Лес 18 +

17 февраля 1945 года. Северный Рейн-Вестфалия, Германия.

Холод каменного пола, пробираясь до самых костей, парализовал тело, заставляя конечности неметь от леденящего прикосновения. Глаза жгло от резкого, слепящего света, пробивавшегося сквозь крошечное окно, едва ли пропускавшее свежий воздух. Боль, словно жгучие спазмы, растекалась по всему телу, пронизывая суставы от щиколоток до шеи, а глухие, гнетущие голоса, отдаваясь гулким эхом, превращались в мучительный ритм в голове, выбивая из мыслей всякую ясность. Влажный, густой запах сырости сливался с металлическим привкусом крови, застывшей на губах.

Даниэль с усилием приоткрыл глаза. Терпение палачей, судя по всему, подходило к концу. Сильный удар сапогом в челюсть выбил из его тела остатки сна, боль мгновенно вспыхнула во всех клетках разума, но зрение прояснилось, позволяя разглядеть очертания окружающего кошмара. Первое, что бросилось в глаза, — силуэт мужчины, сидящего на старом, покосившемся стуле с опущенной головой. Кровь медленно стекала по его лицу, срывалась с подбородка и капала на изорванную военную форму. Губы беззвучно шевелились, будто пытаясь что-то сказать, но голос застрял в глубине изнеможенного горла.

Слабый, едва различимый призыв о помощи прорвался сквозь гул в ушах. Даниэль попытался встать, но его резко дернули за волосы, заставив вскрикнуть от боли, которая огненной вспышкой пронеслась по черепу. Руки, сведенные за спиной, горели от затекших запястий, но он все же попытался пошевелить пальцами, пытаясь нащупать хоть малейшую возможность вырваться. Палачи, не проявляя ни капли интереса к его сопротивлению, грубо волокли его по холодному камню, оставляя на полу след из пыли, крови и отчаяния.

Его усадили на жесткий стул, поставленный напротив раненого солдата, и только теперь, в желтом, мертвенно-тусклом свете лампы, Даниэль узнал его.

Зеленая форма, нашивка сухопутных войск, оборванные ремни, грудь, покрытая темными, фиолетово-черными пятнами. Коул. Совсем недавно они говорили о будущем, рассуждали о доме, о тех, кто их ждет, и о том, что будет, когда все это закончится. А теперь его товарищ, избитый до потери сознания, сидел перед ним, едва удерживаясь на стуле, тяжело дыша и судорожно дрожа всем телом.

— Коул! Черт возьми, очнись! — сдавленным голосом выкрикнул Даниэль, вновь дергаясь, но чьи-то грубые руки толкнули его обратно, вонзив тонкие спицы боли в изможденную спину.

Глаза его метались по помещению. В нескольких шагах от них, у раскаленного докрасна котла, лежало тело мужчины в грязных, окровавленных военных штанах. Его руки, скрученные за поясницей, оставались неподвижными, голова покоилась на холодном камне, а лицо, скрытое грязью и запекшейся кровью, выглядело таким мертвым, что Даниэль уже собирался отвернуться, но внезапное слабое, едва заметное движение указало на обратное. Он был жив.

Глаза юноши судорожно бегали по телу несчастного, пытаясь найти хоть что-то, что позволило бы узнать его. Спина, покрытая глубокими волдырями, волосы, спутанные потом и грязью, тонкая струйка крови, стекавшая из уха, но только когда взгляд его опустился на ребра, он увидел знакомую отметину — родимое пятно. Генри. Грудь сдавило ледяной рукой страха.

Лицо было настолько обезображено, что если бы не это маленькое пятно на коже, Даниэль бы никогда не узнал, кто лежит перед ним, сломленный, искалеченный, оставленный умирать.

Даниэль в панике дернул руками, скручивая запястья в попытке разорвать веревки, но внезапный, сильный удар рукояткой пистолета по затылку вонзил в череп разряды боли, разбросав перед глазами россыпь искр. В ушах загудело.

Стук тяжелого каблука, ударяющегося о камень, разнесся по помещению, отдаваясь жестким, уверенным ритмом. Он почувствовал приближение еще до того, как поднял голову. Медленно, словно через толщу вязкого тумана, он заставил себя вскинуть взгляд. Перед ним стоял мужчина. Прямой, статный, с каменным, бледным лицом, в котором не отражалось ни капли эмоций.

Серый мундир. Жесткая ткань, затянутая тугими ремнями. Нашивка вражеской армии. И глаза. Холодные, как снег, безжизненные, как сам воздух в этой камере.

— Ты сильный боец, — произнес офицер с легким акцентом, усаживаясь напротив пленника. — Смелый. Упрямый. Верный своим людям. Это похвально. Но знаешь, что ценится выше? Разум. Разум и благоразумие. И если ты окажешься достаточно умен, то не умрешь. Не умрут и твои товарищи. Ты можешь спасти их, всего лишь ответив на вопросы: куда собираются наступать британские войска? Каков офицерский состав? Ты из разведки?

Он говорил размеренно, спокойно, почти по-доброму, словно наставляя заблудшего юнца. Даниэль, едва держа голову, с усилием приоткрыл опухшие глаза. Вокруг стояли немецкие солдаты, смотревшие на него равнодушно. Их не интересовал его ответ — они уже знали, что он будет отрицать и врать все до последнего.

Юноша провел потрескавшимся языком по разбитым губам, глубоко вздохнул и покачал головой.

— Даже если бы я знал, — прохрипел он, борясь с жгучей болью в груди, — я бы не сказал.

Офицер усмехнулся, неторопливо поднялся, поправляя перчатки, и подошел ближе.

— Все верно. Даже если бы знал, не сказал бы, — повторил он, ставя ладонь на плечо пленника. — Так ведь устроена твоя страна. Бросает людей на смерть, но требует от них героизма. А я даю тебе выбор: жизнь.

