления от такого поворота событий. Он попытался сбросить Даниэля, но тот держался крепко, пока чужая рука внезапно не вцепилась ему в плечо, заставляя ослабить хватку.
Даниэль резко обернулся и встретился взглядом с тем самым юношей, у которого украли бумажник. Его лицо оставалось спокойным, но глаза смотрели с неожиданным интересом. Даниэль не стал медлить: выхватил у вора бумажник и, тяжело дыша, поднялся на ноги, смахивая варежкой пот с разгоряченного лица.
— Господин! Этот бесчестный трус в такой светлый праздник осмелился украсть у вас вот это! — Даниэль протянул незнакомцу его вещь, испепеляя воришку взглядом, в котором читалось и презрение, и недоумение.
Юноша, казалось, даже не удивился. Он спокойно посмотрел на бумажник, взял его в руки и вдруг тихо рассмеялся, покачав головой, забавляясь этой сценой.
— Это было смело с вашей стороны, — произнес он, поднимая на Даниэля внимательный взгляд. — Позвольте пояснить: у нас с моим другом есть такая забава. Когда становится скучно, мы крадем что-нибудь друг у друга. Тот, кто замечает пропажу во время кражи, — выигрывает, а проигравший, соответственно, платит за ужин или выпивку.
Даниэль уставился на него, затем перевел взгляд на «преступника», который теперь уже стоял, оправляя одежду и смахивая снег с пальто. Он бросил на парочку недоверчивый взгляд.
— Получается, вы победили! — Фрэнсис радушно похлопал Даниэля по плечу, словно они были давними приятелями. — Я не имею чести знакомым быть с тобой. Вы...
— Даниэль. Даниэль Сэмюэльс, — тихо сказал он, все еще пребывая в легком замешательстве от манеры речи нового знакомого. Она звучала неестественно возвышенно, словно он нарочно играл словами, придавая им особую, чуть вычурную мелодику.
— Фрэнсис Талли, — представился юноша, легко склонив голову, а затем сделал приглашающий жест в сторону своего друга. — А это Генри Пауэлл.
Недавний «преступник» кивнул с легкой полуулыбкой. Теперь, глядя на него внимательнее, Даниэль отметил, что тот не выглядит уж очень виноватым, скорее немного смущенным.
— Вы поэт? — неожиданно спросил Даниэль.
Фрэнсис скривился, будто от кислого вина, а Генри громко расхохотался.
— Он что-то на его подобии, — объявил Генри, едва переводя дыхание от смеха. — Хочет быть поэтом, но, как известно, не каждому суждено стать тем самым гением пера.
— Мой друг преувеличивает, — невозмутимо отозвался Фрэнсис. — Я просто стремлюсь к совершенству.
Теперь его манера речи резко изменилась. Даниэль нахмурился, пытаясь уловить суть этой переменчивости.
— Мне нравится ваш галстук, — внезапно сменил тему Фрэнсис, чуть подавшись вперед и несмело коснувшись края галстука Даниэля.
Тот невольно напрягся. Все это было странно: причудливые игры, неожиданные знакомства, теперь еще и личные прикосновения. Он озадаченно посмотрел на нового знакомого.
— Его мне подарил отец, — сказал он наконец, чуть отступая назад.
— Я хочу его, — без тени сомнений заявил Фрэнсис. — За сколько отдадите? Назовите любую сумму.
— Он не продается, — отрезал Даниэль, не веря своим ушам.
— Любая сумма, — вновь повторил Фрэнсис с легкой улыбкой.
— Я же сказал, он не продается, — твердо повторил Даниэль, чувствуя, как это нелепое предложение начинает его раздражать.
Генри молча наблюдал за этим обменом взглядами, переводя глаза с одного на другого. По его лицу блуждала ленивая полуулыбка, явно выдававшая его развлечение от происходящего. Фрэнсис, наконец, смирился с отказом, но выражение легкого разочарования все же скользнуло по его лицу. Он выдохнул и, пряча бумажник во внутренний карман пальто, спросил:
— Откуда вы?
— Из Феликстоу.
— Значит, вы вовсе не господин, — задумчиво проговорил Фрэнсис.
— Поэтому предпочел бы, чтобы вы обращались ко мне на «ты». Мне неловко.
— Чувствуете себя неправильно?
— Можно и так сказать.
— Хорошо, Даниэль из Феликстоу, — кивнул Фрэнсис, снова хитро улыбнувшись. — Я бы хотел увидеться с тобой еще раз. Когда можно прийти в гости?
— В гости? — Даниэль удивленно уставился на него. — Боже, зачем оно вам? Там тихо, скучно, места мало.
— Именно это мне и нужно, — усмехнулся Фрэнсис. — Я прибуду завтра к полудню. Вместе с Генри.
