4 глава.
В пыли и грохоте Лотарингского фронта, среди стоических рядов военных псов, Жюльен пережил момент глубокого, горького прозрения. Он наблюдал за ними — за их дисциплиной, невозмутимым бесстрашием, за тем, как каждый жест, каждое движение было пропитано беззаветной преданностью общей цели. В их стальных глазах он увидел не просто службу, а нечто большее – несгибаемую волю нации, сражающейся за свое будущее. И тогда он понял. Понял, что Франсуаза,их Франсуаза, не вернется домой по его зову или уговорам. Она была частью этой великой, непоколебимой силы, частицей судьбы своей страны. Ее место было здесь, на передовой, среди тех, кто своей кровью и отвагой выковывал победу. Наивная надежда вернуть её из этого ада, как когда-то забрать игрушку из чужих рук, разбилась вдребезги. Это не было личной прихотью или желанием, это была война, и каждый, кто стоял в строю, служил высшей цели. В этот момент, глядя на собак, чья преданность границе была абсолютной, Жюльен осознал, что для ускорения победы, для скорейшего наступления мира, ему тоже нужно принять свою роль. Его место – не ждать в стороне, а встать плечом к плечу с союзниками Франции, принести свой собственный вклад в это колоссальное сражение. Это решение было продиктовано не отчаянием, а новой, зрелой решимостью и глубоким патриотизмом.
Однако идея отправить Жюльена-Анри домой зрела у солдат уже давно. Они видели, как он приспосабливается, как крепнет, но его утонченный вид всё ещё вызывал у них легкое сочувствие. Разве место такому красавцу на фронте? Однажды, когда Жюльен спал, свернувшись клубком, один из солдат заметил на его ошейнике тот небольшой, медальон. На задней стороне, еле различимой, была выгравирована надпись: "Monsieur et Messieurs De Montferrand, Rue Fürstenberg, 12, Paris"
—Гляньте-ка, хлопцы! — воскликнул солдат, показывая находку. - У него же адрес! Мы можем его отправить домой!
—Еще и один из самых престижных кварталов, там особняки старинной аристократии. - заметил другой.
Идея нашла отклик. Всегда была надежда отправить весточку домой, пусть даже через четвероногого посланника. Через несколько дней, когда представился подходящий момент, и машина с ранеными собиралась отправиться в тыл, а оттуда – возможно, и дальше, к парижским дорогам, солдаты решили действовать.
—Пойдем, дружок, – ласково сказал тот самый прапорщик-спаситель, склоняясь над Жюльеном. – Отправим тебя туда, где тепло, где не стреляют. К твоим хозяевам
Но Жюльен-Анри не понял их добрых намерений, не знал значения фраз на их языке. Когда солдаты попытались взять его, чтобы посадить в походную машину, он уперся всеми четырьмя лапами. Он рычал, не сильно, но настойчиво, отпихиваясь и прячась за лапами Бурана и Зари. Его обычно мягкий взгляд стал жестким и решительным. Он не хотел уходить. Он не понимал, почему они хотят его отослать. Его семья была здесь.
Радана, наблюдавшая за этим со стороны, напряглась, но не вмешивалась. Она знала, что Жюльен должен принять это решение сам. Остальные псы с недоумением смотрели на пуделя, затем на людей.
Жюльен, видя, что слова не помогают, попытался вырваться и броситься к своим новым товарищам. Он скулил, царапался, пытаясь донести свою мысль. Он был не просто домашним любимцем, он был бойцом. Он прошел через месяцы обучения, он доказал свою ценность, он нашел здесь свою стаю, свою новую семью. Он не мог оставить их, особенно сейчас, когда война продолжалась. Он хотел бороться с ними, вносить свой вклад в победу, приближая тот день, когда он и Франсуаза смогут вернуться домой вместе и с миром. Отправиться одному, пока его друзья здесь рискуют жизнью, казалось ему предательством. Солдаты, столкнувшись с таким упорным сопротивлением, наконец, поняли. Этот пудель, был уже не тем, кого они нашли. Он был одним из них. Его отчаянное желание остаться, его непоколебимая преданность новому долгу были очевидны.