Он кивнул двум солдатам. Даниэль даже не успел напрячься, когда его резко дернули за волосы, откидывая голову назад, одновременно схватив за подбородок. Удушье охватило его, когда толстая резиновая трубка, извлеченная из котла с водой, с силой вдавилась ему в нос. Вода хлынула внутрь, заливая горло, легкие, заставляя его дергаться и судорожно биться за каждый вздох.

— Держите. — монотонно приказал офицер.

Даниэль хрипел, выгибался в агонии, пытаясь инстинктивно схватить чужие руки, но связанные за спиной запястья лишь дергались в тщетной попытке освободиться. Еще несколько секунд, и его организм, больше не в силах бороться, сам начал вдыхать воду, задыхаясь, захлебываясь в кашле, в слизи и в крови.

Трубку убрали. Он задышал, судорожно глотая воздух, но не успел отдышаться, как новый поток воды ворвался в его дыхательные пути.

— Ты можешь прекратить это, — сказал офицер, приседая рядом и вытирая перчаткой его мокрое лицо. — Тебе просто нужно ответить на вопросы.

Даниэль не мог говорить. Он даже не мог дышать. Мир сужался до боли в легких, до спазмов в груди и чудовищной слабости, разбивавшей тело. Но даже когда пытка прекратилась, когда его голову отпустили, и он рухнул на стул, бешено вдыхая воздух сквозь разбитые губы, он повторял только одно:

— Я ничего не знаю. Я ничего не знаю.

Офицер вздохнул, отряхивая перчатки.

— Мы только начали, солдат. — Он отступил назад, кивком подзывая другого немца, державшего нож. — Но не волнуйся. Мы все выясним. Меня зовут Альфред, — произнес офицер, тщательно вытирая черные кожаные перчатки белым платком. — Если что-то вспомнишь, выкрикни мое имя.

Он взглянул на своих подчиненных, которые стояли в ожидании приказа.

— Перед тем как потушить огонь, найдите ему применение, — небрежно бросил он и направился к выходу, но на пороге замер, обернулся и снова заговорил, пристально глядя в лицо пленника. — Ах, да, совсем забыл. Я лишь выполняю свой долг перед великой державой. Ты можешь стать ее частью. Это выбор. Либо ты оказываешься по одну сторону с настоящими людьми, либо остаешься здесь, гнить, как скотина, что не успела подохнуть перед бойней.

Он задержал взгляд на лице Даниэля, едва заметно улыбнулся и вышел, оставляя пленника наедине с его палачами.

Едва дверь за офицером закрылась, солдаты сорвали веревки, удерживавшие Даниэля на стуле, и с силой швырнули его на холодный каменный пол. Он попытался инстинктивно прикрыться руками, но первый же удар сапогом в живот выбил из него воздух. Резкая боль пронзила грудную клетку, и он закашлялся, чувствуя, как что-то горячее поднимается в горле.

— Давай, не жалей, он крепкий, — равнодушно бросил один из солдат.

Словно по команде удары посыпались с новой силой. Ботинки врезались в ребра, в лицо, в поясницу. Его голову придавили к камню, вжимая разбитую щеку в промозглый пол, заставляя чувствовать вкус крови на губах. Когда новый удар пришелся в подбородок, он услышал глухой хруст — один из зубов отлетел и зазвенел по полу.

Попытка подняться привела к тому, что его снова схватили за волосы и потащили по залитому кровью полу, оставляя за ним темный след. Тяжелый, широкоплечий солдат присел перед ним, доставая охотничий нож.

— Беги, малыш, беги, — процедил он, ухмыляясь.

Даниэль не двигался. Солдат ухватил за воротник, резко дернул его вперед и с легкостью вспорол ткань. Тупым лезвием ножа он медленно провел вдоль ребер, оставляя тонкую линию царапин, и, насладившись мученической гримасой пленника, разрезал остатки одежды, превращая ее в лохмотья.

Холод пробежался по телу Даниэля, но сменился мгновенным, беспощадным жжением, когда его дернули к раскаленному камину. Звук потрескивающих углей, резкий запах копоти, скрип дерева — все это прорезалось в сознании, прежде чем он почувствовал, как кто-то схватил его за запястья и резко развернул на живот.

Жжение вспыхнуло на коже, когда горячие угли посыпались ему на спину. В первый миг тело застыло от шока, но затем мозг догнал сигнал боли, и Даниэль изогнулся, пытаясь сбросить с себя раскаленные камни, но новые удары по макушке пригвоздили его к полу. Второй пригоршней обожгли грудь. Запах горелой плоти ударил в нос, а крики Даниэля заполнили помещение, сливаясь с оглушительным гулом боли в ушах.

Лопата с углями со стуком упала на каменный пол. Даниэля подняли, потащили к стулу, крепко привязали руки к подлокотникам. Горячая, липкая кровь стекала с обожженной кожи, черные ошметки ткани и мяса прилипали к спине.

— Завтра утром, когда комендант зайдет в камеру, будь вежлив, — лениво бросил один из солдат, затягивая последний узел.

Он что-то еще сказал, но Даниэль уже не слышал. Мир рассыпался в сплошное мучительное жжение, в расплывчатые контуры, в едва уловимые движения людей вокруг. Тишина, пришедшая на смену пыткам, оказалась страшнее боли. Лунный свет, пробивающийся сквозь решетку, окутал его в странное оцепенение, в зыбкие образы из прошлого.

В глубокой темноте, в бездонном пространстве, где сознание Даниэля блуждало между явью и кошмаром, внезапно вспыхнул свет. Это не было спасительное сияние солнца, не было мягкое, ласковое мерцание звезд — это был резкий, ослепительный свет, пронзающий его разум, вырывающий из тяжелой, вязкой пустоты. Он не знал, где находится, не чувствовал собственного тела, но знал одно — кто-то смотрел на него. Чей-то взгляд, жгучий, пристальный, заполнял всю его сущность, сковывал его дыхание, заставляя сердце с силой удариться в ребра. Он повернулся. Перед ним, среди сгустков тьмы, появилась она. Изабелла.

