Лес 18 +

«Дорогой папа,

Мы побеждаем и уже находимся в Германии. У меня две хорошие новости. Первая — я жив. Вторая — скоро это все закончится. Пока еще холодно, еды едва хватает на всех, но вчера наконец-то почувствовал себя сытым. Мы поймали около десяти кур в одной деревне, и такого вкусного бульона я давно не пробовал. Ночь после этого ужина выдалась особенно теплой — все спали крепко. Сегодня ударили сильные морозы, поэтому мой почерк корявый, но, надеюсь, ты сможешь разобрать, что я написал.

У меня все в порядке. Говорят, что скоро домой, в Лондон. Я так хочу снова оказаться в пабе, встретиться со всеми знакомыми и с тобой. Ты можешь гордиться мной. Мы победим, и ты сможешь с гордостью говорить, что твой сын был там, прошел весь путь до конца.

Как только вернусь, расскажу тебе обо всем подробнее. Я слышал из письма тетушки, что ты заболел. Не запускай болезнь, прошу. Я вернусь, и мы справимся. Мы не всегда ладили, но в такие моменты важно держаться вместе, не повторять ошибок прошлого. Это все, что я прошу, папа. Это все, что мне нужно.

Я уже давно потерял точное ощущение времени, но помню, что сейчас конец марта 1945 года. Надеюсь, на этот раз ты мне ответишь. Жду встречи дома и пожалуйста, не уходи далеко. Мы обязательно увидимся.

С любовью,

Твой сын, Даниэль».

Последние слова письма были написаны. Даниэль запечатал конверт и передал его стоявшему перед ним связному. Несмотря на наступившую весну, снег все еще шел, а мороз пробирал до костей. Ноги, даже в теплых носках и военных сапогах, давно онемели, а ветер, смешанный с колкими снежинками, болезненно бил в лицо. Юноша спрятал подбородок в воротник шинели, поднимая голову вверх, наблюдая, как темное небо медленно заполняется мягкими, медленно опускающимися хлопьями снега. В этот момент он снова вспомнил запах камина, вкус куриного бульона и терпкий аромат утреннего чая. Мысль о доме, о простых радостях повседневной жизни, о теплых объятиях и уютных вечерах жгла душу. Он скучал по дому.

— Даниэль, ты не спишь? — раздался простуженный голос бригадира где-то неподалеку.

Снег под чьими-то тяжелыми шагами заскрипел громче, когда мужчина подошел ближе.

— Да, сэр! — Даниэль начал подниматься, но бригадир жестом остановил его, мягко надавив на плечо, после чего сам присел рядом на свободный пенек.

— Вольно, сержант, — посмеялся мужчина. — Успокойся, давай хотя бы немного побудем людьми. Сейчас я не командир. Сейчас я твой друг — Генри. Будешь? — он протянул ему сигарету.

Даниэль молча кивнул, принимая предложенное, и, поднеся спичку к кончику табака, глубоко затянулся.

— Спасибо, — глухо пробормотал он, ощущая, как горечь дыма обжигает горло. — Помню, как ты воротил нос от запаха табака.

— Многое изменилось с тех мирных времен, — ответил Генри после короткой паузы. — Ты снова задумался. Дом вспоминаешь?

— Как и все мы, — выдохнул Даниэль, следя за тем, как дым растворяется в холодном воздухе.

— Ты всегда был самым задумчивым, самым терпеливым. Не каждый бы смог выдержать то, что выпало тебе. Я должен благодарить тебя за то, что ты спас мне жизнь. Этот поступок я не забуду никогда.

— Это не поступок, — Даниэль махнул рукой, в задумчивости рисуя носком сапога круги на свежевыпавшем снегу. — Люди называют героизмом самую обычную человечность, когда на самом деле это должно быть делом ежедневным и само собой разумеющимся.

Генри тихо рассмеялся, покачал головой, снова затянулся и отвернулся в сторону.

— Кстати, — продолжил Даниэль, — как Джоан? Она тебе писала? Что-нибудь известно?

— Давно не получал от нее ответа.

— Может, еще не смогла дойти до почты? Не переживай, все будет хорошо. Мы вернемся домой и начнем новую, спокойную жизнь. По крайней мере, будем стараться.

— Чем займешься после войны?

— Я не знаю. Найду работу, накоплю денег и уеду туда, где тепло. Может, на юг Испании или на греческие острова. Надоела вечная мерзлота и сырость.

Ветер стал еще холоднее. Генри потушил сигарету, спрятал руки в карманы и укутался в шарф. Даниэль провел взглядом по лагерю. В этот вечер было удивительно тихо, будто сама природа решила дать передышку. Он поднялся на ноги, отряхнул с себя снег и поправил форму.

— Мне жаль, что в таком юном возрасте нам довелось увидеть этот ужас. Ты совсем не выглядишь на двадцать четыре.

— Правда? — ухмыльнулся Даниэль, продолжая проверять оружие. — Просто не побрился.

— А я? — с улыбкой спросил Генри. — Совсем постарел?

— Не переживай. Когда вернешься домой, у тебя не будет недостатка в женском внимании, как было и до войны.

— Почему-то мне всегда везло с женщинами, — с легким смешком отозвался Генри.

— Когда человек не только красив, но и умен, справедлив и честен, его всегда будут ценить. Ты всегда был таким, Генри. И, несмотря на то что война изменила нас, ты смог сохранить себя. Это редкость среди нас. Я горжусь, что ты мой друг.

Даниэль взглянул на него своими уставшими, решительными глазами и уверенно кивнул, сжимая его ладонь в крепком рукопожатии. Медленно, не торопясь, он поднялся по лестнице из окопа и ступил на заметенную снегом землю.

Апрель был близок и совсем скоро победа должна будет принадлежать миллионам людей.

1945, август

Ветерок был легким и теплым, ласково касаясь кожи своим едва ощутимым дуновением. Даниэль глубоко вдохнул воздух, наполненный соленой свежестью родной земли, и позволил себе улыбнуться. Держа в сгибе локтя пиджак, а в руке небольшую сумку, он неторопливо ступил на твердую поверхность пристани, осматриваясь вокруг. Все казалось одновременно привычным и чужим. Он видел, как солдаты бросались в объятия женам, родителям, детям, как слезы радости смешивались со смехом, как город принимал своих героев, но сам не находил среди этой толпы ни отца, ни тетю, ни кого-либо из родных. Люди растворялись в гуле голосов, сливаясь с прибывшими солдатами, становясь частью бурлящего потока, а он оставался стоять, молча наблюдая за этой картиной, словно гость, а не тот, кто наконец-то вернулся домой.

Но ведь все самое ужасное уже позади. Теперь его ждало только светлое и, быть может, даже прекрасное будущее.

— Даниэль! — раздался издалека знакомый голос. — Черт меня дери, да ты постарел, сержант!

