9 глава.
С начала августа жизнь отряда вновь превратилась в нескончаемую череду боев и переходов. То, что осталось от той старой императорской армии, казалось, обрело второе дыхание. Они, люди и их верные псы кинологического отряда, теперь действовали бок о бок с солдатами Антанты. Для них странно было теперь ещё чаще видеть рядом не только французов, но и англичан, итальянцев и даже американцев – тех, кто еще недавно был просто "союзниками на карте". Теперь они были товарищами по оружию, плечом к плечу наступающими на немецкие позиции. Радана вела отряд с удвоенной решимостью, а ее стратегический гений не раз спасал их в самых отчаянных ситуациях. Каждый день был наполнен грохотом канонад, свистом пуль и криками атак, но теперь эти звуки все чаще сопровождались ликующими возгласами победы. Фронт медленно, но верно откатывался на запад.
Время для собак текло иначе. Для людей несколько месяцев войны – это лишь миг, но для четырехлетних Зари, Гранита, Смерча, Невы, Рекса, Стали и Раданы– это была вся их сознательная жизнь. Они родились в дыму и грохоте сражений, их щенячество прошло под звуки выстрелов. Война была для них нормой, единственной реальностью. И вот теперь, после месяцев наступления, усталость накопилась, но в каждом из них теплилась надежда.
Одиннадцатое ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года. Этот день начался как любой другой – с рассветной зорьки, с подготовки к возможному выдвижению. Но затем что-то изменилось. По цепи стали передаваться странные, отрывочные вести. Шепот перерос в гул, гул – в радостные крики. Полевой телефон раскалился. Солдаты выбегали из землянок, обнимались, бросали в воздух фуражки.
В их блиндаж ворвался один из младших офицеров, его лицо было мокрым от слез и смеха одновременно. Он едва мог выговорить слова:
—Товарищи! Это конец! Антанта...Центральные державы разгромлены! Подписано перемирие! Война закончена! Все! Все закончено!
На мгновение повисла оглушительная тишина, которую тут же разорвал оглушительный, ликующий рев людей. Кинологи обнимали друг друга, плакали, смеялись. Полковник Иванов, их мудрый и стойкий командир, рухнул на ящик, закрыв лицо руками. Слёзы текли по его щекам, смывая годы усталости и напряжения. Жюльен-Анри прижался к Радане, крепко, почти до боли, и она ответила ему тем же, чувствуя его дрожащее тело и его безмолвную, огромную радость.
В центре лагеря горел большой костер, вокруг которого собрались бойцы. Слышались смех, громкие разговоры, песни, порой прерываемые возгласами. В разгар веселья донеслись шаги и голоса, не принадлежащие их отряду. Из темноты, освещенные всполохами костра, стали выходить силуэты. Это были солдаты других наций Антанты, которые также находились в этом районе, возможно, на своих позициях или в тыловых лагерях. Они узнали о празднике и пришли разделить этот исторический момент.
Их было немного, но их появление вызвало новую волну приветствий. Среди них были французские солдаты – те, кто годами стоял насмерть на таких жутких полях, как Верден, державших оборону против страшных атак; британские Томми и их братья из Канады, Австралии, Новой Зеландии, чья стойкость и мужество были легендарны на Сомме и во Фландрии; и даже несколько рослых американских морпехов, чье относительно недолгое, но мощное участие помогло переломить ход войны. Эти люди, пришедшие с Западного фронта, пережившие все ужасы мясорубки, теперь стояли здесь, разделяя радость с русскими, которые, несмотря ни на что, продолжали верить в общую победу.
Один из французских солдат, высокий, с изборожденным шрамами лицом, выступил вперед. Он поднял руку, призывая к тишине, и, оглядев всех присутствующих, произнес дрожащим от волнения, но гордым голосом:
—Après quatre années de ténèbres, le soleil de la paix luit enfin sur nous. C'est la victoire de la liberté!
Наступила секундная тишина, когда русские солдаты пытались понять смысл сказанного. Собаки, конечно, тоже уловили торжественный тон, но не слова.
—Жюльен, что он сказал? — спросила Радана, её голова была слегка наклонена.
—Да что это значит? — поддержал Буран, а Заря и Гром с нетерпением смотрели на француза.