«Ну что ж, – тяжело вздохнул прапорщик, опуская руку. – Видать, он решил, что тут его место. Что ж, раз так... пусть будет по-твоему, Жюльен-Анри. Значит, ты теперь наш боец до конца».
Солдаты переглянулись, и в их глазах появилось уважение. Смирившись с его выбором, они отпустили его. Жюльен, тяжело дыша, тут же бросился к Радане, прижавшись к её боку, словно ища подтверждения, что всё правильно. Он был там, где должен был быть, и где хотел быть. И этот выбор он сделал сам.
Русские солдаты сначала с удивлением, а потом с любопытством наблюдали за новым постояльцем. Пудель постоянно крутился рядом с их военными псами. Он не просил еды, не искал ласки, а лишь с какой-то отчаянной настойчивостью пытался прильнуть к Заре или Рексу, следовать за Гранитом, прислушиваться к шорохам, на которые реагировал Смерч. Он имитировал их движения, их настороженность, их внимательность к каждому слову прапорщика.
–Смотри-ка, — заметил один солдат другому, — он же с ними в одну свору метит. Чудак, а ведь не балованный, не ноет. Может, и впрямь толк выйдет?»
—Да, пусть будет,-махнул рукой командир отделения. — Такой, глядишь, и на пользу пойдет. Места много не займет, а душу греет.
Так, без лишних слов, Жюльен-Анри был принят. Его необычайное рвение и очевидное желание быть частью коллектива убедили людей.
Когда он достаточно окреп, чтобы снова быть на ногах, его стали привлекать к патрулированию и разведке. Пёс наблюдал за окружающими и повторял их действия. Анри был удивительно бесшумен для своего размера, проскальзывал между деревьев и кустарников, как тень. Его острый нюх, хоть и не такой мощный как у овчарки, помогал улавливать отдаленные запахи дыма или чужих следов.
Рада часто шла впереди или замыкала их небольшую группу. Она наблюдала за Жюльеном. Бывало, он спотыкался в темноте, но никогда не скулил, никогда не жаловался. Он просто вставал и продолжал идти.
«Не знаю. Может, от него всё-таки будет польза, тем более сейчас, когда для нас каждый боец на счету"-начала признавать Рада про себя. – Двигается тихо. Понимает команды?»
Дни сливались в череду опасностей. Однажды, во время минометного обстрела, когда отряд в спешке укрывался в развалинах, Жюльен-Анри замешкался. Осколок, отлетевший от взорвавшегося снаряда, пронзил воздух и ударил его по касательной, выбив из легких весь воздух и лишив чувств. Он рухнул безвольной кучей шерсти.
Рада, которая как раз пробегала мимо, увидела это. Мгновенно в ней вспыхнул инстинкт – не сочувствие, а раздражение.
«Вот! Я же знала! Слабак!» – промелькнуло в её сознании, когда солдаты подхватили пуделя.
Военный ветеринар быстро осмотрел Жюльена.
— Рана не глубокая, но сильный удар. Отлежится пару дней, потом на поправку пойдет. Крепкий парень, для пуделя-то.
— Надеюсь, – буркнул один из солдат. – Не хватало нам еще нести на себе доходягу.
Рада, прислушиваясь к разговорам, мельком бросала взгляды на Жюльена. Он лежал, слабый, иногда скулил во сне. Она ожидала, что он будет жаловаться, отказываться от еды, как и любой "изнеженный" пес. Но Жюльен-Анри, пусть и медленно, но верно, опять шел на поправку. Он ел, пусть и понемногу, его глаза постепенно вновь обретали ясность.
—Живучий, – отметила Рада, уже без прежнего презрения, но с долей удивления. – Может, не совсем пропащий.
Начался месяц интенсивного обучения. Каждый член отряда внес свою лепту.
Буран, старый гончий, проводил с Жюльеном долгие часы, объясняя ему основы выживания на фронте.
—Слушай землю, сынок, – хрипел он. – Она всегда расскажет, что идёт. Ветер тоже. Запоминай запахи: свой, чужой, гарь, страх. Это твои новые глаза. Он учил Жюльена терпению, выдержке и тому, как сохранять спокойствие в условиях хаоса.