К нему подошел высокий, темноволосый мужчина, и, не колеблясь, крепко обнял друга, похлопав по спине. Даниэль медлил лишь секунду, а потом обнял его в ответ, с облегчением поставив сумку на землю.

— Подполковник Талли, — посмялся Даниэль. — Я прибыл позже вас, получается. Генри с тобой?

— Никак нет, сержант, — усмехнулся Фрэнсис, чуть прищурив глаза от яркого солнца. — Как утром прибыл, так сразу ринулся искать свою возлюбленную.

Фрэнсис отстранился, окинув друга цепким взглядом с головы до ног. В его глазах светилась неподдельная радость.

— Черт, ты вернулся, не верю своим глазам.

— Фрэнк, перестань, — отмахнулся Даниэль, хмыкнув, затем поднял сумку, закинув ее на плечо, и пошел к выходу из порта.

— Да ладно тебе! — с улыбкой догнал его Фрэнсис, легко хлопнув по плечу. — Я так скучал. Боги, как я скучал по нашему дому, по тишине. Все так изменились после долгой разлуки. — Он сделал короткую паузу, бросив быстрый взгляд в сторону. — Изабелла так похорошела.

— Уже взрослая девушка, — с теплом в голосе отозвался Даниэль. — Кстати, как она поживает?

Фрэнсис не спешил отвечать. Он остановился у своей машины, скользнул взглядом по капоту и на несколько мгновений задумался.

— Ее госпиталь пострадал во время бомбардировок летом сорок третьего, — наконец, произнес он.

Даниэль резко обернулся, в его глазах мелькнул страх.

— Не делай такое лицо, с ней все в порядке, — поспешил заверить Фрэнсис. — Везение — вещь, которая во время войны приходит не ко всем. Но нам повезло. — после небольшой паузы, он быстро перевел тему. — Не хочешь сесть за руль? Ты, наверное, давно не водил.

— Да, если ты не против, — согласился Даниэль, складывая вещи на заднее сиденье. Сделав шаг к другу, он нерешительно замялся, но все же спросил: — Ты не слышал чего-нибудь о Джоан? Генри очень переживал и все время говорил о ней.

Фрэнсис вскинул брови и задумался.

— А что случилось? Он мне ничего не говорил. Она ведь в Лондоне живет, насколько я знаю, все так же подрабатывает. Разве она ему не писала?

Даниэль покачал головой.

— Странно, — пробормотал Фрэнсис, глядя в боковое зеркало, где отразилось уставшее лицо Даниэля. — Она любила его безумно.

Он снова замолчал, а потом, махнув рукой, произнес:

— Ну, знаешь, всякое бывает. Письмо могло затеряться, не дошло, уничтожено. Вы оба слишком усложняете все. Вы уже достаточно натерпелись. Теперь семейная жизнь, домашние заботы, размеренный быт.

Даниэль потушил сигарету о столб, уселся на водительское сиденье и завел мотор. Проведя ладонью по кожаному рулю, он медленно настроил зеркало, чуть отодвинулся назад, затем плавно вывел машину с парковки, въезжая на дорогу.

Они выехали из порта и направились в город. Даниэль, вглядываясь в знакомые улицы, с трудом узнавал их. Разрушенные здания, груды обломков на обочинах, но, вопреки всему, жизнь продолжалась. Даже полуразрушенные дома были полны людьми: магазины и аптеки работали в уцелевших постройках, мальчишки разгребали строительный мусор, мужчины таскали кирпичи, женщины красили заборы и разбивали новые клумбы.

Проезжая дальше, он заметил, как ребята играют в футбол на небольшом пустыре. Даниэль невольно улыбнулся — тревога, тянувшаяся за ним с самого фронта, понемногу отпускала. Сердце забилось ровнее, спокойствие накрыло его теплой волной. Теперь он дома, теперь ему и его семье ничего не угрожает. Люди продолжают жить, и в этом заключалось самое настоящее счастье.

— Я так же улыбался, когда вернулся, — хмыкнул Фрэнсис. — Сейчас стройка идет полным ходом. Совсем скоро мы восстановим то, что будем снова называть домом.

— Так спокойно, — выдохнул Даниэль.

Теплый ветер ласково скользил по щекам, проникая в салон через открытые окна. Пение птиц переплеталось со звуками стройки, людскими голосами и детским смехом. Фрэнсис высунул руку наружу, ловя пальцами попутный ветер.

— Высадишь меня у главной площади? — подал голос Даниэль.

— Не хочешь заехать в Феликстоу? Отец будет рад тебя видеть.

Даниэль кивнул и вновь уставился на дорогу, наблюдая за жизнью, бурлящей вокруг. Остановившись у бордюра недалеко от площади — дальше путь преграждали рабочие, заполонившие улицы, — он развернулся к другу.

— Спасибо большое, — улыбнулся тот, пожимая руку Фрэнсису. — Нам надо будет обязательно собраться и выпить. Правда, сейчас достать алкоголь — целая проблема.

— Не переживай, — ухмыльнулся Фрэнсис. — Отец поможет с этим. Так ты решил поехать домой? Или пока не готов?

— Поеду на автобусе, не хочу обременять тебя своими хлопотами. Ты и так уже помог с жильем.

— Ну вольно, сержант. Мне не сложно. Да и отец владеет недвижимостью, сам знаешь, так что для меня это сущий пустяк.

— Как, кстати, поживает господин Талли?

— Потихоньку. Сейчас бизнес снова сдвинулся с мертвой точки. Но это пока что. Все нанимают строительные компании, но спрос на наши доки не очень-то и большой. Репутация, репутация, — тяжело вздохнул Фрэнсис, отворачиваясь к окну. — Кстати, отец очень рад, что ты жив, и хочет поскорее увидеться.

— Чувствую себя слишком важной персоной, хотя таковой не являюсь.

— Отец — благосклонный человек, да и Изабелла много о тебе рассказывала. Он, как и Генри, считает тебя героем.

— Я не герой, Фрэнсис. Я человек. Я сделал то, что должен был.

— Даниэль, Даниэль. У тебя большое сердце, — счастливо рассмеялся Фрэнсис, глядя в окно автомобиля.

Чем дальше они отъезжали от центра, тем меньше становились разрушения. Казалось, еще несколько дней — и все эти улицы вновь обретут прежний вид.

— Вот здесь, остановка, — сказал Даниэль, плавно притормаживая у обочины и посмотрев на друга.

— Ты изменился, — подметил Фрэнсис уже более серьезным голосом. — Не переживай. Квартира у тебя есть, работу скоро найдешь. Не старайся сразу вернуть долг, выплачивай понемногу. Попытайся просто жить обычной жизнью.

Даниэль молча кивнул и протянул руку. Фрэнсис крепко пожал ее, не говоря ни слова. Даниэль вышел из машины, закинув на плечо сумку, и уверенно направился к остановке.