Стоит сказать, что с тех пор трое юношей изменились. Фрэнсис, некогда наряжавшийся напыщенно и говоривший как юное дарование поэзии, стал скромен до костей. Его гардероб теперь состоял из простых, но безупречно сидящих вещей: от начищенных туфель до неизменной черной жилетки, дополнявшей рубашки всех возможных цветов. Даже дома, в поздний час, он не расставался с этим элементом, который подчеркивал его подтянутое телосложение, скрытое под несколькими слоями одежды. Для наследника доков в Саутгемптоне, богатого семейного бизнеса, такая простота в одеянии могла показаться чересчур скромной, но именно она придавала ему особый шарм, оттеняя его холодноватую сдержанность и резкие манеры. Однако экспрессию свою он не утратил — напротив, после возвращения с войны стал ругаться больше обычного, хотя и пытался сдерживать себя. Он уже не был юным поэтом, мечтающим о великих стихах и возвышенных чувствах. Теперь перед миром предстал мужчина с мрачным, но богатым прошлым и не менее интригующим будущим.
Генри же, всегда молчаливый и сдержанный, не изменился ни в тот день, когда они впервые встретились, ни сейчас. Он редко вставлял свои замечания, иногда делая это не впопад и задевая своими словами, хот я и не закладывал таких замыслов в свою речь. Разве что его манеры остались безупречными, а интересы неизменными — военное дело по-прежнему занимало его разум и сердце. Гардероб его, казалось, не обновлялся вовсе: та же аккуратная форма, те же строгие костюмы. Однако одна вещь в нем все же изменилась — его отношение к женщинам. Генри всегда легко влюблялся, еще легче страдал, а затем столь же быстро находил новую пассию. Он не был изменником, не искал увлечений ради забавы, но его любовные дела были ветреными, словно он все еще пытался найти ту единственную, которая сумеет залечить рану, оставленную Джоан. Друзья беспокоились за него, но Генри никогда не говорил о своих чувствах. Он был человеком сдержанным, а потому им оставалось лишь гадать, какие внутренние переживания бушевали в его душе. Война изменила каждого из них, и каждый по-своему прятал слабости, с которыми было трудно жить. Но первым сдался именно Генри — его броня треснула, и чувства, что он так долго держал взаперти, вырвались наружу.
Даниэль, напротив, не менялся до войны, но, вернувшись домой, стал смелее, решительнее, грубее в своих действиях и проявления чувств. Осознание того, что ничто не вечно, понимание бренности человеческой жизни — или, быть может, стремление вернуть в себе того самого человека, которого он потерял в окопах и бомбежках, — все это придало ему стойкость, сделало его сильнее.
Подарок Фрэнсису был скромным, но искренним, и именно это придавало ему особую значимость. Когда Даниэль прибыл в поместье семьи Талли, он вручил другу небольшой сверток. Фрэнсис, прекрасно зная положение семьи Даниэля, не ожидал материального подарка. Для него куда важнее было другое — они снова собрались вместе. Живые. Целые. Все еще способные улыбаться.
— Он же не продается, — сказал Фрэнсис, держа в руках галстук и улыбаясь.
— Правильно, он не продается, потому что это подарок, — ответил Даниэль, хлопнув друга по плечу и чуть приподняв подбородок. — Он идеально подойдет к твоей неизменной черной жилетке.
Фрэнсис провел пальцами по гладкой ткани, едва ощутимо улыбнулся и покачал головой.
— Спасибо тебе. На самом деле, ты даже не представляешь, как я ждал тебя на этом празднике, — он на мгновение замолчал, а затем посмотрел в глаза друга долгим, почти проницательным взглядом, полным искренности. — Я всей душой рад, что ты смог приехать.
Даниэль заметил на его щеках едва различимые шрамы — следы порезов, которые оставила война, и сердце невольно защемило. Он крепко обнял когда-то юного, восторженного графомана, который теперь стал мужчиной, знающим цену жизни и молчанию.
— Гость из Франции уже прибыл? — спросил он, наконец отпустив друга.
Фрэнсис скривился и, пряча улыбку, медленно начал завязывать галстук.
— Так ты ради них подстригся? — с притворным разочарованием проговорил он.
— Они? — переспросил Даниэль, чуть нахмурившись.
— Да. Отец и сын, господа Саварры. Или, как там у них принято... месье, — Фрэнсис закатил глаза, поправляя манжеты.
— Ты знал их раньше? — Даниэль медленно пошел в сторону шумной гостиной, обходя лестницу и украдкой разглядывая собравшихся гостей.
— Нет, впервые вижу такого напыщенного болвана и такого странного, молчаливого сынка, — буркнул Фрэнсис, снова отводя взгляд в сторону.
— Ты уже успел выпить? Обычно ты не позволяешь себе так ругаться.
— Просто этот старик болтает без умолку, а его сын — наоборот, молчит, как истукан. Это раздражает.
— Французы, между прочим, славятся своим нежеланием сдерживать себя во всем, — усмехнулся Даниэль, краем глаза следя за тем, как Фрэнсис ловко заправляет галстук в жилетку.
— Ты, видно, не с теми французами общался.
— Может, как раз с теми.
— Не знаю, каких именно французов ты имеешь в виду, но этот юноша пугающе спокоен.
— Ты можешь поразить его своей поэзией, и он сразу же расцветет, — предложил Даниэль с лукавой улыбкой.
Фрэнсис на мгновение замер, хитро прищурился и хмыкнул.
— Посмотрим, как пройдет вечер. Кстати, скоро должен появиться Генри, а Изабелла уже приехала.