Она стояла прямо перед ним, ее силуэт окутывала полумгла, но глаза были единственным, что он видел ясно. Яркие, бездонные, наполненные чем-то, что причиняло ему боль больше, чем любые пытки. В этих глазах горел ужас, первобытный страх, то отчаяние, которое пронзало сердце острее ножа. Они были полны несказанного страдания, тихой, глухой боли, которая не выражалась в крике, но сотрясала воздух вокруг. В этих глазах было что-то безысходное, что-то, от чего хотелось отвернуться и сбежать.

Она не плакала, ее губы не шевелились, не произносили ни единого слова. Но ей не нужно было говорить — ее глаза кричали.

Даниэль вскинул руки, хотел дотянуться до нее, хотел прикоснуться к ее лицу, но что-то удерживало его, что-то мешало сделать шаг.

В этом взгляде, среди страха и боли, мерцала гордость — скрытая, упрямая, нерушимая. Она не сломилась. Она боялась, страдала, но не отступала. Даже в этот миг, когда все вокруг рушилось, когда ее взгляд был наполнен кошмаром, она все равно оставалась той, кто всегда поднимала голову выше, кто всегда шагала вперед, несмотря на боль.

Но он знал, он чувствовал — что-то уже разрушило ее изнутри. Что-то сломало ее сердце. Даниэль шагнул вперед.

— Изабелла, — прошептал он.

Она отступала, растворялась в чернильной пустоте, и он не мог ее удержать.

— Нет! — рванулся он, но мир вокруг раскололся.

Он падал. Падал, утопая в собственном крике, в собственном страхе, в осознании того, что этот взгляд будет преследовать его всегда.

Даниэль медленно приоткрыл веки. Перед ним, едва различимый в тусклом свете, сидел его сослуживец. Еще живой.

Даниэль попытался что-то сказать, но смог лишь жалобно застонать и закашляться кровью.

— Даниэль, так ведь? — неуверенно произнес тихий голос.

— Да, а ты Коул, — прохрипел юноша, едва слышно. Он попытался кивнуть, но его тело не слушалось, и он лишь прикрыл глаза, тяжело дыша.

— Нам нужно выбираться отсюда. Если подняться из подвала и обезоружить двух часовых, можно добраться до леса. Я был в сознании, когда нас сюда тащили. Этот дом стоит на окраине деревни, далеко от основных дорог, — сказал Коул с осторожным энтузиазмом.

Даниэль перевел затуманенный взгляд в угол, туда, где со вчерашнего дня лежал Генри. Он сидел, облокотившись о стену, но взгляд его был стеклянным. Только редкие глухие стоны доказывали, что он еще жив.

— Я не могу, — Даниэль попытался шевельнуть пальцами, но руки онемели. — Я не чувствую кистей. — Он задрал голову, пытаясь вдохнуть поглубже, но это только вызвало новый приступ боли в груди. — Ты ведь тоже не из разведки? Генри — лейтенант, я — обычный рядовой.

— Нет. Но сейчас это не имеет значения, — мрачно ответил Коул. Он посмотрел на маленькое окно, через которое пробивался солнечный свет. — Им нужна любая информация. Они хватаются за любую возможность, чтобы избежать провала.

Коул замолчал, затем снова бросил взгляд на Генри.

— Над ним издевались больше, чем над нами, — сказал он глухо. — Вырвали ногти на пальцах ног. Били током. Отрезали ухо по кускам.

— Он приходил в себя после этого? — сдавленно спросил Даниэль, с трудом разлепляя пересохшие губы.

— Нет. Он все время в полубессознательном состоянии. Иногда стонет. Но, думаю, он уже ничего не чувствует.

Даниэль отвел взгляд.

— Сколько мы здесь?

— Сутки. Хотя, кажется, что вечность. Ты долго был без сознания.

Коул посмотрел в окно, в котором солнце отбрасывало на пол квадраты света. Несмотря на ледяной холод в подвале, от этих лучей становилось немного теплее.

— Тебя кто-то ждет? — спросил он, не поворачиваясь к Даниэлю.

— Да, — коротко ответил тот.

— Кто?

Даниэль попытался ответить, но резкая боль в горле заставила его закашляться. Он сплюнул темный комок крови, так и не отвечая на вопрос.

— А тебя?

Коул откинул голову назад, обдумывая.

— Много кто. Мать, отец, младшие сестры.

— Любимая?

— Еще слишком молод для любимой, — усмехнулся Коул. — А он? — скосил глаза на Генри и с трудом изобразил болезненную улыбку. — Думаю, его кто-то ждет.

Даниэль провел языком по пересохшим губам, чувствуя вкус крови. Он прищурился, глядя на золотой свет, проникающий в подвал, и вспомнил Генри, говорящего о Джоан.

Она была прекрасна. Генри полюбил ее с первого взгляда, как только увидел, как это часто бывало с ним. Простая служанка, носившая еду и чистую одежду, убирающая комнаты для постояльцев. Она работала с утра до ночи, иногда не успевала на последний автобус и спала прямо в коридоре, свернувшись калачиком.

Генри рассказывал о ней с нежностью, с той страстью, которая бывает только у влюбленного человека. Он поджидал ее в темных коридорах, просто чтобы посмотреть, как она спит, и любовался ее уставшим, но изящным лицом.

Перед отправкой на фронт Генри сделал ей предложение. А спустя несколько недель получил письмо — Джоан ждала ребенка. Счастье его не знало границ. Он мечтал о браке, о семье, о будущем.

Теперь его окровавленное, изувеченное тело лежало в углу каменной камеры, а Джоан, наверное, каждую ночь ложилась спать, не зная, что ее жениха пытают в сыром подвале.