Фрэнсис следил за ним взглядом, как тот шагал, слегка сутулясь, но с той же решимостью, что всегда была ему свойственна. Он вдруг вспомнил свою первую встречу с его семьей — отца, строгого и молчаливого, сдержанного в проявлении чувств, но любившего сына по-своему. Даниэль был похож на него не только чертами лица, но и чем-то в осанке, в манере молчать в нужные моменты, в той самой улыбке, что могла быть и доброй, и горькой одновременно.

Фрэнсис выпустил густой клубок дыма, нервно пнул носком ботинка камешек и посмотрел в сторону заходящего солнца. «Много воды утекло с тех времен», — подумал он и, сделав последнее затяжку, сел за руль, нажимая на газ.

Автобус мягко тронулся, покачиваясь на ухабах, увозя Даниэля из столицы. Его родной, тихий, прибрежный город, где он когда-то бегал босиком по влажному песку, где впервые увидел море и ловил рыбу вместе с отцом. Здесь он учился, работал. Здесь же он познал смерть, горечь и страдания.

За окном сменялись пейзажи, но он не видел их, погруженный в свои мысли. Предстояла встреча с тетушкой и отцом. Ему так хотелось увидеть их снова, забыть былые обиды, закрыть глаза на разногласия, из-за которых они разошлись перед войной. Он скучал по семье, даже если в этом было больше тоски, чем тепла. Он хотел обнять отца, сказать, что любит его, что дорожит им, что больше не будет злить, не доведет до гнева, не станет спорить из-за пустяков. Только бы успеть сказать это.

Заезжая в город, Даниэль с тревогой всматривался в знакомые улицы. К счастью, они не пострадали. Даже церковь, в которую он ходил каждое воскресенье, стояла нетронутой, гордо возвышаясь над городом, как маяк среди штормов жизни. Улыбка невольно коснулась его губ.

Когда автобус остановился, он глубоко вдохнул морской воздух, такой свежий, такой родной, и, поправив мундир, уверенно направился в сторону церкви.

Внутри было прохладно, пахло воском и ладаном. Даниэль аккуратно снял фуражку, перекрестился и сел в середине зала, слушая медленный, хрипловатый голос священника. Отец Августин постарел. Его голос стал тише. Он читал молитвы неторопливо, делая долгие паузы, изредка прерываясь на кашель.

В какой-то момент священник поднял глаза и замер. Затем снова посмотрел, прищурившись, и на его лице появилась теплая, немного дрожащая улыбка. Он узнал его. Даниэль не сводил с него взгляда, а сердце сжалось от странной, глубокой радости. Он вернулся.

— Господи... — выдохнул священник, но вовремя опомнился, осекся и продолжил читать молитву, уставившись в старые, потрепанные страницы.

Даниэль наблюдал за ним всю службу, не отводя глаз, пока, наконец, чтение не подошло к концу. Когда прихожане начали расходиться, он медленно поднялся со скамьи и шагнул навстречу пожилому священнику. Отец Августин замер, затем неуверенно сделал несколько шагов вперед, и, не сдержавшись, крепко обнял юношу, с облегченным вздохом сжимая его в своих объятиях.

— Мальчик мой, — дрожащим голосом произнес он. — Я молился за тебя, каждый день молился. Я так хотел, чтобы ты вернулся, чтобы снова был с нами, — он не выдержал, и слезы потекли по его лицу. Он вытер их краем рясы, улыбаясь сквозь дрожащий вдох.

Даниэль неловко сжал плечо старика, чувствуя под пальцами его тонкую сутулую спину.

— Как вы, отец Августин? Как здесь все было? Все ли живы, здоровы?

— Ох, Даниэль, — пробормотал он, не веря своим глазам. — Ты так повзрослел. Когда ты уходил, ты был мальчишкой. В твоих глазах было столько жизни, а теперь...

Даниэль нахмурился, отвел взгляд в сторону и, не говоря ни слова, сел на ближайшую скамью. Отец Августин опустился рядом, вытирая влажные ладони о колени.

— Ты смог оставить Бога? — наконец, спросил он.

— Да, — коротко ответил Даниэль, затем выдохнул, прижал пальцы к глазам и продолжил, тише, почти шепотом: — Там, где я был, его не было. Я творил страшные вещи, отец, я делал ужасное зло и больше не хочу делать этого, не хочу, слышите?

— Просишь прощения? — спросил священник, пристально заглядывая ему в глаза.

Даниэль отвел взгляд, нервно провел рукой по отросшей бороде.

— Да, — почти неслышно прошептал он. — Я прошу прощения. Мне стыдно перед Богом. Перед самим собой. Перед вами, перед родственниками тех людей, перед отцом, — он сжал пальцы, уставившись в каменный пол.

Отец Августин внимательно смотрел на него, затем, вздохнув, протянул руку.

— Ты должен сначала попытаться простить себя. Это единственное, что может побудить тебя больше никогда не совершать того, что сделал тогда. И когда ты будешь готов, когда сможешь по-настоящему простить себя, то надень это. Тогда и Он простит тебя.

Даниэль опустил взгляд на его ладонь. На сморщенной коже покоился знакомый серебряный крестик, старый, но все еще сияющий в приглушенном свете. Юноша аккуратно взял его и, молча, сунул в нагрудный карман мундира.

— Я хочу найти успокоение в семье, — тихо сказал он, поднимаясь на ноги. — Верю, что они смогут меня исцелить. Верю, что простят и помогут мне простить самого себя.

— Даниэль, важно помнить одну вещь. Все, через что ты проходишь, — это испытание, посланное тебе Господом. Выбор есть всегда. Даже если ты совершил что-то страшное, у тебя всегда есть путь исправления. Только он гораздо сложнее, чем тот, что ты мог бы выбрать изначально. — Священник отвернулся, устремив взгляд на распятие в конце зала. — Ирония в том, что если бы ты не сделал неправильного выбора, ты, возможно, никогда бы не понял, в чем заключается сама суть добра и зла.

Даниэль медленно подошел к распятию, глядя на выгравированные слезы, стекающие по щекам деревянного Христа.

— К сожалению, таковы люди, — мягко произнес отец Августин, подходя ближе. — Они сначала совершают ошибки, а потом жалеют. Рано или поздно.

Он положил руку на плечо мужчины, улыбнувшись с грустной теплотой, закончил:

— Ты хороший мальчик, Даниэль. И знай это.

Даниэль не нашел, что сказать. Он лишь молча поклонился, отдавая честь священнику, затем, развернувшись, медленно направился к выходу. Проходя через тяжелые деревянные двери, он надел фуражку, вдохнул свежий морской воздух и шагнул прочь, оставляя за собой эхо своих шагов.