Жюльен, почувствовав всю торжественность момента, быстро перевел, стараясь передать не только смысл, но и эмоцию:
—"После четырех лет тьмы солнце мира наконец то сияет над нами. Это победа свободы!"
Повисла короткая пауза, а затем русские солдаты, поняв, разразились оглушительными возгласами одобрения и аплодисментами. Солдаты Антанты подошли ближе, и вскоре лагерь наполнился интернациональным праздником. Собаки, услышав перевод, посмотрели друг на друга. Победа. Мир. Свобода. Эти слова были важны для них не меньше, чем для людей. Они тоже почувствовали облегчение, зная, что долгий, кровавый кошмар наконец-то закончился.
Члены кинологического отряда наблюдали за всем этим со странной смесью понимания и отчуждения. Они видели счастье своих людей, чувствовали их колоссальное облегчение. Но в их собачьих умах звучали другие мысли.
—Они радуются, – пробасил Буран, наблюдая за скачущими людьми. – Они закончили это. Свою великую 'войну'.
—Свою войну. – повторил Гром, его взгляд был задумчив.
—Четыре года. Четыре, черт возьми, года мы только и делали, что воевали. Это же... это же треть нашей жизни! Треть! Сколько щенков не дожило до этого дня?
Гранит покачал головой.
—Как они могут быть такими беспощадными? Просто брать и устраивать такое. За что? Мы, собаки, так не делаем. Мы боремся за выживание, за стаю, за хозяина. А они... они бьются до смерти с себе подобными из-за границ, бумажек, слов. Глупые люди.
А ведь когда отряд формировали, три года назад, Бурану было семь лет. Он был уже зрелым псом, опытным, со спокойной мудростью в глазах, и с самого начала стал для молодых негласным старшим, "отцом стаи". Грому было всего два года – он был силен, полон энергии, но еще необуздан, стремился в бой, не всегда понимая его истинную цену. Остальным же было всего по году. Они были еще щенками, но война не дала им насладиться беззаботным детством. Их молодая шерсть, их неокрепшие кости – все это было брошено в горнило сражений.
Война закалила их так, как не смогло бы ничто другое. Каждый день был испытанием, каждый бой – уроком выживания. Немногие дожили до этого дня. Многие из тех молодых, кто начинал с ними, кто когда-то весело играл в перерывах между тренировками, погибли под снарядами, от пуль, от болезней и истощения. Каждый выживший был свидетелем десятков смертей, и эта общая боль и преодоление сплотили их.
Они стали самой сплоченной командой за эти годы, каждый знал свою роль и свою ценность. И даже по воле судьбы попавший в это окружение королевский пудель Жюльнн-Анри смог стать частью коллектива.
"Как они могут быть такими беспощадными? Просто брать и устраивать такое. За что? Мы, собаки, так не делаем. Мы боремся за выживание, за стаю, за хозяина. А они... они бьются до смерти с себе подобными из-за границ, бумажек, слов. Глупые люди," – Гранит покачал головой.
—Но они умеют радоваться,– заметила Заря, глядя на танцующих солдат. – И это хорошо. Это значит, что теперь... теперь будет этот самый долгожданный 'мир'.
—Да, мир,– прорычала Радана, а в ее глазах был отблеск новой, хрупкой надежды.
Русские солдаты праздновали так, как будто пытались наверстать все годы боли и лишений. Смех, песни, даже танцы на грязной земле. Некоторые достали припрятанный алкоголь, другие просто сидели, глядя в небо, которое впервые за долгие годы не было прошито следами снарядов.
Пока люди предавались безудержной радости, собаки собрались в свой тесный круг.
—Значит, домой?– спросил Смерч, его хвост чуть вильнул.
—Куда домой?– возразил Рекс. – У многих из нас и дома-то не было, кроме этих траншей. Призвали нас рано.
Радана, слыша их разговор, лишь чуть заметно склонила голову. Она смотрела на своих псов, на их преданные морды, на тех немногих, кто остался.
Жюльен, ощущая её молчаливое присутствие и их общую новую радость, отстранился от неё, посмотрел в её умные глаза.
–Если война окончена и мы выжили, то теперь... у нас есть выбор. Мой дом, если он еще цел, там, в Париже. А точнее... в Сен-Жермен-Де-Пре. Это прекрасный район. Много зелени, старые дома, маленькие кафе... И там всегда спокойно, даже в дни хаоса. Я знаю, ты привыкла к просторам, к полям, к этой жизни...Но я хочу, чтобы ты поехала со мной в Ла Клермон. Я знаю, это не степи твоей матушки России, однако я сделаю все, чтобы это место стало и твоим домом. Я познакомлю тебя с родственниками.