Даниэль закрыл глаза. Он не мог позволить себе потерять сознание. Не мог позволить себе умереть здесь. Мысль о том, что Джоан сообщат о гибели Генри, не давала Даниэлю покоя. Но Генри был жив, пусть и едва дышал, пусть его тело было изувечено, а сознание шаталось на грани провала в бездну, — он все еще существовал, он все еще мечтал, все еще любил. Несмотря на исчерпанные силы, Даниэль знал: его друг продолжает думать о Джоан, грезит о встрече с ней, цепляется за жизнь, держась за воспоминания о ней, как за последнюю надежду.

Чужая боль оседала внутри Даниэля, сжимала грудь, заставляя дышать глубже, крепче сжимать зубы, не давая права на слабость. Это не была его собственная печаль, но она пронзала его насквозь, словно стала частью его самого. В этой чужой тоске он находил второе дыхание, в ней была его новая сила. И если завтра действительно настанет, если спасение все же придет, он знал, что сделает все, чтобы вытащить Генри отсюда.

— О чем задумался? — раздался шепот Коула.

Даниэль слегка повернул голову, морщась от боли.

— О свежем воздухе, — глухо ответил он. — Хочу вдохнуть воздуха, а не этот тухлый смрад.

— Я тебя понял. Не напрягайся, — Коул тяжело вздохнул, откидывая голову назад. — Я попробую придумать план.

— Коул, — после короткой паузы позвал Даниэль, хрипло сглотнув. — Скажи, о чем ты мечтаешь больше всего?

Тот усмехнулся, слегка удивленный таким вопросом.

— Как бы странно это ни звучало, но я бы сейчас отдал все за кружку холодного пива.

Даниэль слабо улыбнулся и кивнул.

— Не поверишь, но я бы не прочь сделать то же самое. Я бы еще сигарет прикупил. Пачек десять, — слабо хохотнул он, но тут же закашлялся, чувствуя, как внутри что-то рвется.

— Сигаретами не балуюсь, но как пьющий — понимаю курящего, — хмыкнул Коул. — Как только выберемся отсюда, найдем первый попавшийся паб в Лондоне, засядем там на недельку, отдохнем как следует, а потом начнем отстраивать город.

— Верно подметил, что сначала надо выбраться, — Даниэль попытался сменить положение, но едва не застонал от боли. — Если будем просто ждать помощи, скорее умрем.

Он глубже вдохнул и, напрягая онемевшие пальцы, попробовал шевельнуть руками.

— У меня есть скромный план, но мне нужно еще время, — сказал Коул.

Даниэль не ответил, лишь сосредоточил взгляд на едва различимом предмете в углу комнаты. Зрение все еще было размытым, но к вечеру один глаза стали видеть лучше. Коул успел заснуть, так и не дождавшись прихода Альфреда, но даже во сне он выглядел напряженным.

— Может, это знак, что нас оставили в покое, — пробормотал он перед тем, как провалиться в сон.

Но Даниэль не мог поверить в такую удачу. Гробовая тишина напрягала его. Он пытался прислушиваться к любому звуку извне, но все, что доносилось из-за толстых стен, — легкое пение птиц за окном. Он старался не спать, отчаянно борясь с сонливостью. Но тело требовало отдыха, веки наливались тяжестью, и он уже был готов сдаться, когда насторожился: ночная тьма загустела, солнце зашло, птицы стихли, а тишину разорвали шаги.

Деревянная дверь подвала скрипнула, затем раздался глухой звук спускающихся сапог по каменной лестнице. Три силуэта спустились вниз. Впереди шел Альфред.

Он поставил керосиновую лампу на тумбу, огонь в стеклянном корпусе вспыхнул мягким, ровным светом. Затем, выпрямившись, он медленно обошел помещение, не торопясь, растягивая момент. Он подошел к Даниэлю, остановился рядом, прислушиваясь к его сбитому, громкому дыханию, после повернулся к Коулу и наклонился к нему, внимательно вслушиваясь в его слабый, но ровный вдох.

— Кажется, вы стали куда более покладистыми.

Даниэль не двигался, лишь наблюдал за ними из-под приоткрытых век, когда тишину разорвал внезапный грохот. Коул, умудрившийся освободиться от пут, рванулся вперед, набрасываясь на врага, хватая его за шею и сжимая с такой силой, что лицо офицера пошло багровыми пятнами. Солдаты, осознав, что происходит, тут же бросились к командиру, оттаскивая от него взбешенного Коула. В это мгновение Даниэль понял, что это его единственный шанс, и, не теряя ни секунды, начал яростно дергать руки, стараясь вырвать их из слишком тугих узлов.

Охваченный приливом адреналина, он стиснул зубы и, сделав глубокий вдох, обхватил четырьмя пальцами большой и резко рванул кисть на себя. Раздался сухой хруст, и сустав большого пальца вывернулся из своего естественного положения, заставляя его зашипеть от острой боли. Но свобода была важнее. Словно загнанный зверь, он рванулся вперед, срываясь со стула, не обращая внимания на обжигающую боль в онемевших запястьях.

Командир успел выхватить нож, но прежде чем он смог что-либо сделать, Даниэль обрушил тяжелый деревянный стул на его руки, заставляя оружие выскользнуть из пальцев. Немец с глухим стуком рухнул на пол, пытаясь нащупать нож, но Даниэль, из последних сил подбежав к нему, пнул оружие в сторону, делая его недоступным.

Однако его порыв оказался напрасным. Два других солдата, до этого занятые Коулом, бросились к нему, и прежде чем Даниэль успел увернуться, один из них с силой впечатал кулак ему в скулу, отправляя его на пол. Он попытался подняться, опираясь на ладони, но не успел. Чужие пальцы вцепились в его волосы, и он почувствовал резкий рывок назад. Ему не дали ни секунды на осознание, прежде чем его лицо со всей силы впечаталось в угол тумбочки. Острая боль пронзила лоб, а затем по лицу потекла теплая кровь. Последнее, что он увидел, прежде чем сознание ушло в темноту, — это оскаленное лицо командира, с ненавистью глядевшего на него сверху вниз.