Одноэтажный дом с заросшей клумбой и покосившимся забором встретил Даниэля после долгих лет разлуки. Родной дом. Никогда прежде он не нервничал так сильно. Осторожно ступая по скрипящим ступенькам, юноша заглянул в старые окна, занавешенные потемневшими шторами. Выдохнув, он несколько раз постучал в дверь. Внутри раздался шум приближающихся шагов, и через мгновение дверь распахнулась со скрипом.

— Даниэль! Даниэль! — вскрикнула пожилая женщина, накинувшись на юношу, заключая его в крепкие объятия и осыпая поцелуями. Отстранившись, она быстро оглядела его, поправляя форму.

— Тетушка, здравствуйте, — улыбнулся он.

— Ох, посмотрите только! Вернулся мужчиной, красивым, мужественным, со шрамами, — она осторожно провела пальцами по рубцу на его лбу. — Боже правый, что же с тобой там произошло?

— Ничего страшного, тетушка, волноваться не стоит. Я жив, здоров. Можно мне войти?

— Ох, что же это я совсем. Да-да, конечно, проходи, мой дорогой! Разувайся, располагайся. Твоя комната осталась нетронутой. А я пока разогрею еду. Ты, наверно, сильно скучал по дому? — не умолкала женщина, уже стоя у плиты, привычно хлопоча по кухне.

Улыбка не сходила с лица Даниэля. Сняв верхнюю одежду и головной убор, он прошел в отцовскую комнату. Осторожно приоткрыв дверь, юноша сделал шаг внутрь. В комнате царил полумрак — занавески были плотно задернуты, стол завален старыми бумагами, среди которых виднелись записи о рыболовных судах. В углу стоял покосившийся матрас, а по полу беспорядочно валялись обломанные доски — кровать была полностью разрушена.

Даниэль нахмурился, присел на корточки, поднял один из обломков и задумчиво осмотрел его.

— Что здесь произошло? — спросил он, выходя из комнаты, все еще держа в руках часть сломанной балки.

— Ах, этот упрямый болван Уилл, — тетушка вздохнула, покачав головой. — Однажды он пришел домой пьяным и начал громить все подряд. В итоге сломал кровать. Раньше она выдерживала двоих, а теперь вот что осталось.

— Он все еще пьет? — хмыкнул Даниэль, направляясь в сторону своей комнаты. — И где он теперь спит?

— В твоей комнате, пока не купит себе новую кровать. Хотя ты же знаешь его. Он никогда не накопит, никогда не купит. Все деньги уходят на выпивку. С этим ничего не поделаешь, — ворчала тетушка, выкладывая еду в тарелки.

Даниэль вошел в свою старую комнату. Окно было приоткрыто, кровать аккуратно застелена. На пианино, стоявшем в углу, не было ни пылинки, а на полках все так же лежали книги, оставшиеся с юности. На рабочем столе в беспорядке лежали детские рисунки.

— Значит, отец теперь живет в моей комнате? — задумчиво проговорил Даниэль, садясь за стол и принимаясь за еду. — Там довольно чисто.

Тетушка присела напротив, улыбаясь ему.

— Да, он боялся, что ты приедешь и будешь ругаться из-за беспорядка. Даже пытался научиться играть на пианино, но, скажу честно, получалось у него скверно. Ты всегда был лучшим музыкантом в семье.

Даниэль, уже собираясь сделать очередной глоток, вспомнив свои старые рисунки и нахмурился.

— Там столько моих детских рисунков. Я думал, они давно утеряны, выброшены или сожжены.

— Каким бы Уилл ни был пропащим пьяницей, он очень по тебе скучал, — наконец сказала она. — Перечитывал твои тетради из музыкальной школы, пытался учиться игре, каждый день протирал полки. Фотографии постоянно переставлял местами. Он ждал тебя. Комната всегда оставалась такой, будто ты должен был вернуться с минуты на минуту. Каждый божий день. Ах, какой же твой отец упрямец.

Даниэль молча слушал, чувствуя, как к горлу подступает тяжелый ком. Внезапно стало трудно глотать. Отец никогда не показывал своей любви к нему, но это лишь сильнее разбивало сердце. Даниэль еще раз убедился, что его отец был человеком сложным и противоречивым. Сейчас он бы назвал его потерянным, сломленным жизнью, но в голове не появлялось ничего плохого. Только боль, отчаяние и непреодолимое желание обнять, утешить и сказать, что теперь все будет хорошо.

— А где сейчас отец? — спросил он, отрывая взгляд от пустой тарелки. — Он не отвечал на мои письма.

— В море. Ушел буквально несколько недель назад. В последнее время он все чаще выходит, но боюсь, что скоро просто не сможет.

— Что? — Даниэль резко повернулся к тетушке. — Что-то случилось?

— Уильям стал часто болеть. Но не сильно, просто простуда, ничего серьезного.

— И зачем вы его отпустили в таком состоянии?

— Думаешь, я не пыталась его остановить? — устало вздохнула женщина. — Но ты же знаешь этого упрямца. Он пойдет напролом, даже если это ему навредит. А деньги, как всегда, снова потратит на выпивку. Но теперь все будет хорошо, — с улыбкой сказала тетушка, пытаясь разрядить обстановку. — У тебя вся жизнь впереди. Самое время подыскать невесту, семью строить, детишек заводить.

— Если бы все было так просто, — усмехнулся он. — Возможно, я уже был бы женат.

— Ну брось, ты молодой, красивый, статный мужчина. Тебе не составит труда найти девушку под стать.

— Я буду стараться, тетушка, — с легкой усмешкой кивнул Даниэль. — Буду делать все, что в моих силах. Лишь бы не быть одному.

— Вот и правильно, — довольно кивнула она. — Счастье легко ускользает, если не держать его крепко. Но ты у нас парень умный, не отпустишь свое, если поймаешь.

— Ладно вам, можете мне верить. Все сделаю в лучшем виде. Надеюсь, племянничков помладше вы скоро увидите, — улыбнулся он, доедая обед и запивая его стаканом воды.

— Тебе есть где обосноваться?

— Фрэнсис помог мне найти жилье.

— Ну и слава богу. Он всегда мне нравился, такой галантный джентльмен. И дверь придержит, и руку подаст, и комплимент сделает. Давно его не видела. Как он поживает?

— Лучше всех. Сияет, чуть ли не пляшет от радости, — рассмеялся Даниэль.

Он встал из-за стола, накинул мундир и фуражку. Тетушка, прихрамывая, медленно подошла к нему и крепко обняла.

— Сегодня ты благословил мой сон, — прошептала она. — Наконец-то я смогу спать спокойно.

— Ну что вы, тетушка, — мягко ответил Даниэль. — Я тоже по вам скучал.

Женщина нежно поцеловала его в щеку и, стоя на крыльце, провожала взглядом, пока мужская фигура не скрылась за поворотом улицы.