В глазах Раданы вновь мелькнуло то самое изумление, но теперь оно было омрачено легкой тенью задумчивости. Париж. Сен-Жермен-Де-Пре. Совершенно другой мир, не похожий ни на что, что она знала. Но теперь была полна решимости. Её янтарные глаза говорили яснее любого "да". Ее путь, её дом – теперь был там, где был он. Они пойдут по нему вместе. Как стая. Как семья. К новой, неизвестной жизни, которую они теперь могли построить сами.
Мир наступил так же неожиданно, как и война началась. Для солдат бывшей Российской Империи, отступивших и примкнувших к французским силам в качестве Белой гвардии, это означало не возвращение домой, а новую, горькую реальность. Изрезанные карты Европы лежали на земле, и их будущее было таким же неопределенным, как и линии фронта, которые они когда-то держали.
—Возвращаться некуда, — глухо произнес один из них, отбрасывая окурок. — Там нас не ждут. Франция — наш единственный шанс.
Разговоры велись тихо, но их смысл был ясен. Родина, за которую они когда-то сражались, теперь была закрыта для них. А страна, ставшая их убежищем, теперь должна была стать их домом.
Среди собак, которые три года делили с ними окопы, радость тоже была приглушенной. Они чувствовали окончание грохота, но вместо безмятежности ощущали растущую тревогу. Что теперь? Их единственной деятельностью была война, их единственной ценностью была их служба. Некоторые из них, в том числе те дезориентированные немецкие овчарки, что попали с ними в плен, начинали беспокойно озираться, словно предчувствуя, что их оставят, что им придется примкнуть к бродягам и побираться. Идея стать bêtes errantes — бродячими зверями — наполняла их невысказанным ужасом.
Но за три года адских испытаний люди и собаки привязались друг к другу гораздо сильнее, чем кто-либо мог предположить. Они делили пайки, согревали друг друга в ледяные ночи, спасали жизни. Эти собаки были не просто служебными животными; они были братьями по оружию, безмолвными соратниками, источником тепла.
—Мы их не бросим, — сказал старший сержант, оглядывая своих товарищей. — Они наши. Они сражались с нами.
Остальные кивнули. Решение было принято без громких слов: остальные собаки пойдут с ними.
Однако Жюльен-Анри и Радана стояли чуть в стороне. Жюльен, несмотря на всю свою усталость и страх плена, по-прежнему. И Рада знала, что их путь — не просто примкнуть к новым хозяевам, а попытаться вернуться к старой жизни, к тому, ради чего Жюльен так отчаянно сражался.
Её взгляд был полон не мольбы о принятии, а чего-то другого — решимости, смешанной с просьбой о понимании. Она переводила взгляд с лиц людей на Жюльена, затем мягко подтолкнула его в сторону, не в направлении группы, а прочь от неё, намекая на собственный, отдельный путь. Она осторожно ткнулась носом в его старый, еле заметный, но всё ещё благородный ошейник, словно указывая на его истинное происхождение, на его настоящих хозяев.
Адмирал, человек немногословный, но с острым взглядом и проницательным умом, внимательно следил за Раданой и всей сценой. Он видел, как другие собаки облегченно прижимаются к своим проводникам, чувствуя безопасность. Но Радана и Жюльен были другими. Он уловил их немую коммуникацию, этот почти человеческий взгляд Раданы, её намеки. Он понял. Единственным истинным хозяином немецкой овчарки был ефрейтор Кравчук, а пудель, с его благородным прошлым и мечтой о возвращении к своим людям, не мог просто стать собакой "белых эмигрантов". Адмирал опустился на одно колено. Он достал из кармана небольшой, но добротно сделанный серебряный медальон. На нем была выгравирована надпись на французском языке. Аккуратно, с почтением, он прикрепил его к дорогому ошейнику Жюльена, рядом с семейным медальоном.