Нева, со своей неиссякаемой добротой, учила его понимать команды человека, различать звуки выстрелов и взрывов, а также искать укрытия.
—Твоя задача, Жюльен-Анри, – мягко объясняла она, – не быть заметным, но быть вездесущим. Твоя сила – в твоей незаметности. Она также объяснила ему, что, хотя их страна и была «Российской империей» по названию отряда, внутри произошли большие перемены, и теперь там вовсю бушует своя, гражданская война. Но они, «Отдельный кинологический отряд его императорского величества», остались здесь, на Западном фронте. - Мы здесь, Жюльен, потому что враг всё ещё тот же – немецкие полчища. Нам приказали сражаться вместе с французами, с союзниками против общего врага. Наша родина...Она сейчас занята собой. Но мы – русские псы, и мы бьём врага, пока он стоит на ногах. Мы – остатки верности и долга.
Заря брала его с собой на короткие вылазки, обучая искусству маскировки, бесшумному передвижению и тому, как читать следы.
—Глаза открытыми держи,-учила она. Замечай, что изменилось. Нюх твой – главное оружие.
Смерч тренировал его скорость и выносливость, проводя короткие, но изматывающие забеги.
—Неважна сила,-борзой скулил на бегу. Важна скорость и точность. Ты должен быть там, где тебя не ждут, и унести то, что не должны найти.
Гранит и Гром, несмотря на свою мощь, учили его не бояться громких звуков, артиллерийских обстрелов и взрывов, объясняя, как отличать безопасный грохот от смертельной угрозы. Они показывали, как прятаться от осколков и как не паниковать, когда земля дрожит под лапами.
Рекс тренировал его дисциплине, четкому выполнению приказов и работе в команде.
—Мы -механизм,-объяснял овчар. Каждая шестеренка важна. И ты должен знать своё место и свою функцию.
Сталь демонстрировал, как держать дистанцию и когда лучше избегать прямого контакта.
—Твоя задача – не нападать,-рычал ротвейлер. – Твоя задача – избежать захвата. Ты ценнее, чем думаешь.
Витязь учил его концентрироваться на запахе и следовать ему, несмотря на отвлекающие факторы фронта.
И, конечно, Радана. Она не участвовала в прямом обучении, но её присутствие было вездесущим. Её взгляд, её молчаливое одобрение, а иногда – мимолетный, почти незаметный кивок, были лучшей похвалой. Жюльен чувствовал, что она следит за каждым его шагом, оценивая его прогресс. Он старался изо всех сил, чтобы заслужить её признание. Пудель давно наблюдал за Радой. Он восхищался её силой, её несгибаемым духом, её абсолютной преданностью делу. Но была в ней и некая отстраненность. Её движения всегда были точными, её команды – лаконичными, взгляд – пронзительным. Она редко позволяла себе расслабиться, её улыбка (если это можно было так назвать) была едва заметной, а в глубине её глаз, казалось, всегда таилась какая-то древняя, неизбывная печаль.
Он видел, как она легко обрывала ненужные разговоры, как сдержанно реагировала на похвалу и как безжалостно требовала дисциплины. Это не было злобой, нет. Это было похоже на панцирь, который она носила, чтобы защититься от чего-то, что Жюльен пока не мог понять. Он чувствовал, что за этой жесткостью лежит нечто большее, чем просто военная дисциплина.
Удача подвернулась неожиданно. В тот день они располагались в небольшо, полуразрушенном блиндаже, ставшем временным убежищем. Радана, как обычно, отдавала распоряжения, проверяла позиции, следила за порядком. Внезапно из глубины блиндажа послышался голос человеческого генерал-майора, который вызвал её к себе.
—Радана! Ко мне! – раздалось из темноты.
Овчарка мгновенно замерла, её уши слегка дрогнули. Она бросила взгляд на Бурана, Грома и Зарю, стоявших поблизости, словно давая молчаливое указание, а затем без единого лишнего движения исчезла в проходе.
Это был его шанс. Жюльен выждал несколько мгновений, убедившись, что Радана точно ушла и не вернется в ближайшие минуты. Затем, с легкой долей нерешительности, но с твердой целью, он приблизился к товарищам. Они были старыми товарищами Раданы, её теневой свитой, и уж точно знали её историю лучше всех.