Квартира, которую предоставил ему Фрэнсис, находилась в тихом центре, на третьем этаже большого серо-коричневого кирпичного здания. Даниэль с трудом привыкал к такому масштабу сооружения. В его представлении квартиры должны были напоминать небольшие домики, стоящие в ряд, где каждая дверь вела в двухэтажное жилище. Тесно, но практично. Здесь же старые английские дома были спроектированы один над другим, образуя многослойные стены. После фронтовых окопов с их снегопадами, грязью и холодом он считал наличие одеяла большим достижением, а подушку — роскошью. Жаловаться было не на что, и он лишь восхищался этими величественными, пусть и слегка обветшавшими, постройками.

Квартира оказалась небольшой: одна просторная комната одновременно служила гостиной и спальней, кухня едва вмещала двоих, но даже одному здесь было бы тесно; крохотная ванная комната размером два на два метра, и, наконец, узкий балкон. Даниэль приоткрыл балконную дверь, вышел наружу и уселся на старый, немного шаткий раскладной стул. Закурив, он, наконец, смог выдохнуть весь застоявшийся в груди воздух. Дышать стало легче.

«Надо бы завести собаку или кота. Неплохая идея», — подумал он, лениво улыбаясь и прикрывая глаза.

Когда на улицах зажглись фонари, он начал обустраиваться в своем новом жилище, аккуратно раскладывая вещи по полкам. На небольшое жалование, поступившее после возвращения с фронта, он днем смог купить посуду и продукты на пару дней. Остаток денег ушли на постельное белье — сейчас это казалось ему важнее всего. После всех покупок в его распоряжении осталось всего два продуктовых билета, которые он, не долго думая, обменял на десять сигаретных билетов. Сделка была сомнительная: на фронте табак выдавали бесплатно, а теперь приходилось тратить на него последние запасы. Но усталость, лень идти за едой и желание удовлетворить потребность взяли верх, заставив его совершить этот импульсивный обмен. Он еще пожалеет об этом, но не сейчас.

К восьми вечера сон начал окутывать его, тяжело оседая на плечи. Он смотрел на телефон, установленный Фрэнсисом, и хотел позвонить Генри, но не знал его домашнего номера и даже не мог предположить, где тот может быть в этот час. Мысли о друге не давали покоя — под вечной улыбкой Генри скрывалось слишком многое. Даниэль беспокоился за него и за его будущее. Навязчивые размышления не отступали, но он пытался отгонять их, стараясь оставаться таким же жизнерадостным для тех, кого любил.

Неожиданный стук в дверь прервал его раздумья. Он резко поднялся с дивана, натянул домашние штаны, застегнул рубашку и, быстрым шагом подойдя к двери, отворил ее, встречая незваного гостя.

— Изабелла?! — воскликнул Даниэль, судорожно застегивая пуговицы на рубашке.

Девушка, все такая же хрупкая и миловидная, с широкой улыбкой и большими серыми глазами, приветливо смотрела на него. Казалось, она почти не изменилась, сохранив в себе ту самую утонченность и достоинство, которым ее научили в высшем обществе. Ее воспитание не знало избалованности и лицемерия, присущих большинству людей, независимо от их происхождения и достатка. Но Даниэль знал, что за этой внешней невозмутимостью скрываются тревога и страх.

— Здравствуйте, Даниэль. Фрэнсис сказал мне, что вы теперь живете здесь. Я решила зайти узнать, как ваше самочувствие. Надеюсь, я не помешала?

— Что вы, конечно, проходите, — он тут же отступил в сторону, пропуская гостью в квартиру. — Может, хотите чего-нибудь? Чай?

На миг ему показалось, что воздух во всей комнате вдруг исчез, оставив после себя лишь нервное напряжение и нарастающее беспокойство.

— Я бы с удовольствием выпила с вами чаю, — мягко улыбнулась она, прихрамывая и направляясь на кухню.

Даниэль замер на пороге, наблюдая за ее осторожной походкой.

— Сегодня теплая ночь. Может, посидим на балконе? — предложил быстро он.

— С удовольствием!

— Тогда проходите туда, вход через гостиную. А я пока заварю чай, — он улыбнулся, но его руки выдали волнение — фарфоровые кружки в шкафчике опасно покачивались, готовые выскользнуть из подрагивающих пальцев.

Изабелла медленно прошла через гостиную, с интересом оглядывая комнату, освещенную лишь лунным светом. Она помнила, как Даниэль не любил даже приглушенного света лампы, и, возможно, из-за этого у него начались проблемы со зрением. Но он не изменял своим привычкам, продолжая читать в темноте, прятаться днем от яркого солнца и находить утешение в холоде. Лето и весна никогда не были для него чем-то близким, но он все же любил тепло — просто по-своему.

Даниэль принес на подносе чайник, две чашки, сахарницу и тарелку со сконами, подрумяненными и посыпанными сахарной пудрой, рядом с которыми стояла маленькая пиала с клубничным джемом.

— Я так давно не ел сконы, что решил купить их, несмотря на цену, — сказал он, ставя поднос на стол и садясь напротив. — В последний раз ел их, когда еще жил дома.

Он налил чай в ее чашку, а Изабелла благодарно кивнула, снимая соломенную шляпу и аккуратно вешая ее на угол стула.

— Я заметил, что вы хромаете, — в его голосе прозвучала тревога.

— После бомбардировки наш госпиталь был задет. Я выводила больных до последнего и не успела уйти вовремя. Меня завалило обломками на втором этаже, но, как видите, меня успели спасти. Конечно, моя травма несравнима с вашей, но вы восстановились на удивление быстро и даже вернулись на фронт. Вы разве не знали об этом? — обеспокоенно посмотрела на него.

— Знал, я знал, — быстро закивал Даниэль, — Это ужасно, но главное, что вы живы. Я действительно рад.

Он проигнорировал упоминание о своем возвращении на фронт, а Изабелла, не сводя с него глаз, изучала черты его лица, следя за тем, как тени и свет вырисовывали линии его скул и подбородка. Густая темная растительность скрывала часть шрамов, но не могла замаскировать того, что пережил этот человек. Ей стало его жаль, но она подавила первое порывистое чувство, заставив себя надеть привычную маску хладнокровия и безмятежного спокойствия

— Вы тоже живы. Фрэнсис рассказал о вашем подвиге, о том, как вы спасли Генри от смерти. Я не знала, что вы попали в плен. Я ждала ваших писем. Как после вашей первой реабилитации, так и после возвращения из плена.

Даниэль едва не подавился горячим чаем и смущенно посмотрел на девушку. В воздухе повисло молчание, во время которого он успел прокрутить в голове их прежние взаимоотношения. «Я ведь тоже не получал ее писем. Неужели это потому, что писал ей всего пару раз за всю войну? Что же, не время сейчас разбираться. Я безумно рад видеть ее. И это еще мягко сказано. Думаю, поговорим об этом потом».