Тьма была вязкой, затягивающей. Она не имела границ, не имела конца. Через нее пробился слабый свет, и Даниэль, инстинктивно потянувшись к нему, почувствовал под ногами холодный камень. Он шагнул вперед и вдруг оказался в месте, которое было до боли знакомо. Деревянные скамьи, старое молитвенное распятие, запах сырости и воска. Церковь. Но в этом месте было что-то не так. Здесь было холодно, мертво, а само распятие казалось изуродованным, искалеченным, покрытым запекшейся кровью.

В воздухе раздался глухой, юношеский плач — не его, но пронзающий до глубины души. Затем плач сменился умоляющим шепотом:

«Если Ты есть, прости меня за все, что я сделал ему».

Даниэль схватился за голову, тряся ее из стороны в сторону, желая заглушить этот голос, но крик становился только громче. Распятие перед ним словно дышало, его изувеченное лицо исказилось в болезненной гримасе, и свежая кровь потекла по древнему дереву. Он шагнул вперед и провел ладонями по багряным разводам на лице Христа, беззвучно моля Его не плакать.

Но это были не его слова. Он чувствовал чужую боль, чужую вину, чужие страдания, и они сжали его сердце так, что он едва мог дышать.

Где-то внутри него загорелся огонь. Он прорвался сквозь темноту, и следом за ним пришла реальность — вместе с резкой пощечиной.

Даниэль резко вдохнул, судорожно распахнув глаза. Перед ним стояло лицо, которое он ненавидел всей своей искалеченной душой. Альфред наклонился ближе, ухмыляясь, в его глазах не было ничего, кроме безразличия и снисходительности.

— Не стоило тебе переходить границы. Ты совсем не подумал перед тем, как полезть в драку, —рассмеялся офицер. — Неужели ты действительно верил, что у тебя получится?

Даниэль не ответил. Его опустошенный взгляд только сильнее раздражал командира. Тот подошел ближе и, наклонившись, грубо схватил его за подбородок, заставляя смотреть прямо в глаза.

— Боль бывает разной, но, видимо, физическая тебя волнует мало, — его пальцы сжались, оставляя болезненные следы на коже Даниэля. — Я задам тебе всего один вопрос. Куда планируют наступать британский войска?

Даниэль молчал. Альфред медленно выдохнул, нахмурился, затем резко разжал пальцы и отступил назад. Он вытер руку о свой платок и, не глядя на пленника, и сухо бросил:

— Сделайте так, чтобы он не сомкнул глаз этой ночью.

Крупный солдат подошел сзади, крепко обхватывая голову пленного, насильно фиксируя ее в одном положении. Альфред тем временем не торопился подходить к Даниэлю. Вместо этого он направился ко второму пленному, который, в отличие от него, лежал на полу, стонал, едва двигаясь, словно в мучительном предсмертном припадке. Его губы шевелились, но язык отказывался повиноваться, слова застревали в горле, смешиваясь с судорожным дыханием и тихими всхлипами.

Командир остановился рядом, какое-то время изучая его с мрачной сосредоточенностью, затем медленно опустился на корточки и, не сводя взгляда с окровавленного лица, смахнул рукой кровь, стекающую с подбородка пленного. Он ждал, пока тот поднимет взгляд, ждал, пока увидит его.

— Я давно не играл в гольф, — негромко произнес Альфред, с ленивым разочарованием. Он выпрямился и неспешно поднял с пола деревянную дубинку.

Раздался глухой удар. Пол окрасился в привычные цвета войны. Глаза Коула все еще бегали по комнате, цепляясь за детали, за надежду, за любое спасение. Он пытался сказать что-то, но второй удар последовал без малейшей задержки.

— Нет, нет! Не трогайте его! — выкрикнул Даниэль, дергаясь в попытке вырваться, но чужие руки сжали его плечи, еще сильнее прижимая к стулу.

Третий удар пришелся на затылок. Тело Коула дернулось, его губы замерли, как и руки, что теперь безжизненно покоились на каменном полу. Казалось, смерть забрала его на этот раз. Но Даниэль поймал его взгляд. Он был жив.

Глаза оставались открытыми, но в них не было ни страха, ни боли — только утомленное, тоскливое, пронзительное ожидание конца. Моргнув несколько раз, Коул попытался вдохнуть. По щекам стекали слезы, смешиваясь с кровью, и Даниэль читал в них безмолвную просьбу о помощи. Этот человек отчаянно цеплялся за жизнь, хотел вдохнуть полной грудью холодный, свежий воздух, наполненный запахами ели и дубов. Хотел увидеть еще раз тех, кого любил, ощутить прикосновение любимой руки, услышать голос, зовущий его по имени.

Но этого не случится. Четвертый удар обрушился на височную кость. Голова Коула дернулась в сторону, а глаза все еще смотрели вперед, безжизненные, погасшие. Взгляд застыл, наполненный сожалением о несбывшихся обещаниях, о будущем, которого не будет, о том, что он не справился. Альфред в последний раз размахнулся, вложив в удар все накопившееся раздражение.

Раздался влажный, мерзкий хруст. Череп проломился. Даниэль увидел, как волокна ткани, пропитанные кровью, потемнели, а застывшее лицо друга — бледное, худое, измученное — осталось таким навсегда. Командир спокойно отшвырнул дубинку в сторону и, перешагнув через тело, направился к Даниэлю, не проявляя сострадания, будто перед ним лежала не убитая жертва, а мешок с мусором.

— Теперь ты видишь, к чему приводят необдуманные действия, — негромко заметил он, глядя на него сверху вниз.