Он замолчал, остановившись у двери гостиной и переводя взгляд на сестру. Она стояла рядом с улыбающимся отцом, ее светлые волосы свободно спадали на плечи, а в глазах, несмотря на улыбку, читалась легкая усталость.
— Она так повзрослела, — тихо произнес Фрэнсис, слегка нахмурившись. — И я до сих пор не могу это принять. Ужасно.
Рядом с ними стояли гости из Франции — полноватый невысокий мужчина с аккуратно подстриженными усами. Даниэль, перебирая взглядом людей в комнате, пытался отыскать его сына среди гостей.
— Далеко не смотри, он стоит рядом со своим отцом, — заметил Фрэнсис, перехватывая его взгляд.
Даниэль округлил глаза, когда, наконец, разглядел статного молодого человека, выделявшегося среди гостей не только высоким ростом, но и удивительной собранностью, что не свойственна столь юному возрасту.
— Сколько же ему лет? — спросил Даниэль, все еще не веря своим глазам.
— Девятнадцать, — спокойно ответил Фрэнсис.
— Ты смеешься, наверное.
— Зачем мне врать? Не знаю, что за зелье пил этот младший Саварр, но он действительно выше нас обоих. Даже выше меня на полголовы. Так что, друг мой, мы с тобой в одной лодке.
— Не считая Генри, — напомнил Даниэль. — Он всегда был высоким.
— Что удивительно, ведь Генри — истинный англичанин.
— С каких пор ты так тщательно разбираешься в национальных особенностях?
Фрэнсис задумчиво повертел в руках зажигалку, затем со вздохом пожал плечами.
— Знаешь, времена такие. Еще недавно людей сжигали за неправильную форму черепа. Завтра, может, сажать начнут за рост. Так что готовься, друг мой. Война только начинается.
— Как пессимистично, — рассмеялся Даниэль, хлопнув его по плечу.
Фрэнсис, скривившись, кивнул в сторону гостиной:
— Добро пожаловать в высшее общество.
Фрэнсис кивнул с усмешкой, а Даниэль, следуя за другом в гостиную, подумал, что, несмотря на все перемены и напряжение, они все еще могли найти время для иронии и простого человеческого общения. И пусть жизнь продолжала бросать вызовы, а судьба испытывала их на прочность, этот вечер, наполненный светом, теплом и оживленными разговорами, все еще оставался их маленьким убежищем, где прошлое, настоящее и будущее сливались воедино.
— Двадцать пять стукнуло. Жизнь закончилась, — протянул Фрэнсис, задумчиво покачивая в руке стакан с виски.
— Тогда, по твоим словам, у Генри не за горами встреча со смертью, — сказал Даниэль, чуть приподняв бровь.
— А ты, друг мой, будешь жить долго, — серьезно заявил Фрэнсис.
— Только потому, что младше вас? — прищурился Даниэль, внимательно глядя на него.
Фрэнсис сделал небольшую паузу, снова хмыкнул себе под нос, как делал всегда, когда собирался сказать что-то одновременно и остроумное, и, без сомнения, глупое.
— Нет, потому что живучий ты. Тебя, как траву, все косят и косят, а ты все растешь и растешь. Удивительный ты человек, Даниэль. Даже представить себе не можешь, насколько.
— Так сложилось, Фрэнсис. У каждого из нас были разные обстоятельства, но решения приходилось принимать одинаково тяжелые, независимо от ранга, возраста и опыта.
— И ты хорошо справился, друг мой, — похлопал его по плечу Фрэнсис. Затем вдруг замер, прислушиваясь к звукам из холла. — Кто-то стучит. Должно быть, это Генри. Ступай к гостям, мы подойдем.
Фрэнсис скрылся за дверью, оставив друга одного среди оживленного разговора и приглушенного света люстр. Не теряя времени, Даниэль направился к Изабелле, которая уже сидела за столом, задумчиво наблюдая за гостями. Сегодня она выглядела особенно утонченно: наряд в точности подчеркивал ее легкую, аристократическую грацию, волосы были аккуратно уложены, а легкий, почти незаметный макияж делал ее еще более изящной. На ее лице не было грусти, лишь едва уловимые нотки волнения, перемешанного с любопытством и усталостью.
Когда Даниэль сел рядом, она сразу же перевела на него взгляд, быстро окинув его изучающим взглядом.
— Вы подстриглись, — подметила она, заправляя выбившуюся прядь за ухо. — Вам идет.
— Благодарю вас, — чуть смутившись, ответил он. — А вы сегодня выглядите восхитительно.
— Всего лишь решила надеть праздничное платье, — пожала плечами Изабелла.
— И оно вам идеально подходит, — с искренностью в голосе сказал Даниэль. — Может, налить вам чего-нибудь?
— Благодарю, но у меня уже есть, — она приподняла свой бокал и сделала маленький глоток темного вина, отчего ее губы на мгновение стали чуть ярче.
— Хорошо, — он налил себе воды, прочистил горло и, сделав небольшой глоток, нерешительно продолжил: — Может быть, после ужина я мог бы пригласить вас на танец?