— Он же мой друг. Как я мог его бросить?

— Вы были истощены, на вас не было одежды, и все равно вы пошли с ним на своих плечах. Смелость — это не то, что дано каждому. Помочь в обычной ситуации — одно дело. Но когда речь идет о самопожертвовании...

— Это не было самопожертвованием. Я так не считаю.

— Вы не могли знать, дойдете ли вы с ним до конца.

— Я был уверен, поэтому и шел. Я делал то, что должен был. Как и вы, когда до последнего выводили раненых.

Он быстро допил чай, пока Изабелла медленно делала короткие глотки, собираясь с мыслями. Девушка не сводила с него глаз, пытаясь разглядеть хоть тень сомнения, страха или сожаления. Хоть что-то, что выдало бы в нем слабость. Но Даниэль оставался спокойным, уверенным в своих словах.

— Как поживает ваш отец? — наконец спросила она, решив сменить тему. — Вы так много рассказывали мне о нем, но так и не решились нас познакомить.

— Сейчас он в море. Наверное, вернется через неделю. Он больше месяца обычно не рыбачит.

— Скоро у вас будет возможность встретиться с ним. Сказать те самые слова, которые вы не смогли произнести тогда, перед войной.

— Да, вы правы, пожалуй, — смутился Даниэль. — Нужно с ним поговорить.

— Вам сразу станет легче. Я знаю. Нет, я чувствую. — Улыбнулась ему Изабелла.

Даниэль посмотрел на нее долгим взглядом, и его лицо постепенно расслабилось. Хмурые брови разгладились, напряжение ушло, а губы тронула мягкая, почти нежная улыбка. Изабелла тут же опустила взгляд и, не торопясь, допила чай.

— Уже поздно. Как вы будете добираться до поместья?

— Я приехала на служебной машине. Джон ждет внизу.

— Рад был вас видеть. Спасибо, что пришли. — Он поднялся с ней, направляясь к двери. — Позвольте мне вас проводить?

— Вам можно все, — выдохнула она.

Даниэль, не скрывая улыбки, шагал рядом. На улице он осмотрелся по сторонам, проверяя, безопасна ли дорога, но в глазах его читалось другое — желание продлить этот момент, задержать ее хоть на миг. Когда они подошли к машине, Изабелла обернулась, легко сжимая в руках сумочку, и, прежде чем сесть в автомобиль, взглянула на него.

— Спасибо за чай и за разговор. Я была рада услышать, что вы вернулись. Мой отец передавал вам наилучшие пожелания и непременно ждет в поместье. Даже готов выслать за вами машину.

— Не стоит беспокоиться с машиной, но я с радостью приеду.

Девушка уже собиралась сесть, но Даниэль, неожиданно для самого себя, осмелел и, аккуратно взяв ее за руку, поднес к губам, оставляя легкий поцелуй. Изабелла вспыхнула, но не отстранилась.

— Я скучал по вам. И буду с нетерпением ждать нашей следующей встречи.

— Тогда прошу вас, наконец, отправить хотя бы одно письмо. Думаю, за пять лет разлуки я заслужила хотя бы один сложенный вдвое, исписанный лист бумаги.

Изабелла сделала кроткий поклон, и Даниэль отпустил ее руку, позволяя ей самой сесть в машину. Он так и не нашел, что ответить, и лишь молча смотрел, как автомобиль тронулся с места, увозя ее прочь.

Как только машина скрылась за поворотом, он закурил, глубоко вдыхая дым. Улыбка не сходила с его лица. Он думал о прошлом, о тех временах, когда они с Изабеллой виделись почти каждый день. До войны Фрэнсис был вынужден брать сестру с собой — за исключением ночных посиделок в барах и Даниэль, воспитанный и сдержанный, никогда не позволял себе думать о других девушках, уделяя внимание только ей.

После нескольких встреч на войне его чувства переросли во что-то большее, чем дружба особенного характера. Он не мог объяснить этого до конца: то ли из-за того, что оба быстро повзрослели, то ли оттого, что война накладывала на всех свое клеймо одиночества, заставляя искать тепло даже там, где прежде искал только понимания.

Казалось, судьба бросила их в круговорот смертей, но воля к жизни оказалась сильнее. И теперь они снова встретились. Разве этого было недостаточно, чтобы считать их встречу судьбоносной?

Она осталась такой же хрупкой снаружи, но сильной и несгибаемой внутри. Красивой, утонченной, несмотря на травму. Для Даниэля это не имело значения. Они оба были изранены, оба платили свою цену за эту новую жизнь.

«Интересно, есть ли еще такие девушки с такими большими глазами?» — задумался он.

Он никогда раньше не замечал, что Изабелла выпрямляет волосы. «У них с Фрэнсисом всегда были вьющиеся волосы. Может, поэтому он носит короткую стрижку, а она считает, что вьющиеся волосы некрасивые? Но и короткие, и прямые ей идут. Может, это напоминает ей о прошлом?»

Он снова глубоко затянулся, выпуская в холодный воздух сизый дым.

«Я слишком много думаю. Надо просто обсудить с ней письма. Если это ее волнует, стоит поговорить. Хотя, а вдруг задену ее чувства? Нет, лучше расспросить о работе. Дурак, почему я сразу не спросил, где она работает? Наверное, решила, что мне вовсе неинтересно. А ведь она сама приехала ко мне, узнала, как я живу. Это приятно. Обычно инициативу берут мужчины. Видимо, ей действительно хотелось увидеть меня. Но, зная ее гордость, я чувствую, что где-то в глубине сердца она все же обижена. И если это так, я и вправду удивлен».

Даниэль лежал в постели, ворочаясь из стороны в сторону, тонув в мыслях и нелепых фантазиях. Он почти заснул, но резкий стук в дверь выдернул его из полудремы. Мужчина вскочил, накинул рубашку и поспешил к двери. «Забыла что-то? Может, шляпку? Да вроде уезжала с ней...»

Он распахнул дверь и замер в ступоре. На пороге стоял не Изабелла, а Генри. Он тяжело дышал, облокотившись о дверной косяк, и прижимал ладонь к окровавленному носу.

— Господи... — прошептал Даниэль, тут же затащив друга внутрь.

Генри не говорил ни слова, пока Даниэль вытирал кровь салфеткой и заклеивал рану пластырем. Он молчал, когда друг предложил остаться у него на ночь. И только когда Даниэль, сидя напротив, смотрел на него требовательно и выжидающе, он наконец заговорил.

Генри рассказал все. О том, как любил Джоан. Как был готов простить ложь о беременности. Как отдал бы все ради ее счастья. И, в итоге, так и поступил. Ради ее счастья он пожертвовал своим.