Буран, массивный и потрёпанный, лишь лениво поднял голову. Заря, более нервная, но не менее преданная, внимательно посмотрела на пуделя. Жюльен сел рядом, стараясь выглядеть как можно более непринужденно. Он не стал задавать прямой вопрос. Вместо этого, он осторожно начал:
—Ох, я так и не пойму..Что не так с этой мадмуазель? - он хотел выразить свою мысль более развернуто и грамотно, но резко выпалил то, что первым пришло на ум.
—лучше пока что лишний раз не попадайся ей на глаза. - говорил Гром.
—не обижайся на нашу командиршу, она просто ко всем малознакомым так относится. Дело не в тебе.
–Рада не всегда была такой, с высоты моих лет она лишь несчастный щенок. У неё с малого возраста не было рядом ни-ко-го из родных, сиротка росла на фронте.
От этих слов аж похолодело. У Жюльена была полная семья и к тому же любящие хозяева. А как без них? Это же мучительное solitude - одиночество!
—если вы знаете и вам не сложно, расскажите, пожалуйста, как это..ну.. - ему было неловко, но очень хотелось выведать что-то о прошлом немецкой овчарки.
—Ладно. Это был четырнадцатый год, – начала Заря, её голос дрожал от воспоминаний. – Родители Рады, Слава и Байкал, были служебными собаками в одном из передовых российских лагерей в районе Карпатов. Они были отважными, преданными... и у них были несколько щенков, среди которых была и наша Радана.
Гром тяжело вздохнул.
—В ту ночь... большая часть роты, к которой были приписаны Слава и Байкал, ушла на разведку. Это была важная операция, глубоко за линию фронта, требовавшая абсолютной тишины и минимального присутствия в лагере. Основные силы ушли, оставив лишь несколько человек в охранении и, конечно, служебных собак, чтобы они стерегли посты. Предполагалось, что это будет быстрая вылазка, и лагерь был достаточно глубоко в тылу, чтобы считать его относительно безопасным. Но австро-венгры оказались хитрее, чем думали. Они провели внезапный ночной рейд на тыловые позиции – не для захвата, а для создания паники, сбора информации и, возможно, для того, чтобы поживиться чем-то ценным.
Буран, до этого молчавший, глухо зарычал, а затем его голос стал удивительно мягким, полным древней памяти.
—Они наткнулись на лагерь, – начал Буран, перехватывая повествование, – увидели собак. Слава и Байкал, конечно, не дали им пройти. Они встали на защиту своих щенков, на защиту лагеря, как и полагается. Это был неравный бой. Австро-венгры были многочисленны и жестоки. Родители Раданы... они пали, сражаясь до последнего вздоха, пытаясь дать своим детям шанс.
Лицо Зари было искажено болью, но она продолжала.
—Их забрали. Всех остальных щенков. Радана по размеру была самой маленькой, самой незаметной. Когда начался бой, она, дрожа от страха, инстинктивно забилась глубоко под переплетение могучих, старых корней огромной сосны, что росла на краю лагеря. Эти корни были покрыты мхом и опавшей хвоей, образовывали целую сеть крохотных пещер. Она была так мала, что смогла протиснуться туда, куда бы взрослый пес никогда не залез. И она замерла, не издавая ни звука, пока вокруг гремели выстрелы, крики и последние хрипы её родителей. Австро-венгры рыскали по лагерю, но её так и не заметили.
—А щенков... – Буран вновь подал голос, его взгляд ушел вдаль. – Их не просто забрали. Их преподнесли в дар. Высокопоставленному военному, генерал-фельдмаршалу Людвигу фон Фалькенхайну, который был известен своим интересом к созданию собственной элитной кинологической программы. Наши щенки были для него бесценным трофеем, будущим его отрядов. Их вроде потом отправили куда-то на обучение боевым навыкам.