Изабелла на мгновение замерла, взвешивая в голове все возможные варианты ответа, после отвела взгляд, провела пальцами по ножке бокала и с легким смущением сказала:
— Думаю, с этим могут возникнуть небольшие сложности.
— Почему? — нахмурился Даниэль, не сразу понимая, в чем дело.
— Я плохо передвигаюсь, — тихо призналась она. — Вы, наверное, уже забыли.
— Нет! Как можно забыть? — тут же поспешил заверить он, подаваясь вперед и заглядывая ей в глаза. — Но ведь нам не обязательно вытанцовывать сложные па. Можно просто медленный танец. Вальс или что-то подобное.
Он видел, как Изабелла опустила голову, задумавшись. На ее лице читалось колебание, но в глубине глаз промелькнула искорка интереса. Возможно, она и сама хотела согласиться, но что-то внутри все еще мешало.
— Вальс — это тоже динамичный танец, — мягко возразила Изабелла, задержав взгляд на Даниэле. — Вы извините меня, но, пожалуй, я вынуждена отказаться из-за состояния своего здоровья, — она сделала короткую паузу, затем, чуть смягчая отказ, добавила: — Но я бы с удовольствием послушала вашу игру на рояле. Вы же не разучились играть?
Даниэль, сначала расстроенный, тут же оживился, радостно закивав. Он поспешно сделал большой глоток воды, но едва сдержался, чтобы не закашляться.
— Сыграю, да еще и сочиню для вас что захотите! Может, у вас есть особые пожелания?
— Не будет ли легче сочинить что-нибудь о любви? — предложила Изабелла, слегка улыбаясь. — Рояль — он ведь такой инструмент, трагичный, что ли?
— О любви? Ах, о любви, — повторил Даниэль, с легким сомнением качнув головой. — Это сложное задание, но я постараюсь его выполнить.
— Я не прошу, чтобы вы сочинили прямо сейчас, — ответила она, покачав головой. — Сегодня было бы прекрасно, если бы вы просто сыграли что-нибудь для нас. А как задание — пусть это будет произведение о любви. Чтобы ваши руки не забывали своего ремесла.
— Руки, как и глаза, всегда помнят, — уверенно сказал Даниэль. — Не сомневайтесь во мне, Изабелла. Я постараюсь закончить до прихода зимы.
— Тогда, когда на улице будут бушевать снежные бури, а рядом будет теплый камин, я с удовольствием послушаю вашу музыку, — ее голос был мягким, но в этот момент она обернулась к входу в зал и сдавленно ахнула.
Даниэль немедленно поднялся на ноги, машинально расстегивая верхнюю пуговицу пиджака. Его взгляд тут же зацепился за исхудавший, измученный силуэт Генри.
Бессонные ночи наложили на его лицо свой отпечаток: оно стало бледным, вытянутым, впалые щеки придавали ему почти старческий вид. Но, несмотря на изможденность, он привел себя в порядок: коротко подстриженные волосы, едва заметная щетина, безупречно выглаженная темно-синяя рубашка и черный пиджак. Выглядел он, как и подобает на празднике, но, если бы не одежда, никто бы не сказал, что этот человек пришел на торжество.
Генри всегда одевался по своему внутреннему состоянию, игнорируя правила моды и условности светских мероприятий. Даниэль вдруг подумал: а что скрывает этот тщательно подобранный образ? Ведь Генри не был человеком, который говорил о своих переживаниях. Он носил их внутри, заключая в непроницаемую оболочку, скрывая за ровной осанкой и сдержанными жестами. Но сейчас его взгляд выдавал его больше, чем он сам того хотел.
Изабелла первой нарушила молчание.
— Генри... — негромко произнесла она, все еще удерживая в руках бокал с вином. — Вам стоит подойти к ним, — тихо произнесла Изабелла, вырывая Даниэля из ступора. — Думаю, он так же, как и вы, долго думал о встрече с вами.
Даниэль допил оставшуюся воду в стакане, поставил его на стол и, быстрым шагом обогнув его, направился к друзьям. Подойдя к Генри, он остановился напротив него и протянул руку. Генри, склонив голову вбок, нахмурился, оценивая старого друга, а затем резко притянул его к себе и крепко обнял.
— Дружище, я так рад тебя видеть, — неожиданно произнес он и, отпустив Даниэля, крепко сжал его плечо. — Рад, что мы все снова вместе.
— И, судя по всему, ненадолго, — заметил Фрэнсис, бросая взгляд на отца, который, находясь в центре гостиной, жестом подзывал его к себе.
— Ступай, скоро свидимся, — обнадеживающе произнес Генри.
Фрэнсис кивнул с виноватой улыбкой и поспешил к отцу, оставляя друзей наедине. Даниэль и Генри стояли молча, наблюдая за течением вечера. Атмосфера праздника была нетипично спокойной. Гостей для такого значимого события собралось немного: возможно, кто-то не смог приехать, а может, сам Фрэнсис настоял на скромности торжества. Даниэль был уверен, что присутствие семьи Саварр было продиктовано желанием Кроуфорда, а не прихотью именинника.
— Здесь тихо. Даже непривычно, если честно, — наконец подал голос Генри, засунув дрожащие руки в карманы брюк. — Но все равно кажется, что мы отвлекаем их своим присутствием, — покачал он головой и нервно поджал губы.