Когда его голос сорвался, а глаза наполнились слезами, Даниэль только выдохнул, крепко обнял его, повторяя:

— Все в порядке. Все будет хорошо.

Генри дрожал, похрипывая у него в плече, думая о пройденной войне, о женщине, с которой хотел прожить всю жизнь. Предательство заставляло сомневаться во всем: в людях, в себе самом, даже в самой жизни. Он хотел забыть, перечеркнуть и начать заново. Но память не отпускала. Мысли о пережитом, о собственных ошибках и поступках других не давали ему покоя. Сердце билось глухо, как будто добивалось ответа. Но Генри знал, что его не будет.

Даниэль уговорил друга лечь спать. Тот сперва сопротивлялся, но едва его голова коснулась подушки, как он тут же провалился в глубокий, тяжелый сон.

А вот Даниэль теперь точно не мог уснуть. Он вышел на балкон, прикрыв за собой дверь, и закурил, глядя на пустынную дорогу. Ночь была теплой, тихой. Он думал о Генри. О том, как сильно его сломали. Пытался вспомнить лицо той, кого он так любил. Не мог поверить, что с ним могли так обойтись.

«Генри всегда был слишком добрым».

Так о нем говорили все — и друзья, и сослуживцы. Потому и на посту командира ему поначалу было трудно. Принимать жесткие решения — значит не просто жить с последствиями, но и взять на себя бремя ответственности. И все же он справился.

А теперь этот стержень разбился вдребезги. Как же мало порой надо, чтобы сломать человека полностью. Даниэль снова подумал об Изабелле, но перед глазами неожиданно всплыл тот самый госпиталь, в который его привезли после первого ранения.

Снаряд, разорвавшийся рядом, чудом задел лишь ногу. Он рисковал потерять ее, но врачи сумели спасти конечность и отправили его в ближайший госпиталь, расположенный у побережья, на родной земле. Тот был еще цел, укрывался среди деревьев. Первая битва при Эль-Аламейне оставила в его жизни глубокий след, но тогда, лежа на больничной койке, он впервые благодарил Бога.

Ночью боль не давала уснуть. Обезболивающее давали дозировано, по необходимости, а он с вечера отказывался и от воды, и от еды. К утру врачам пришлось ввести небольшую дозу, чтобы облегчить его страдания.

Когда он наконец разлепил веки, первое, что увидел — медсестру. Он долго, молча рассматривал ее, пока Изабелла, смущенно отводя взгляд, не заговорила первой. Встреча оказалась неожиданной для обоих. Никто не мог предсказать, что судьба сведет их именно так — в переполненной раненными палате, среди запаха антисептиков, крови и лекарств.

— Как нога? Болит?

— Да, — хрипло ответил он, пытаясь перевернуться, но девушка остановила его.

— Не двигайтесь. — Голос ее был строгим. — Скоро вам полегчает.

— Я не спал всю ночь, — признался Даниэль.

— Я знаю. Сейчас боль утихнет, и вы сможете выспаться. Антибиотик подействует быстро.

Она стянула с него одеяло, протерла спиртом кожу ниже бедра и сделала укол. Все прошло так быстро, что он даже не успел ничего сказать.

Изабелла помогла ему перевернуться на спину, поправила одеяло и услышала тихий, едва различимый шепот:

— Пить.

Она тут же поднесла к его губам стакан с водой, поддерживая голову, пока он не допил до последней капли. Собираясь уйти, девушка почувствовала, как он вдруг слабо перехватил ее запястье.

— Вы еще вернетесь?

— Конечно. Куда я денусь? — Изабелла улыбнулась, аккуратно укладывая его руку обратно на постель. — Отдыхайте, сон — лучшее лекарство.

Даниэль проспал весь день и очнулся уже за полночь. Единственным источником света была лампа в дальнем конце коридора. Ее тусклый луч пробивался в палату, рассекая полумрак. Он немного полежал, надеясь снова заснуть, но не мог.

Храп раненых, стоны тех, кому не посчастливилось уснуть, тихие шаги дежурных медсестер. Все это перемешивалось в один глухой, давящий гул.

Мужчина приподнялся на локтях, с трудом выпрямляя спину. Слабость все еще сковывала тело, мышцы не желали повиноваться после долгого бездействия. Даниэль сидел, привыкая к вертикальному положению, и рассеянно смотрел на выстиранное одеяло, на котором даже в полумраке все равно виднелись засохшие багровые пятна.

Просидев несколько минут, он потянулся к ближайшему стулу, где висели белые штаны и рубаха. Он пытался зацепить хотя бы край ткани и притянуть ее к себе, но, переоценив силы, не удержался, скатился с кровати и запутался в одеяле.

На шум никто не отреагировал — лишь один из раненых перестал храпеть на мгновение, а затем продолжил посвистывать носом. Даниэль стиснул зубы, ударил кулаком по полу, стараясь справиться с резкой болью, которая накатывала волнами. Он глубоко вдохнул, продолжая борьбу с собственным телом, пока чья-то рука мягко не легла ему на плечо.

Он поднял голову и увидел женский силуэт — словно спасение, явившееся с небес. Изабелла осторожно помогла ему приподняться, касаясь ладонью его вспотевшего лба.

— Я просто хотел выйти по нужде, — выдохнул он, когда боль чуть утихла.

— Вам нельзя вставать, — строго прошептала она, закидывая его руку себе на плечи. — Я вас подниму.

Она оперлась о кровать свободной рукой и осторожно помогла ему вернуться на простыни.

— Мне все равно нужно выйти, — упрямо повторил он.

— Я сейчас принесу...

— Что?! — Даниэль мгновенно догадался, о чем идет речь, и тут же зашипел: — Нет, я сам!

— Я понимаю, что для вас это кажется постыдным, но это моя работа. И долг, конечно же, как медсестры. Лежите смирно. Вы же не один такой, — сказала она, аккуратно поправляя на нем одеяло. — Многие после ранений или родов не встают с постели. Воспринимайте это как заботу, а не как что-то постыдное.

— Я все же настаиваю, чтобы хотя бы с этим справиться самому.

— Вы меня стесняетесь? — с легким удивлением спросила Изабелла.

— Что? Нет, ни в коем случае! — поспешно, но не слишком убедительно прошептал Даниэль.

— Тише! — Изабелла приложила палец к губам.

— Извините, но я намерен еще и умыться.

— Вы невыносимы. Упрямый, как бык, — вздохнула девушка, но спорить больше не стала.

Она привезла в палату инвалидную коляску. Даниэль взобрался на нее без посторонней помощи, закинул на колени больничное одеяние, и медсестра быстро вывезла его в коридор.

У самой уборной она остановилась.

— Я жду здесь.

Даниэль и не собирался впускать ее. Оставшись за дверью, Изабелла прислушивалась к звукам внутри помещения, готовая в любую секунду ворваться, если он вдруг потеряет равновесие. Но Даниэль справился самостоятельно.