Внутри Даниэля что-то сломалось. Грудь сдавило такой ненавистью, что он едва мог дышать. Ему хотелось убить этого человека, разорвать, раздавить, выцарапать его равнодушные глаза, заставить его страдать так, как страдал сейчас он сам. Даниэль поднял голову и встретился с ним взглядом — в его глазах плескалось столько гнева и ярости, что Альфреду это даже показалось забавным.

Но он не позволил пленнику разыграть свою сцену. Резкий удар кулаком по лицу заставил Даниэля мотнуть головой в сторону, из разбитой губы тут же потекла кровь.

Командир не дал ему времени опомниться. Он схватил его за руку, привязанную к подлокотнику стула, и резко рванул в сторону. Сустав с мерзким треском выскочил из сочленения, обнажая суставную впадину, обостряя боль до такой степени, что она тут же затмила собой все.

Раздался истошный крик. Альфред слегка склонил голову, наблюдая за тем, как юноша судорожно пытался притянуть пострадавшую конечность к себе, не в силах вынести жгучую боль. Затем, удовлетворенный эффектом, он жестом подозвал одного из своих подчиненных.

— Нож, — протянул он руку, не отрывая взгляда от пленника.

Солдат молча вложил оружие в его ладонь.

— А ты свободен, — обернулся он к худощавому мужчине, который до этого держал Даниэля. — Теперь мы справимся вдвоем.

Солдат кивнул, в последний раз окинув пленного изучающим взглядом, и покинул подвал. Альфред повернул нож в руке, задумчиво прищурившись.

— Что же, — медленно произнес он, поднимая клинок к глазам Даниэля, — я все еще надеюсь, что ты начнешь говорить.

Получив заветное оружие, к которому привык за долгие годы службы, Альфред провел кончиком клинка по руке, проверяя его остроту, затем сделал шаг вперед, приближаясь к пленному. Лезвие сверкнуло в свете лампы, замерло на долю секунды, а затем резко устремилось к горлу Даниэля. Но юноша, предвидя этот маневр, дернулся в сторону, подставляя под удар щеку. Острый металл вспорол кожу от подбородка до уха, оставляя за собой глубокий кровавый след.

Командир удовлетворенно рассмеялся, наслаждаясь отчаянной борьбой пленника, и, вытирая окровавленный нож о штанину, лениво произнес:

— Какая же ты живучая тварь.

Он вернул оружие своему человеку и, небрежно отряхнув перчатки, достал из кармана носовой платок, вытирая им руки, словно кровь, оставшаяся на коже, оскорбляла его.

— Я зайду к тебе вечером, — продолжил он, небрежно поправляя воротник. — Надеюсь, к тому моменту ты окажешься умнее и расскажешь мне все, что мне нужно знать. Ты ведь сам видел, к чему приводит гордость и слепая вера в победу. Все это меркнет, когда человек оказывается лицом к лицу с врагом. Ну разве не прекрасно наблюдать за вами? — он вновь рассмеялся, но теперь в его смехе не было легкости — только жестокое, злорадное удовольствие. — Если же я не получу желаемого, поверь, допрос станет куда более серьезным. Все, что происходило до этого — лишь спектакль, лишь демонстрация возможностей. Я мог бы сломать тебя уже сейчас, но мне интереснее посмотреть, сколько ты еще сможешь терпеть. Времени у нас предостаточно.

Он бросил взгляд в угол комнаты, где Генри, искалеченный и едва подававший признаки жизни, лежал в неестественной позе, судорожно подрагивая от боли и холода.

— Ну, или время есть только у тебя, — равнодушно пожал плечами Альфред.

— Сдохни, — прохрипел Даниэль, не поднимая головы, но голос его прозвучал достаточно громко, чтобы командир услышал.

— Что ты сказал?

Юноша приподнял голову, силясь сфокусировать взгляд на ненавистном лице, и, собрав последние силы, выдавил:

— Сдохни и гори в аду. Вечно.

Смех Альфреда раздался вновь, но в его глазах уже не было веселья — только раздражение и злость. Он молча размахнулся и нанес удар по лицу пленника, вложив в него всю силу. От удара стул качнулся и опрокинулся на бок, увлекая за собой Даниэля.

Холод каменного пола стал его спасением. Он ощущал, как жгучая боль по всему телу утихает, растворяясь в ледяной сырости. Он чувствовал, как кровь, стекающая с лица, становится прохладной. Это было единственное, что приносило облегчение. Холод был союзником, другом, готовым принять его, укрыть и забрать с собой.

Он улыбнулся, впервые за долгое время чувствуя не страх, не боль, не отчаяние, а странное, всепоглощающее умиротворение. Прохлада успокаивала, как ласковая рука на горячем лбу. Ему вдруг показалось, что он тонет в чем-то нежном и бесконечном, в глубоком и вечном море. И в итоге Даниэль закрыл глаза.

Прохладный ветер ласкал его лицо. Яркий, пряный аромат цветов наполнял воздух, унося с собой воспоминания о боли и крови. Он стоял посреди великолепного сада, наполненного самыми разными растениями — высокими, низкими, густыми, с тонкими стеблями и крупными лепестками. Одни источали терпкий, насыщенный запах, другие — легкий и едва уловимый. Он медленно шел по аккуратно вымощенной аллее, вглядываясь в странные, слишком совершенные цветы, которые, казалось, жили своей жизнью.

Сквозь шелест листвы доносились тихие голоса. Невинность. Мудрость. Забота. Наивность. Трудолюбие. Любовь. Смирение. Даниэль поднял голову и замер.

Перед ним возвышалось огромное дерево, выделяющееся на фоне остальных своей царственной красотой и плавными переходами лепестков от белых до насыщенно-розовых тонов. Сакура. Она сияла под палящими лучами солнца, словно вобрав в себя всю чистоту и нежность мира.