Даниэль внимательно посмотрел на друга, который, будто желая скрыться от лишних взглядов, направился в небольшую прилегающую к залу комнату. Двери были открыты, но помещение пустовало. Здесь не было излишней роскоши, только книжные полки вдоль стен и рояль в углу — комната предназначалась скорее для отдыха, чем для приема гостей.
Генри уселся в кресло. Он взял стоявший на столике графин, плеснул в бокал немного виски и, сделав глоток, блаженно выдохнул, откидываясь на спинку. Даниэль присел рядом и, не отрывая взгляда от друга, молча потянулся к пачке сигарет, заметив на столе пепельницу
— А теперь почти тишина, — сказал Генри.
Даниэль смотрел на друга, раздумывая, как начать разговор. Еще тогда, когда он, уткнувшись в подушку, бессильно пытался осмыслить произошедшее, он так и не узнал всех подробностей. Сейчас в голове роились десятки вопросов, но он не решался задать ни один из них, не желая бередить раны, которые, возможно, еще кровоточили.
Генри, словно почувствовав его внутреннее смятение, медленно поднял взгляд, горько усмехнулся и, прикрыв глаза, откинул голову на спинку кресла.
— Вижу, ты хочешь поговорить об этом, — сказал он, не открывая глаз. — А мне нечего сказать. Она меня бросила. Обманула про ребенка. Вот и вся история. Так что вряд ли я смогу выдать что-то вразумительное или убедительное.
Даниэль сжал пальцы в кулак, затем разжал их и потушил сигарету, наблюдая, как пепел оседает в темной глубине пепельницы.
— Я тебе звонил все это время, но ты не поднимал трубку.
— И за это мне, дружище, очень стыдно. Правда. — Генри тяжело вздохнул. — Я ведь тебе обязан жизнью, а поступил, как последний мерзавец. Прости меня, Даниэль.
— Что ты! Брось, — тут же покачал головой Даниэль. — Я не держу на тебя зла. Все понимаю.
— У тебя слишком большое сердце, — слабо улыбнулся Генри.
— Не принижай себя, у тебя оно тоже не маленькое. — Даниэль немного подался вперед, заглядывая другу в глаза. — Значит, не время еще для твоей любви. Не пришла пора. Подожди немного, и я обещаю, ты будешь счастливее всех нас вместе взятых.
— Обещаешь? — Генри усмехнулся, но в его глазах мелькнуло нечто похожее на надежду.
Услышав этот знакомый, пусть и немного надломленный смех, Даниэль почувствовал, как тяжесть, давившая на грудь весь вечер, вдруг растворилось. Он не смог сдержаться и засмеялся вместе с ним, опираясь головой на руку.
— Клянусь своей жизнью.
— Какие громкие слова, дружище, — тепло улыбнулся Генри. — Хотя, знаешь, вечно чертовски правдивые. Неужто ты сам Господь во плоти?
— Это я, твой друг, Даниэль Сэмюэльс.
— Ты прав, — тихо согласился Генри и ненадолго замолчал. — Но я недавно думал о том, что произошло тогда, в плену. У тебя ведь был выбор: оставить меня умирать или спасти. В каком-то смысле, ты стал вершителем моей судьбы. Моим личным Богом. И ты принял решение спасти меня.
Даниэль нахмурился.
— Думаю, настоящий Бог поступил бы так же.
Генри снова рассмеялся, пригубил виски, затем посмотрел на друга исподлобья.
— Настоящий Бог проявился в тебе в тот момент.
— Ты ведь никогда не был особо религиозным, да и молиться перестал лет с восемнадцати, — заметил Даниэль.
— Снова уверовал. Такое случается, когда видишь свет в конце туннеля и вдруг возвращаешься к жизни. Тебя будто хватают за шкирку и силой оттягивают назад. Но там, мне показалось, я почти коснулся этого света, — он сделал паузу, подбирая слова. — Это было блаженство. Этому чувству нет имени. Я думаю, я почти переступил грань.
Даниэль внимательно посмотрел на него, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
— Ты же не стремишься снова попасть туда?
— Ни в коем случае. — Генри покачал головой, опуская взгляд в бокал. — Я не могу покинуть этот мир пока ты не разрешишь мне.
— Что?
— Только с твоего позволения, — Генри посмотрел ему в глаза. — Только тогда я смогу уйти.
— Но кто я такой, чтобы решать? — едва слышно произнес Даниэль.
— Ты подарил мне возможность жить. А эту возможность имели не все. И потому мне стоит жить.
Они молчали, каждый погруженный в свои мысли. Даниэль пытался осмыслить, как сильно изменился его друг за этот месяц, каким сосредоточенным и спокойным он стал, как уверовал во что-то неземное. Генри же думал о смерти. В этом молчаливом диалоге их разделяли два взгляда на мир: один стремился разобраться в жизни, другой — в неизбежности ее конца.
Они, возможно, просидели бы так долго, но в комнату вошли новые гости: Фрэнсис, сопровождаемый Изабеллой и молодым французом. Грегори Саварр, ловким движением придерживая девушку, помог ей сесть в кресло, а сам, словно изучая пространство, отступил к окну и облокотился спиной на подоконник.