—Пусть твои хозяева знают, — тихо пробормотал Адмирал, нежно гладя пуделя по белоснежной шерсти. Он не знал французского идеально, но позаботился, чтобы надпись была безупречной. Он понимал, что этот медальон — это не только признание заслуг Жюльена, но и своего рода "пропуск" для его возвращения к прежней жизни, подтверждение его особого статуса и героического участия в войне.
На медальоне было выгравировано:
"Héros de la Grande Guerre.
Fidèle Compagnon.
Chien de Service Exemplaire."
(Герой Великой войны. Верный спутник. Образцовый служебный пес.)
Жюльен почувствовал новый, холодный вес на шее. Он не понимал слов, но ощущал тепло руки Адмирала и значимость момента. На площади, где ещё недавно витал запах пороха и страха, теперь царило преддверие прощания. Когда Адмирал склонился, чтобы прикрепить медальон к ошейнику Жюльена, все псы кинологического отряда замерли, их глаза были прикованы к пуделю. В их взглядах читалось не просто уважение, а гордость и даже облегчение. Он был одним из них, и теперь его особый статус был подтвержден, его благородство признано. Они смотрели на него с почтительным довольством, словно говоря: "Вот, наш Жюльен-Анри, герцог среди псов, заслужил это".
Радана стояла чуть позади, её взгляд был прикован к Жюльену, в нём светилась невысказанная гордость. Она была мудрой "матерью" и наставницей, за годы войны она обучила десятки щенков, вбивая в их головы понятия дисциплины, отваги и преданности, обучая боевым приёмам и тонкостям выживания на фронте. Анри, этот некогда изнеженный пудель, был для неё особым учеником. Она научила его многому. И он, вопреки всем ожиданиям, оказался не слабохарактерным. Он сам, по своей воле, пошёл за своим человеком в этот ад Вердена, движимый не приказом, а глубокой личной преданностью и желанием доказать свою ценность. Для неё, этот медальон был не просто почестью, но и признанием всего того, что она вложила в него, и всего того, что он преодолел. Он занял особое место в её сердце. Радана и Жюльен-Анри стояли в центре их собачьей роты, окруженные товарищами по оружию. Все они, от самых старых до самых молодых, были спаяны общими испытаниями, став настоящей семьей, выкованной в огне. Рядом с ними собрались и люди – русские солдаты, которые стали для них не просто хозяевами, а боевыми товарищами.
Настало время прощаться. И люди, и собаки подходили к Раде и Жюльену, обмениваясь короткими, но глубокими взглядами. В каждом прикосновении, в каждом легком поскуливании или кивке головы читались невысказанные слова благодарности, признательности и тяжести расставания. Прапорщик опустился на колени, его рука легла на шерсть Рады и Жюльена.
—Спасибо вам за все, — тихо сказал он, его голос был хриплым от эмоций. — Вы были больше, чем просто собаки. Вы были нашей надеждой.
За семь с половиной месяцев пудель даже научился отчасти понимать русский язык.
Когда церемония подошла к концу, а солдаты стали расходиться, готовясь к новому пути, Жюльен и Радана отошли в сторону с Бураном. Буран, некогда просто старейшина, теперь был признанным главарем стаи, его слово было законом.
—Мы должны знать, как найти друг друга, — пролаял Буран, его голос был глубок и серьезен. — Если кому-то из наших понадобится помощь, или если вы вернётесь в Париж и захотите найти нас.
Жюльен, чувствуя всю ответственность, глубоко вздохнул. Он напряг свою память, вспоминая детали, которые когда-то считал несущественными.
— Слушай, это будет сложно, но я попробую объяснить. Мой дом, особняк герцогов, находится в районе, который называется Сен-Жермен-де-Пре. Это не так уж далеко от той большой реки, Сены, которую мы пересекали много раз. Ты помнишь, ту, с большими мостами? — Буран кивнул. — Хорошо. Сен-Жермен-де-Пре – это место, где всегда пахнет кофе, свежими булками и старыми книгами. Там много уютных улочек, и есть большая, очень старая церковь с колоколами, которые часто звонят. Это Церковь Сен-Жермен-де-Пре. Она огромная, ты её ни с чем не спутаешь.
Анри немного помолчал, обдумывая, как объяснить собачьим языком.