Гром продолжил:
—Радана просидела там, под корнями, до самого утра. Замёрзшая, голодная, парализованная ужасом. Когда наша рота вернулась, они нашли только мертвых Славу и Байкала и разрушенный лагерь. Но австрийцы уже ушли. И вот, когда уже другая русская рота, отряд зачистки, пришедший на помощь, обследовал территорию, одному молодому солдату было поручено разобраться с последствиями трагедии. Он хорошо знал эту местность и этих собак. Николай Кравчук был человеком с добрым сердцем, и он нашел эту крохотную, дрожащую комочек шерсти, забившийся в корнях. Он вытащил её и забрал с собой. Коля гладил её мягкую шерсть, шептал успокаивающие слова. "Не бойся, малышка, теперь ты будешь со мной. Я тебя никому не отдам."
Буран вновь подал голос, его обычно суровые черты смягчились:
—Так Радана и попала к нам, в эту роту. Она была... совершенно дикой. От страха она не подпускала никого, рычала, кусалась, когда пытались подойти. Ей было всего несколько месяцев, вроде как четыре, но в глазах её уже стоял ужас старой, потерянной собаки. Её поместили в отдельный вольер, но она там металась, выла по ночам. Я... я тогда был уже взрослым, опытным псом. И мне велели попытаться успокоить её. Мне сказали это просто так, люди ведь думают, что мы их не понимаем. Сначала я просто сидел рядом с её вольером, днями напролет. Молча. Иногда тихонько поскуливал, чтобы она знала, что я рядом, но не приближался. - Буран замолчал на мгновение, вспоминая. -
—Потом я начал приносить ей еду, оставлять у решетки. И вот однажды, поздно ночью, когда вокруг все затихло, я услышал, как она плачет. Не скулит, а именно плачет, по-человечески. Я подошел к решетке, лег. Ей хотелось выговориться, вот и она рассказала всё. Я будто своими глазами видел поле, кровь, мертвых родителей, крики, огонь. Видел, как её братьев и сестер, этих маленьких, испуганных щенков, тащат куда-то в темноту, в телегах. Я видел, как она прячется, как задыхается от страха под этими корнями. Она поведала мне всё, что пережила той ночью. Я успокаивал её. Вылизывал, прижимал к себе, пока она не уснула. И когда она проснулась, она уже не была той дикой, напуганной зверушкой. Нет, страх остался, но он был теперь перемешан с какой-то невероятной решимостью. Она поняла, что должна быть сильной, чтобы больше никогда не быть такой беспомощной. Рада стала верной спутницей своего спасителя, своего хозяина. Он ухаживал за ней, играл и обучал. Она тренировалась, училась быть военной собакой, выполнять приказы, нести службу. Она росла, и с каждым месяцем становилась всё крепче, всё выносливее. Она стала одной из лучших собак в той роте.
—Прошло восемь месяцев, – голос Зари стал тверже, в нём появилась гордость. – За это время она превратилась из испуганного щенка в настоящую боевую единицу. И вот тогда, когда уже начали формировать более крупные, специализированные отряды, в тот же полк привезли новых щенков. Нас. Радана была уже опытной. Она стала нашим наставником, нашим примером. Она знала, что такое потеря, и она поклялась, что с нами такого не случится. Она несёт это бремя и по сей день. Бремя ответственности и памяти о тех, кого потеряла.
—а человеческая рота, в который мы сейчас сражаемся входила в тот полк. Тогда только наш полк составлял две тысячи солдат, а сейчас на весь Верден только одна несчастная наша русская рота с шестидесятью людьми и десятью собаками. Ну, с тобой нас теперь одиннадцать. - пояснил Буран.
—Но где этот её хозяин сейчас? Мне казалось что никто из членов отряда не привязан к определенному человеку.