— Что же, я не успел всех представить. Прошу прощения за свое некорректное поведение, — заговорил Фрэнсис, приближаясь к французу и поворачиваясь лицом к своим друзьям. — Это Грегори Саварр, наш достопочтенный гость из Франции, — сдержанно произнес он. — А это мои близкие друзья, — жестом указал он на Генри и Даниэля.
Оба мужчины одновременно поднялись с мест, пожав руку Грегори, затем вернулись в кресла. Француз слегка кивнул и вновь устроился у окна, предпочитая наблюдать за присутствующими со стороны. Фрэнсис же сел рядом с сестрой, устроившись на подлокотнике ее кресла, а Изабелла взглянула на брата с легкой усмешкой, догадываясь, что ему не терпится начать свое маленькое представление.
— Так значит, ты писатель? — с подчеркнутым равнодушием произнес Фрэнсис, возвращаясь к разговору, который, очевидно, завязался до их прихода в комнату.
Генри едва заметно улыбнулся, мельком взглянув сначала на Даниэля, а затем на самого Фрэнсиса. Изабелла тоже не смогла сдержать ехидной улыбки, отчетливо вспомнив юношеские годы брата и его страсть к стихосложению. Атмосфера в комнате мгновенно наполнилась скрытым, едва уловимым намеком на иронию.
— Я пишу, — с легким акцентом ответил Грегори, самодовольно улыбаясь, — пишу романы.
— И как оно? Или никто не читает твою писанину? — с усмешкой протянул Фрэнсис, закуривая сигарету.
Грегори выпрямился, а в его взгляде мелькнула задумчивость, но на губах все та же легкая улыбка.
— Мистер, вы так жестоки к моему творчеству. Думаю, вы предвзяты ко мне, — уклончиво ответил он.
— Ты француз, — хмыкнул Фрэнсис, с наслаждением выпуская клуб дыма. — Как же ты можешь писать что-то дельное, если читаешь лишь свою литературу?
— Право, мистер, право, — с улыбкой ответил Грегори. — Но извольте знать, что я также увлекаюсь английской литературой. Она более чувственна, чем наша.
Даниэль внимательно наблюдал за обменом репликами, а Изабелла прикрыла рот ладонью, едва сдерживая смех. Атмосфера казалась почти театральной: два сильных характера столкнулись в невидимом поединке, но пока оба сохраняли учтивость.
— Ты действительно так считаешь? — не унимался Фрэнсис.
— В французской литературе люди гибнут за свободу, а в английской — за любовь. Нет ничего важнее свободы и любви. Поэтому мы такие одинаковые и одновременно разные, мистер.
— Бред. У нас хладнокровная литература.
— Хладнокровие рождается от любви, мистер.
— Он прав, — неожиданно подал голос Генри.
Все присутствующие удивленно перевели взгляд на друга, который тотчас отвернулся, словно не желая привлекать к себе лишнего внимания, и уставился в пол.
— Допустим, ты прав, — нехотя признал Фрэнсис, но в его голосе все еще сквозило сомнение. — Но что ты знаешь, кроме Оскара Уайльда? А кто его не знает, ответь-ка мне?
— Фрэнк, может, ему действительно интересна наша литература, и пишет он от чистого сердца. Чего же ты так? — тихо спросила Изабелла, с легким упреком взглянув на брата.
— Да от того! — раздраженно протянул он, сунув сигарету и пустой стакан в руки Даниэля, который послушно принял все, даже не успев возразить.
Фрэнсис вскочил на ноги, засунул руки в карманы и поднял голову вверх, пристально глядя на Грегори, который по-прежнему сохранял невозмутимость, но теперь уже с легким оттенком изумления.
— От того, что жалкий французишка ничего не смыслит в нашей литературе! Не знает ее смысла! Не прочтет ни одной поэмы! Когда я был во Франции, я видел лишь необразованных людей, и мне становилось тошно!
— Право, мистер, — начал Грегори, с трудом скрывая улыбку, но его тут же прервали.
— Не сможешь ты прочесть! — продолжал горячиться Фрэнсис, его голос становился все громче, а гнев все больше овладевал им. — От того, что гордость у вас превыше всего, и ни черта ты не знаешь о нас и о том, как наши поэты страдали!
Даниэль занервничал: если так пойдет дальше, это перерастет в настоящий конфликт, но следующее действие ошарашило всех, кто находился в комнате. Даже Генри поднял голову и впервые за весь вечер внимательно посмотрел на молодого француза.
Грегори спокойно, почти безэмоционально, но с легкой печалью во взгляде вскарабкался на подоконник, поправляя майку. В свете луны его силуэт выглядел призрачно, будто он был тенью, отголоском другого времени, пришедшим сюда лишь для того, чтобы сказать то, что давно носил в себе.
Он слегка опустил голову, глядя перед собой, не выбирая конкретного собеседника, но в его голосе не было вызова, не было насмешки — только тихая, почти задумчивая уверенность человека, которому не нужно доказывать свою правоту.