—Если ты когда-нибудь окажешься в Париже, найди эту церковь. А рядом с ней, есть небольшая площадь с древним фонтаном. Вот там, — он ткнул носом в землю, — мы будем стараться оставлять наш запах. Не каждый день, но... раз в неделю, если получится, мы будем проходить мимо. Ищите там наш запах. И если мы не сможем найти друг друга, попробуйте передать весточку через других собак, которые там бродят. Городские псы всё знают.
Радана дополнила:
— А мы, — она посмотрела на Жюльена, — если по какой-то причине не сможем найти свой дом или вам потребуется наша помощь, будем искать вас тоже. Мы знаем, что вы будете держаться вместе. Если мы не сможем найти свой путь, мы попробуем пойти к восточной окраине Парижа, к той самой большой дороге, которая ведет на восток. Там, где мы часто провожали поезда. Там есть старый заброшенный сарай у железной дороги. Раз в месяц, в полнолуние, мы попробуем приходить туда и проверять, нет ли там вашего запаха.
Буран серьезно кивнул, запоминая каждое слово. Это был не просто план, это было обещание, которое собаки давали друг другу. Связь, выкованная в огне войны, не могла быть разорвана так просто. Перед ними был новый, неизведанный мир, но они знали, что в нем всегда останется нить, связывающая их друг с другом.
Затем, с последними прощальными взглядами, Рада и Жюльен направились прочь от лагеря, в сторону заходящего солнца. Они шли вперед, оставляя позади эхо войны, навстречу неизвестности, но с верой в новый, светлый день.
Дождливая осень встретила путников, как только они повернули на запад от Вердена. Каждый день был серым мазком из моросящего дождя, промозглого ветра и бесконечной грязи, которая цеплялась к лапам, утяжеляя каждый шаг. Путь от Вердена до Парижа для двух собак придерживаясь обочин дорог, старых фермерских троп, избегая больших населенных пунктов. Ночами спали, прижавшись друг к другу, в заброшенных сараях, под раскидистыми елями, в дренажных трубах, где хоть немного спасались от ветра и холода. Голод был их постоянным спутником. Радана, опытная охотница, иногда умудрялась выследить зайца или мышь, но чаще им приходилось довольствоваться обрывками еды, оставленными на дорогах людьми, или жеваным зерном из заброшенных амбаров. Каждый найденный кусок хлеба или картофелины был даром судьбы. Несмотря на физическое истощение, в их сердцах теплился неугасающий огонек предвкушения. Жюльен, сжимая в памяти каждый запах, каждую улицу своего родного дома, мечтал о тепле, о ласковых руках, о мягкой постели. Радана же, чья жизнь всегда была суровой и полной борьбы, предвкушала увидеть тот мир, о котором так много рассказывал пудель, и познакомиться с теми, кто был так дорог ее пуделю.
Когда, спустя долгие недели пути, воздух изменился, наполнившись незнакомыми, сложными запахами большого города – дымом из труб, выпечкой, сыростью каменных стен и тысячами человеческих следов – Жюльен почувствовал, что они близки. Он ускорил шаг, его усталые лапы нашли новый ритм. Они добрались до окраин самого Парижа, а затем и до шестого округа. Для Раданы, привыкшей к фронтовым окопам и деревенским пейзажам, эти массивные каменные здания, высящиеся вдоль улиц, были настоящим чудом. Она то и дело замирала, оглядывая ornate фасады, кованые ворота и ухоженные, хоть и осенние, сады. Все, о чем Жюльен рассказывал – эти «дворцы», «особняки», «фонтаны» – теперь ожило перед ней.
Жюльен, почуяв знакомые запахи, повел Радану к высокой каменной стене, увитой плющом. Он принюхался к земле, затем, радостно повизгивая, протиснулся сквозь едва заметную щель в живой изгороди, где, видимо, был слегка отломан кирпич в основании стены. Это был тот самый тайный собачий ход, о котором знали только собаки де Монферранов, лазейка, которую годами использовали поколения пуделей для своих тайных вылазок в город. Они оказались на территории поместья Ла Клермон. Аккуратные дорожки из гравия, обстриженные кусты, величественные дубы – все говорило о богатстве и покое. И тут, из-за угла особняка, раздался легкий лай, и навстречу им вылетела грациозная, белоснежная пуделиха с ярко-розовым бантом на ухе. Это была Лесси. Она неслась к ним, и вначале её умные глаза выражали лишь легкое любопытство. Но когда она приблизилась, её нос уловил знакомый запах, её взгляд задержался на Жюльене, её уши приподнялись. Мгновение замешательства, а затем её глаза расширились от невероятного узнавания.