—ох.. - опустил взгляд Гром. -
—Ефрейтор с нашей командиршей были не просто напарниками – они были единым целым. Не всем собакам даны такие люди. Коля кормил ее из своего котелка, делил с ней скудное тепло у костра, говорил с ней, хотя люди обычно считают, что мы не способны их понять. Рада, в свою очередь, была его тенью, его верным стражем, его свирепой защитницей. Она слушала его команды, казалось, одним движением брови, и ради него готова была броситься в самое пекло. Ее ум, сила и преданность сделали ее одной из лучших боевых собак в полку. Но ночью ноября семнадцатого года, совсем недавно Кравчук и Рада отправились на задание – нужно было скрытно пройти по нейтральной полосе, проверить участок колючей проволоки и, если удастся, донести важную информацию до соседней роты. Туман стелился низко над землей, скрывая изрытый воронками ландшафт и останки прошлогодних боев. Николай двигался бесшумно, Рада следовала за ним, ее чуткий нос постоянно втягивал запахи, а уши ловили малейший шорох. Они уже почти достигли цели, когда Раданп внезапно замерла. Николай тоже остановился. Где-то поблизости, скрытые туманом, двигались немцы. И не только люди. Тяжелое, низкое рычание, не похожее на Радино, донеслось сквозь влажный воздух. Немецкие военные собаки. Бой был стремительным и жестоким. Из тумана вынырнули две крупные, мощные немецкие овчарки, обученные для атаки. Они бросились на Николая, их целью был человек. Рада, не секунды не колеблясь, ринулась им навстречу, вступив в неравную схватку. Она билась яростно, защищая своего хозяина, ее боевой опыт против тренированной агрессии. Николай пытался отбиться, но собаки были быстры и безжалостны. Одна из них вцепилась ему в ногу, другая – в руку, сбивая с ног. Он вскрикнул от боли, его винтовка отлетела в сторону. Рада рвала глотки одной из овчарок, но вторая, оставив раненого Николая, бросилась на нее. В тот ужасный миг, когда Ефрейтор Кравчук, истекающий кровью, лежал в грязи, пытаясь вытащить нож, одна из немецких собак, несмотря на сопротивление Рады, снова набросилась на него. Смертельная хватка впилась в его шею. Последнее, что увидел Николай, были свирепые морды вражеских собак и отчаянно бьющаяся, рычащая Рада, которая пыталась прорваться к нему. Он погиб быстро, растерзанный и обескровленный лапами и клыками противника. Рада, обезумевшая от горя и ярости, продолжала сражаться, но силы были неравны. Немецкий патруль, следуя за своими собаками, вскоре окружил место схватки. Израненную Раду схватили. Она видела, как бездыханное тело Николая лежит в холодной грязи, как вражеские солдаты осматривают его. Что-то оборвалось внутри нее. Преданность, любовь, доверие – всё это было связано с собственной семьёй и Николаем. Теперь не было ни того, ни другого. В ее глазах застыла боль, которая быстро сменилась холодной ненавистью ко всему, что не было связано с ее погибшим хозяином. В итоге когда пришла подмога наши покончили с немецким патрулем и забрали Раду, но с того дня она стала жестче, более замкнутой, долго не разговаривала с нами. Она по сей день винит себя в его гибели! - повествовал Гром.
—как хорошо, что генерал-майор так верна службе, ведь если бы не цель одержать победу над Центральными Державами..У неё бы даже смысла жить не было. - признал Буран.
—Je suis juste choqué! - хлопал глазами пудель. - но откуда вам известно всё в подробностях?
—я тогда отправился за ними, следить за выполнением задания. Мне очень хотелось им помочь, но я, такой дряхлый старик бы не справился. - сказал русский гончий.
—да брось ты, Буран, тебе всего десять! - воскликнула Заря.
—ладно, суть в том что я был один, а их много, вот я и помчался за помощью в наш лагерь и когда наши туда пришли..Было поздно. Вот, я это рассказал другим потому что никто не понимал, как именно это произошло.
Жюльен сидел, потрясенный услышанным. История Раданы, её трагедия, её беспримерная сила и клятва — всё это обрушилось на него, перевернув привычное понимание её характера. "Грубость" теперь казалась лишь внешней оболочкой, бронёй, под которой скрывалась невероятная глубина и боль. В этот момент его восхищение Раданой стало ещё глубже, перейдя в безграничное уважение и понимание.