— Я не хочу спорить, мистер Талли, — медленно произнес он. — И не стремлюсь что-либо вам доказывать. Но если вам кажется, что я не способен понять вашу литературу, не способен прочувствовать ее, то, возможно, мне стоит просто прочесть ее вслух.
Голос его звучал мягко, спокойно, но от этого не терял выразительности. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь едва слышным потрескиванием дров в камине. Грегори не торопился, он закрыл глаза, стараясь вспомнить точные строки, и затем, все так же ровным, неспешным голосом, начал читать:
В стране Ксанад благословенной
Дворец построил Кубла Хан,
Где Альф бежит, поток священный,
Сквозь мглу пещер гигантских, пенный.
Впадает в сонный океан.
На десять миль оградой стен и башен
Оазис плодородный окружен,
Садами и ручьями он украшен,
В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
И древний лес, роскошен и печален,
Блистает там воздушностью прогалин.
Но между кедров, полных тишиной,
Расщелина по склону ниспадала.
О, никогда под бледною луной
Так пышен не был тот уют лесной,
Где женщина о демоне рыдала.
Фрэнсис продолжал смотреть на Грегори с выражением смутного удивления, смешанного с легким недоверием. В его сознании никак не укладывалось, что француз, этот тихий, уравновешенный юноша с печальным взглядом, мог так легко и спокойно поставить его на место, не повышая голоса, не споря и не бросая вызова на прямую. В его голосе не было злости, не было даже скрытой насмешки — только мягкое, естественное достоинство, с которым он держался.
Фрэнсис покачал головой, устало провел рукой по волосам и, наконец, хлопнул несколько раз в ладони, признавая поражение.
— Да уж, — пробормотал он. — Ты меня удивил, Саварр.
— Спасибо вам, — произнес он, ненавязчиво поправляя края майки на груди.
Фрэнсис бросил быстрый взгляд на Изабеллу, проверяя, разделяет ли она его изумление, но та лишь спокойно наблюдала за происходящим, сохраняя на лице легкую улыбку.
— Давненько я его не читал, — прервал молчание Генри, все это время наблюдавший за их разговором.
— У меня есть несколько книг его авторства, — оживилась Изабелла. — Если хочешь, мы можем подняться в мою комнату, я могу одолжить их тебе на неопределенный срок.
— Это было бы замечательно, — кивнул Генри, позволив себе небольшую улыбку. — А у тебя есть «Лирические баллады»? Они ничем не хуже «Видения во сне».
— Конечно, есть, — кивнула она, вставая со своего места и медленно направляясь к выходу. Генри тут же подошел ближе и, едва заметным жестом, предложил ей руку, поддерживая ее, чтобы она могла уверенно двигаться.
— Здесь только французская и итальянская литература, — пояснила она, бросая взгляд на полки, заполненные книгами ее отца.
— Оно и понятно, — хмыкнул Генри. — Все-таки библиотека Кроуфорда. А ты читала что-то из иностранного?
— Пожалуй, только Данте.
Даниэль, оставшийся в комнате вместе с Фрэнсисом и Грегори, бросил быстрый взгляд на французского гостя. Тот все так же стоял у подоконника, по-прежнему спокойный. Фрэнсис выдохнул, коротко усмехнулся и снова сел в кресло, протягивая руку к своему бокалу.
— Знаешь, Саварр, — медленно начал он, покручивая в руках стакан, — возможно, ты не так уж плох.
— Рад, что вы так считаете, — спокойно ответил Грегори, наклоняя голову.
Фрэнсис лишь тихо рассмеялся, делая глоток виски, и больше ничего не сказал.
Голоса Генри и Изабеллы постепенно стихали, оставляя троих мужчин в глубоком молчании, наполненном разными мыслями. Фрэнсис угрюмо уставился в пол, прокручивая в голове очередное едкое замечание, которое он мог бы адресовать французу. Даниэль же сдержанно наблюдал за ними, мысленно следуя за Изабеллой, представляя, как она рассказывает о поэмах XVIII и XIX веков, перечитывая любимые строки мягким, задумчивым голосом. Грегори, напротив, казался полностью удовлетворенным ходом событий — он наблюдал за собеседниками, пока его лицо оставалось непроницаемым.
Тишина повисла между ними. Каждый погрузился в собственные размышления, настолько глубоко, что на мгновение будто забыл о присутствии остальных. Первым ее нарушил Фрэнсис, подмечая в лице француза слишком явное спокойствие.
— Отчего ты так доволен? — произнес он, сужая глаза.
— Я? — Грегори слегка вскинул брови. — Я просто в хорошем настроении.
— И даже не злишься? — недоверчиво спросил Фрэнсис, изучая его взглядом, пытаясь расколоть его внешнюю непроницаемость.
— Отнюдь, — спокойно ответил Грегори. — Я слышал и похуже слова, мистер. И, признаться, не думаю, что вы на самом деле так считаете.
— Неужели?! — голос Фрэнсиса дрогнул от еле ощутимого раздражения.