Он стоял перед деревом, не в силах пошевелиться, ощущая, как внутри разливается тепло, как где-то глубоко в груди дрогнул трепет и вспыхнул едва уловимым огоньком. Щебет летних птиц смешивался с тихим шелестом ветра, солнце согревало кожу, и в этот момент мир казался безмятежным, светлым и полным покоя.

Стоило ему прикрыть глаза, как все изменилось. Резкий, болезненный крик разорвал тишину. Голоса, до этого ласковые и мягкие, превратились в пронзительные, испуганные вопли. Мужские, женские, детские крики хлынули в сознание, сотрясая разум, забивая уши, заставляя сердце сжиматься от ужаса. Боль. Сожаление. Предательство. Гордыня. Тоска. Скорбь. Ненависть.

Печаль пронзила его насквозь. Он рванулся назад, но крики не стихали. Они становились все громче, заполняя пространство, проникая в каждую часть его тела, захлестывая его, погружая в кошмар.

Даниэль резко распахнул глаза. Темнота давила со всех сторон, а сырой, ледяной воздух проникал под изорванную одежду, заставляя тело дрожать не столько от холода, сколько от истощения. Даниэль с трудом приподнял голову, чувствуя, как кожа лица болезненно отлипает от застывшей крови, впитавшейся в шероховатый бетон. Во рту стоял соленый привкус, тошнотворный и удушливый, смешанный с горечью крови и слез. Он с усилием провел языком по внутренней стороне щек, ощущая осколки зубной эмали, и, не сдержавшись, выплюнул отвратительный комок боли и отчаяния.

Рука, израненная и онемевшая, все же поддалась, скользнув из тугой петли веревки. Боль прострелила сустав, но он знал, что это была малая цена за свободу. Дрожащими пальцами он оперся на холодный камень, с трудом поднимаясь на ослабевшие ноги, которые почти не держали его. Мир перед глазами плыл, а каждое движение отзывалось тупыми уколами в ребрах и затылке.

Взгляд его упал на бездыханное тело, скорчившееся перед ним в позе эмбриона. В воспоминаниях вспыхнул тот самый момент — предсмертные муки человека, которому он не смог помочь.

Он, шатаясь, подошел к массивной двери, возле которой стояла старая деревянная тумба. Охваченный потребностью выжить, он молниеносно открыл несколько шкафчиков, лихорадочно отыскивая хоть какое-то оружие. Луч лунного света, пробившийся через крошечное окно, скользнул по полу, осветив темный силуэт ножа, выпавшего во время схватки Коула с Альфредом. Даниэль, не раздумывая, схватил его здоровой рукой и прижался спиной к стене, судорожно сжимая рукоять.

Шаги раздались неожиданно. Сердце забилось сильнее, но страх уступил место тому, что кипело в нем все это время — отчаянному гневу и жажде мести. Дверь скрипнула, и в тот же миг холодное лезвие безошибочно вонзилось в горло вошедшего солдата. Крупный мужчина даже не успел охнуть — лишь хриплый выдох сорвался с его губ, когда он схватился за разорванное горло, падая на пол и дергаясь в последних агонизирующих спазмах.

Даниэль, не отводя взгляда, наблюдал за смертью врага, но не испытывал ни сожаления, ни сострадания. Он ждал момента, когда тело перестанет шевелиться, когда дыхание окончательно сорвется в пустоту.

— Что здесь происходит? — воскликнул Альфред, ворвавшись в помещение, осветив вход фонариком.

Даниэль не дал ему времени среагировать. Он прыгнул вперед, бросившись на командира со всей силой своего истощенного, но по-прежнему волевого тела. Лезвие ножа глубоко вошло в живот Альфреда, вызвав болезненный вскрик. Оба рухнули на пол, сцепившись в жестокой схватке. Немец, несмотря на рану, вывернулся, нанес несколько сокрушительных ударов по лицу и шее противника, но Даниэль не сдавался, вновь и вновь вонзая нож в грудь врага, загоняя его все глубже в плоть.

Руки Альфреда ослабевали, пальцы, вцепившиеся в одежду пленника, уже не сжимались так крепко. Даниэль чувствовал, как уходит его сила, как каждый прерывистый выдох дается все тяжелее. Но этого было мало.

Сорвав последний, отчаянный вздох, Даниэль с глухим стуком вогнал нож в сердце врага до самой рукояти. Легкое вздрагивание, короткий судорожный выдох, и взгляд Альфреда замер, застыв в полуоткрытых, остекленевших глазах. Даниэль ждал, пока последний слабый хрип не растворится в воздухе, но даже тогда не остановился. Ненависть продолжала бушевать в нем, не позволяя просто оставить труп в покое. Он рывком вытащил лезвие, вновь приставил его к горлу поверженного врага и, стиснув зубы до боли, начал прорезать кожу, надавливая сильнее.

Горячая кровь струилась по лезвию, стекая на его руки, на грудь, на пол, окрашивая камень в темно-алый цвет. Скрежет металла о кость, отвратительный, пугающий звук разрезаемых тканей — все слилось в глухую какофонию, которая продолжалась до тех пор, пока тело окончательно не перестало походить на человеческое. Только тогда он остановился.

Отшатываясь, он поднялся на ноги, тяжело дыша, чувствуя, как пульс глухо отдается в висках, а руки дрожат от усталости. В помещении стояла зловещая тишина, прерываемая лишь стуком капель крови, падающих с его рук.

Медленно, будто во сне, он развернулся и направился к лежащему телу Коула. Присев рядом, он осторожно потянул за рубашку мертвого товарища, аккуратно снимая ее, чтобы накинуть на свои плечи. Ткань была пропитана потом, грязью и кровью, но теперь она согревала его. В последний раз Даниэль посмотрел на изуродованное тело друга.

— Не грусти там, — прошептал он, проводя пальцами по холодным векам, смыкая их в вечном сне.