Буран, Заря и Гром закончив свой рассказ, тяжело вздохнули, словно сбросили с себя часть груза. Они посмотрели на Жюльена, и в их глазах читалось немое понимание — теперь он знал. В этот самый момент тонкий, едва уловимый скрип в проходе блиндажа возвестил о её возвращении. Радана. Она всегда двигалась бесшумно, но Жюльен, с обостренным слухом и шестым чувством, мгновенно ощутил её присутствие. Остальные тоже напряглись, их взгляды метнулись к проходу. Жюльен не хотел, чтобы его застали за "сплетнями" о ней. Ему вдруг стало неловко, словно он подслушал что-то слишком личное. Он не хотел, чтобы Радана увидела в его глазах жалость или, ещё хуже, поняла, что он теперь знает её самую сокровенную тайну. Он мгновенно принял решение. С невероятной для своего размера скоростью, словно пушистая тень, Жюльен-Анри отпрянул от Бурана, Зари и Грома. Он практически скользнул прочь, используя полумрак блиндажа и расположенные кое-как ящики и мешки как прикрытие. Его движения были отточены месяцами тренировок, и он исчез так же бесшумно, как появился, заняв своё обычное, незаметное место в дальнем углу, будто он никогда и не отходил от него. Когда Радана вышла из прохода, её взгляд пробежался по блиндажу. Она мельком скользнула по Жюльену, который старался выглядеть максимально отрешенным, и затем остановилась на Буране и Заре, словно пытаясь понять, о чем шла речь. Но на их мордах не было ничего, кроме обычной усталости. Ничего, что могло бы выдать их только что закончившуюся беседу. Жюльен, наблюдая за ней из своего укрытия, чувствовал, как его сердцебиение учащается. Теперь, зная её историю, он видел её совсем по-другому.
Это знание не оттолкнуло его. Наоборот. Радана - собачий генерал-майор, она же сирота, несгибаемая и одинокая в своей боли, теперь привлекала его ещё сильнее. Она стала для него не просто командиром, не просто объектом восхищения, а целой вселенной нераскрытых тайн, к которой он теперь чувствовал себя ещё ближе, несмотря на только что пережитое отступление.
Однажды ночью, когда они пробирались по заброшенному хутору, на них из-за разрушенной стены выскочил огромный, ощетинившийся немецкий патрульный пёс – настоящий зверь, обученный охотиться и убивать. Он, не задумываясь, бросился на ближайшую цель – Жюльена.
Пудель, застигнутый врасплох, не успел увернуться. Немецкая пасть, оскаленная и полная угрозы, была уже над его горлом. Жюльен отчаянно заскулил, пытаясь вырваться, его глаза были полны ужаса.
Рада, стоявшая чуть в стороне, замерла. Она видела схватку.
«Нет! Он не должен погибнуть!" – не оформившись в слова, мысль молнией пронеслась в её сознании.
Не раздумывая, Рада рванулась вперед, обходя спину немецкой овчарки. Она врезалась в нее с такой силой, что та отлетела от Жюльена. Завязалась короткая, но яростная схватка двух бойцов. Рада работала молча, безжалостно, точно. Немецкий пес, ошеломленный неожиданным отпором, дрогнул и, поджав хвост, заскулив, растворился в темноте.
Когда всё стихло, Рада обернулась. Жюльен, дрожа, поднялся. Он смотрел на неё большими, полными благодарности глазами.
Радана ощутила непривычную дрожь, пробежавшую по её телу. Это было осознание того, что он теперь тоже часть стаи, главой которой она является, за которую несёт ответственность.
С того дня их отношения изменились навсегда. Рада больше не отворачивалась от Жюльена. Она могла рыкнуть на него, если он отвлекался или проявлял излишнюю самоуверенность, но теперь это был рык старшего товарища, а не врага.
—Смотрите-ка! -заметил один из солдат. – Рада-то наша, похоже, Жюльена перестала обижать.
—Да уж,-кивнул другой. – Кто бы мог подумать. Война, она такая... сплачивает, даже самых разных.
Жюльен-Анри, в свою очередь, держался рядом с Радой, доверяя ей беспрекословно. Он перестал пытаться привлечь её внимание – теперь он просто был рядом, и этого было достаточно. Он понял, что завоевал её уважение, а может быть, и нечто большее.