— Конечно. Вы хотите внимания. И вот, я дал его вам — и теперь вы спокойны. Не волнуйтесь, мистер, я не стану говорить ни об англичанах, ни о французах, потому что считаю подобные предрассудки полной чепухой. Хорошим или плохим человека делают поступки, а не происхождение. Вы можете быть французом и любить Кольриджа, или англичанином, ценящим творчество Виктора Гюго. Это не уменьшает вашей любви к родине и не заставляет вас ненавидеть окружающих. Напротив, это расширяет ваш мир, делая его обширнее и богаче, превращая его в настоящий мир, а не в кусок земли, окруженный деревянным забором.
Фрэнсис слушал, не перебивая. Что-то в этих словах задело его за живое, вызвало смутное, тягучее раздражение, которое он не мог определить, а потому не мог контролировать. Он вскочил на ноги, шагнул вперед и схватил француза за грудки, резко дернув его на себя.
— Ты хочешь сказать, что я плохой человек?! — его голос срывался, а дыхание сбилось.
Грегори едва заметно помедлил, затем с мягким удивлением ответил:
— Извольте, я вовсе не вкладывал в свои слова подобного смысла.
Его голос остался таким же ровным, таким же спокойным, но теперь в глазах мелькнула насмешка. Даниэль, понимая, что ситуация на грани, мгновенно встал между ними, аккуратно разнимая Фрэнсиса и вынуждая того отступить.
— Господа, это уже чересчур, — твердо произнес он. — Ваши характеры слишком разные, чтобы продолжать этот спор. Может, вместо этого я сыграю? Позвольте мелодии примирить вас — я не слишком много читал, но в музыке, надеюсь, смогу вас удивить.
Своим предложением Даниэль сумел привлечь внимание Грегори, который с явным интересом уселся в кресло. В отличие от него, Фрэнсис не выглядел впечатленным. Он, недовольно нахмурившись, занял место подальше от француза, скрестив руки на груди. Даниэль, наконец выдохнув после напряженного разговора, сел за рояль и неспешно раскрыл крышку инструмента, позволив мягкому свету люстры отразиться на гладкой лакированной поверхности.
— Что бы вы хотели услышать? — поинтересовался Грегори, повернув голову в сторону Фрэнсиса.
Тот лишь махнул рукой, всем своим видом давая понять, что ему совершенно все равно.
— Тогда, если позволите, Эдуарда Элгара, — предложил Грегори, чуть приподняв подбородок. — Он был выдающимся композитором.
Фрэнсис резко перевел на него взгляд. Неприязнь в его глазах смешалась с искренним изумлением.
«Почему он так ценит английскую музыку? Разве француз не должен превозносить лишь свою культуру, восхищаться своими композиторами?» — раздраженно подумал он. Однако, прежде чем он успел сказать что-то едкое, по комнате разлились первые мягкие звуки, наполняя ее неспешной, глубокой мелодией.
Молчание в комнате стало окончательным. Никто больше не пытался спорить, не искал новых тем для пререканий — и Даниэль был этому только рад. Музыка позволяла ему забыться, окунуться в чувства, которые он не мог выразить словами. Ему даже казалось, что пальцы сами находили нужные клавиши, следуя за теми эмоциями, что рождались в душе.
И, конечно же, он думал об Изабелле. Мысли о ней никогда не покидали его, особенно сейчас, когда она была так близко, но в то же время казалась недосягаемой. Он не ревновал к Генри, но все же мечтал быть на его месте — сидеть рядом, слушать ее голос, ловить едва заметные искорки в глазах, видеть, как она улыбается, когда рассказывает о любимых поэмах. Возможно, будь они наедине, он бы набрался смелости и наконец признался ей в том, что чувства никуда не пропали. Возможно, он бы даже решился взять ее за руку, притянуть к себе, заглянуть в ее глаза. Он знал, что она этого не позволит.
Изабелла была слишком сдержанной, слишком осторожной. И все же, она не лгала. Даниэль знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать: если бы она действительно не чувствовала к нему ничего, она бы не стала смотреть на него так, как смотрела. Или все это — плод его воображения? Может, он сам додумывал за нее то, чего никогда не существовало?
Он играл для нее, даже если она не слышала. Даниэль хотел бы, чтобы она была здесь, рядом, чтобы слушала, понимая без слов, о чем говорит его музыка. Но она была далеко, на другом этаже, в другой комнате, рассказывая Генри о стихах, которые так любила. В этот момент их разделяла не только толща стен, но и целая вселенная, в которой они существовали каждый по-своему. Однако, если говорить совсем уж романтично, они все же оставались близки — настолько, насколько это возможно для людей, не решающихся переступить порог признания.
Вечер завершился так же тихо, как и начался. Грегори с отцом и Изабелла остались в поместье, а Даниэль и Генри, сопровождаемые Джоном, отправились обратно в город.
Лондон, окутанный ночной прохладой, показался Даниэлю пустым. Его настроение ухудшилось, а приглушенная мелодия рояля до сих пор звучала у него в голове, но уже без надежды. Всю дорогу он молчал, даже забыв как следует попрощаться с Генри, а дома, не раздеваясь, выкурил несколько сигарет.
Только когда усталость полностью взяла верх, он смог добраться до постели, накрыться тонким одеялом и позволить сну унести его туда, где между ним и Изабеллой не было ни стен, ни расстояний.