Когда он вышел, она молча доставила его обратно в палату, а затем помогла пересесть на койку, заботливо накрыв одеялом и поправив подушку под шеей. Даниэль устало прикрыл глаза ладонями и тяжело выдохнул.

— Вы смелая не по годам, — вымолвил Даниэль, наконец убирая руки с лица.

— Как и все мы. Время такое, я бы сказала, непростое.

— Вы еще мягко выразились, госпожа Талли.

— Не называйте меня так, — в ее голосе послышался холод. — Мы знакомы столько лет, а вы все продолжаете. Сейчас я просто медсестра.

— Для кого-то — да, но для меня всегда госпожа. Отчего-то мне хочется продолжать называть вас так.

— Если вам от этого легче, то хорошо, — Изабелла присела на край койки и посмотрела на него.

— Что-то случилось? — осторожно спросил Даниэль.

— Как вы? Как у вас дела? — вместо ответа спросила она. — Как поживают Фрэнсис? Генри? Расскажите мне, прошу вас. Просто поговорите со мной как с другом.

— Ох, Изабелла, — выдохнул Даниэль, устраиваясь поудобнее на подушке. — Ну, дела у меня уже получше, чем были день назад. Фрэнсис закончил офицерское училище и был назначен командиром взвода связи в Египте. В последнем письме он писал, что все хорошо. Генри старается получить пост лейтенанта. Для него это легче, ведь вся его жизнь была связана с армией, поэтому он проявляет себя усерднее, чем кто-либо. Ну и жалованье, конечно, будет выше, чем у простого рядового.

— Да, Генри всегда пропадал в академии для офицеров. Мы редко виделись, — Изабелла сделала небольшую паузу, затем продолжила: — Я написала Фрэнсису, что вы живы и с вами все в порядке. Думаю, он будет счастлив услышать такие новости.

— А почему вы не спите в столь поздний час? — неожиданно спросил Даниэль, уводя разговор в сторону.

— У меня дежурство, — улыбнулась Изабелла.

— Как так, дежурство? И днем, и ночью?!

— Это обычная практика, — тихо посмеялась она над его возмущением. — А так, это уже третьи сутки подряд.

— Вы все это время не спали? — Даниэль нахмурился, а его раздражение сменилось беспокойством.

— Можно задремать в коридоре, но ненадолго, — пожала плечами Изабелла. — Отдохну и высплюсь, как только этот кошмар закончится. Вам тоже нужно хорошенько отдохнуть. Возможно, вы даже не вернетесь на фронт. А может быть, восстановитесь и снова будете в строю.

Даниэль, будто не слыша ее слов о его выздоровлении, с волнением говорил только о сне, которого у девушки, похоже, вовсе не было.

— Не сидите здесь со мной, пожалуйста. Пойдите, поспите в коридоре. Возьмите, — он вытащил из-под себя подушку и протянул ей.

— Что вы, положите обратно, — Изабелла мягко остановила его, осторожно укладывая подушку обратно под его голову. — Спите спокойно, Даниэль. Тогда и мне будет легче.

Медсестра удалилась так же быстро, как и появилась. Даниэль остался лежать на спине, глядя в окно на ветви деревьев, слушая ровный храп остальных раненых. Он сомкнул глаза, размышляя о том, насколько храброй и сильной оказалась Изабелла. Раньше он не мог представить, что такое хрупкое создание способно не спать ночами, заботиться о других, не унывая и не жалуясь. Ее легкая, почти неуловимая улыбка не сходила с лица, даже когда на плечи ложились смертельная усталость и чужая боль.

В его представлении девушка всегда казалась более слабой — физически и морально. Но теперь он осознавал, что ее дух могла сломить разве что смерть.

«Она совсем не такая, как я ее себе представлял все эти годы», — подумал он, прежде чем сон окончательно забрал его.

Дни сменялись неделями. Даниэль не упускал возможности встретиться с Изабеллой. Как хорошо было иметь рядом человека, которого знаешь так давно, с кем можно поговорить о привычных, понятных вещах. Изабелла не только не противилась этим встречам, но и сама проявляла инициативу. Они разговаривали о прошлом, о знакомстве, о доме и мирном времени. В этих беседах не было пустоты, слов ради слов. Они спасали, напоминали, что, несмотря на окружающий ужас, они живы, а значит, еще есть шанс на что-то хорошее в их жизнях.

Даниэль расцветал рядом с ней, а Изабелла оставалась все той же задумчивой, немногословной, но улыбающейся девушкой. Он заботился о ней, насколько мог. Когда впервые смог встать на костыли, стал приходить по ночам, подкладывая свою подушку под ее голову, пока она спала на скамейке в коридоре. Изабелла же после пробуждения делала то же самое — возвращала подушку ему, прежде чем снова уходить на дежурство.

К моменту его выписки ранней весной 1943 комиссия признала, что Даниэль достаточно восстановился, чтобы вернуться на фронт. Изабелла приняла эту новость сдержанно, но в глазах ее читалось волнение. Она усердно скрывала свои чувства, но он знал: это была не только тревога, но и тоска. Теперь он понимал ее лучше, чем прежде. Он видел, кем являлся для нее на самом деле.

Каждый день Изабелла все яснее осознавала, что именно двигало им, во что он верил, как любил, как мог любить. В ее воспоминаниях Даниэль был молчаливым, скромным, хмурым юношей, который редко говорил о личном. Теперь же перед ней был мужчина, которого она понимала лучше, чем кто-либо другой.

Это огорчало ее, но в то же время приносило странное, щемящее чувство важности. И теперь он снова уходил. Тяжелые мысли наполняли ее разум. Изабелла все чаще размышляла о жизни и смерти, о любви и ненависти. Даниэль видел, как ее беспокойство росло, но понимал: когда каждый день ты теряешь людей у себя на руках, подобное состояние неизбежно.

Перед его отправкой на фронт в Италию, он подарил ей маленький, скромный подарок — ромашку. Это было чудом, ведь цветы в то время еще не распустились. Изабелла восприняла это как знак: с ним все будет в порядке, несмотря на бури и испытания. Она засушила этот цветок и хранила его в своем блокноте. Он всегда был с ней. Даже когда после войны они встретились вновь.

Изабелла не до конца понимала свои чувства, но одно знала точно: Даниэль стал для нее важным человеком. Была ли это любовь? Или привязанность? Она не знала, но понимала: для него их связь была чем-то глубоким, по сравнению с тем, как она воспринимала их связь еще до войны.

Она благодарила судьбу за то, что он остался тем самым Даниэлем, которого она увидела на пороге своего дома — тем, кто ночами рассказывал ей о лесах и полях, о которых мечтал, и кто заставил ее почувствовать себя девушкой рядом с собой.