Он поднялся, бросив последний взгляд на подвал, полный смерти, боли и страданий. Время было уходить.

Поднявшись на ноги, Даниэль неторопливо направился к лежащему без движения Генри, опустился на корточки и приложил ухо к его груди. Сердце, хоть и слабо, но все еще билось. Он был жив, пусть едва, но жил. Юноша выпрямился, чувствуя, как мышцы, доведенные до изнеможения, болезненно отзываются на любое движение, но колебаться не стал, подхватил друга под плечи и медленно усадил. Не было времени размышлять о том, хватит ли у него сил дотащить Генри до своих — подобные вопросы просто не существовали. Он мог бы сбежать один, добраться до лагеря, привести помощь. Но без тех, кем он дорожил, жизни Даниэль для себя не видел.

Он взвалил обессиленное тело друга на спину, крепко обхватив его за ослабевшие, безвольно повисшие руки, и медленно, тяжело поднялся из подвала, выйдя наружу, туда, где воздух был свежим и морозным, где ночное небо простиралось бескрайней гладью, а луна освещала дорогу, направляя его прочь от этого места. Сделав глубокий вдох, Даниэль не раздумывая ринулся вперед, бежал столько, сколько позволяли оставшиеся силы, с каждым шагом все сильнее ощущая вес Генри, но не замедляя темпа. Он слышал тихие, болезненные стоны друга, чувствовал, как тому холодно, но знал, что теперь спасение было близко, и именно ему оно нужно больше всего.

За горизонтом, где раскинулась бескрайняя водная гладь, его ждали те, кто по-настоящему любил его друга, те, кто будет молиться за его возвращение, кто будет надеяться на чудо, а он сам — лишь скромное дополнение к этому миру, тень, потерявшая право на место рядом с теми, кто дорог его сердцу. И все же сейчас он мог доказать, что, несмотря на одиночество, несмотря на то, что в этом мире его, возможно, никто не ждал, он дорожил каждым из них, и ради них был готов отдать свою жизнь.

Небо оставалось кристально чистым, а морозный воздух обжигал кожу, но холод не был препятствием. Лунный свет освещал дорогу, ложась серебристым блеском на сугробы, которые мягко поскрипывали под тяжелыми шагами Даниэля. Он шел медленно, но уверенно, чувствуя, как с каждым вдохом грудь наполняется воздухом, таким чистым, таким живым, что им можно было бы опьянеть. Свобода, которую он мечтал обрести после мучительных дней в плену, теперь встречала его своим бодрящим дыханием, окуная в тишину ночи и даря силы. Боль отступала, уносилась в небытие, растворяясь в шелесте ветра и скрипе снега.

Даниэль продолжал идти, останавливаясь только тогда, когда первые лучи солнца осветили поле, по которому он шел всю ночь. Свет разлился по снегу, окрашивая белоснежные сугробы в мягкие золотистые тона, а утренние птицы встречали рассвет своими первыми песнями. Он замер, поднял голову, позволяя теплому свету коснуться его лица, и впервые за долгое время улыбнулся. Это была искренняя, настоящая, освобожденная улыбка — радостная и полная жизни. Он сделал последний, самый тяжелый шаг, направляясь к лесу, где его ждал лагерь.

Далеко впереди, на самом краю поля, показались силуэты людей. Это были патрульные. Они заметили его, но сперва не узнали, настороженно замерли, вглядываясь в фигуру, что, пошатываясь, шла к ним навстречу. И только когда он приблизился настолько, что стало видно его изможденное, худое, покрытое ранами лицо, солдаты бросились к нему, успев подхватить прежде, чем он окончательно потерял силы. Он едва слышал их голоса, едва различал лица, лишь настойчиво, упрямо произносил имя друга, указывая на него пальцем, требуя, чтобы им занялись в первую очередь.

Момент, когда глаза сомкнулись, был блаженным. Сон окутал его в своем безмятежном объятии, даруя телу покой, разуму освобождение, а сердцу — долгожданное умиротворение.

Мир вокруг рассыпался солнечными бликами, мягким золотым сиянием, расстилающимся по бесконечным лавандовым полям. Воздух был пропитан густым, сладковатым ароматом цветущих трав, и лёгкий тёплый ветер играл с мягкими лепестками, лениво поднимая их в воздух и унося в дальние края.

Даниэль не знал, где он оказался в этом сне. Это место не напоминало ни один из тех городов, где он бывал. Не Лондон, не серые улочки военного времени, не руины, опаленные огнем. Здесь не было войн. Здесь было только умиротворение, тот долгожданный покой, которого он не знал всю жизнь.

Он стоял среди этого необъятного моря цветов, дышал этим воздухом, наполненным жизнью, и вдруг заметил вдали два силуэта.

Они неторопливо шли по извилистой тропе. Один из них — высокий, статный, спокойный, тень солнца играла на его плечах, не давая разглядеть лица. Рядом с ним шагал молодой человек, энергичный, оживленный. Он активно жестикулировал, размахивал руками, что-то рассказывая, и даже на этом расстоянии было видно — он горел тем, что говорил.

Даниэль вглядывался в высокий силуэт, в этот плавный шаг, в линию плеч, в изгиб шеи, и его сердце сжалось. В этом мужчине было что-то знакомое. Его пронзило легкое чувство, как запах лаванды на вечернем ветру, ускользающее, как солнечный блик на воде.

Он знал его, но память отказывалась давать ему имя.

Даниэль попытался сделать шаг, приблизиться, но ноги не слушались, а фигуры продолжали идти вперед, не оглядываясь, погруженные в свой разговор. Молодой человек смеялся, его голос тонул в шелесте трав, а высокий силуэт рядом с ним только слегка склонял голову, позволяя ему говорить.

Солнце медленно клонилось к закату, длинные тени ложились на тропу, а легкий теплый ветер нес за собой обещание лета.