—Je n'en crois pas mes yeux..Анри! — заскулила она, узнав своего старшего брата. Она была вне себя от счастья, буквально подпрыгнула и накинулась на Жюльена, уткнувшись ему в шею, полностью игнорируя стоявшую рядом Радану. Её радость была такой всепоглощающей, такой безудержной, что она совершенно не заметила суровую овчарку.
— Я знала! Я знала, что ты вернешься! — Лесси лаяла, лизала брата, прыгая вокруг него, пытаясь обнять. В её безудержной радости Жюльену даже пришлось немного попятиться.
—ох, сестрица.. - Жюльен попытался успокоить её, но Лесси уже не слушала. Её хвост превратился в размытое пятно, и она, словно вихрь, рванула обратно к дому, её лай разносился по поместью: «Он здесь! Анри вернулся!»
Не прошло и минуты, как из главной двери особняка, а затем и из сада, появились остальные пудели де Монферран. Первыми, с грациозным достоинством, вышли Дезире и Мартин — мать и отец Жюльена, чья шерсть была столь же безупречна, как и их манеры. За ними следовали две их дочери, Лоран и Изидора, чуть моложе Лесси, но не менее изящные. Все они были эталоном пуделиной аристократии — ухоженные, спокойные, излучающие уверенность.
Увидев Жюльена, они замерли. В их глазах читалось смесь недоверия, надежды и, наконец, безудержной радости.
— Анри! — воскликнул Мартин, в его голосе слышалось невероятное облегчение. Он подбежал к сыну, его обычно безупречно ухоженная шерсть слегка встопорщилась от волнения. Но когда он приблизился, его радость сменилась легким недоумением, а затем и шоком. Мартин оглядел сына с головы до лап, его глаза расширились. Шерсть Жюльена, когда-то белоснежная и аккуратно подстриженная, теперь была спутанной, местами слипшейся от грязи, отросшей до неприличия, тусклой и серой. Пудель был худ, его ребра слегка проступали под кожей, а когти были длинными и стертыми. Он выглядел... как дворняга.
— Мой мальчик! — проскулила Дезир, подбегая к сыну, её материнские инстинкты пересиливали эстетические.
Пудели окружили его, нюхая, толкаясь носами, выражая свою нежность и радость.
— Ты вернулся! — лаяли Лоран и Изидора. — Но как? Где ты был? Почему так долго?
Жюльен, окруженный родными, был абсолютно счастлив и смущен одновременно. Он прислонился к Радане, как бы показывая, что она рядом.
— Это долгая история, — пролаял он, отряхиваясь от объятий. — Я расскажу вам все потом, но сейчас...
Их взгляды наконец упали на Радану. На овчарку, стоящую рядом с Жюльеном. Её шерсть была местами испачкана грязью, её вид был далек от лощеной элегантности обитателей Ла Клермона. Они смотрели на неё с явным удивлением и непониманием. Кто эта собака? И почему она здесь?
Немецкая овчарка, почувствовав их настороженность и, возможно, легкое неодобрение, повела себя с присущей ей невозмутимостью и достоинством. Она расправила плечи, подняла голову и, взглянув на них, спокойно пролаяла на их пуделином наречии, по привычке с отчетливым военным акцентом:
— Радана. Генерал-майор отдельного кинологического отряда его императорского величества.
Наступила неловкая тишина. Пудели моргнули. «Генерал-майор чего?» — читалось в их глазах. Это звучало так невероятно, так нелепо, что они не знали, как реагировать. Надпись на медальоне ее ошейника была написана на чужом языке. Но Жюльен явно был рад её присутствию, и он был их Анри, вернувшийся с войны, пусть и в таком непрезентабельном виде. Из вежливости, которую предписывало их воспитание, и ради Жюльена, который привёл её сюда, Мартин слегка кивнул.
— Что ж, генерал-майор, — сказал он, его голос был на удивление ровен, хотя и с легким оттенком замешательства. — Добро пожаловать. Похоже, вы будете нашей гостьей.
Это не было приглашением остаться навсегда, скорее временным убежищем из долга гостеприимства. Но для Раданы, привыкшей к суровой фронтовой жизни, даже такое вежливое "погостить" было целым значимо.