Рада по-прежнему ценила силу, но теперь её понимание этой силы расширилось. Она видела, что хрупкий пудель может быть стойким, отважным и, главное, верным. Ее презрение и ненависть окончательно уступили место глубокому, молчаливому товариществу, скрепленному общей опасностью и осознанием того, что в этом суровом мире они теперь стали друг для друга опорой.
После той ночной стычки, что закрепила их странное, но крепкое товарищество, Жюльен стал замечать в Раде то, что раньше пряталось за стеной её надменности. Он видел её тревожные сны, её внезапные, необъяснимые приступы грусти, когда она часами сидела, уставившись в одну точку. Он догадывался, что это связано с её прошлым, с её погибшим хозяином – тем самым, о котором иногда перешептывались солдаты, вспоминая, что он был её первым человеком, и Рада была рядом, когда его не стало.
Однажды вечером, когда отряд остановился на короткий привал, и шум боя утих, уступив место шелесту листвы и далекому гулу, Жюльен решился. Он подошел к Раде, которая сидела, отвернувшись от всех, её тело было напряжено, словно струна. Он не стал сразу тыкаться носом или скулить. Он просто сел рядом, достаточно близко, чтобы она чувствовала его присутствие, но не настолько, чтобы она ощутила угрозу. Пудель поднял на неё свои карие глаза, полные сочувствия, и издал мягкий, протяжный скулёж. Это был не вопрос, а скорее, утверждение.
—Это не твоя вина. Ты сделала всё, что могла,– пытался он передать ей, слегка подавшись вперед, опуская голову в знак примирения и понимания.
Рада вздрогнула. Ее тело напряглось еще сильнее. Она резко повернула голову, её клыки обнажились в быстром, предупреждающем рычании.
—Что тебе ещё нужно?! Это не твое дело! Мое прошлое – не твой удел! Оставь меня и убирайся,-рычала она, хотя звук был негромким, лишь для него одного. Овчарка не любила говорить на эту тему не с кем.
Жюльен не отступил. Он опустил взгляд, затем снова поднял его на Раду, и в его глазах была неподдельная печаль, та же, что иногда проскальзывала и в её.
—Тебе вообще этого никогда не понять, ты живёшь в достатке, ты никогда не был одинок и если бы по непонятной причине не направился сюда, то спал бы сейчас на мягком диване.
—Я знаю. Я понимаю. Мой хозяин, Валери, тоже погиб на войне,-его слова были глубокими, полным скорби. Он прижался к земле, показывая свою уязвимость. Но я верю, знаю, что он сейчас на небесах. И он всегда рядом. Он наблюдает за мной. Он всегда с нами, даже когда его нет.
Рада замерла. Её напряжение спало, сменившись чем-то иным. Удивлением. Она наклонила голову набок, её уши слегка приподнялись, а взгляд стал проницательным, изучающим. Она склонилась к нему, слегка принюхиваясь, словно пытаясь уловить смысл его слов не только в звуке, но и в запахе его уверенности.
—Ты... ты действительно в это веришь? – прозвучало в её внутреннем "голосе", который отразился в легком, вопросительном взвизгивании, совсем не похожем на её обычный рык. – Что они там? Что они... наблюдают?
Жюльен, чувствуя, что она наконец-то услышала его, поднял голову и издал уверенный, почти радостный "гав".
—Да! Я верю. Всем сердцем. В его позе была непоколебимая убежденность, которую не мог сломить даже фронтовой ужас.
На другом конце привала, группа собак отряда наблюдали за ними. Это были те, кто проводил ночное дежурство. Они обменивались негромкими поскуливаниями и легкими толчками носами.
— Видели? Генерал-майор наконец-то приняла этого белого и пушистого, – прошептал Смерч, слегка вильнув хвостом.
— Да уж,-ответила Сталь, фыркнув. – Я думала, она ему хребет перекусит, когда он начал к ней приставать с этими своими «разговорами». Новичок наш ведь такой... изнеженный на вид.
— Смелый он, этот Жюльен-Анри, -пробурчал Витязь, почесав ухом лапу. - - - -- Столько раз она его отшивала, а он все равно лез.
— Может, в этом и дело, не каждый выдержит её характер. А этот смог. В этом его смелость,-глубоко пролаял Буран, старый, мудрый пес, который единственный мог говорить с Радой на равных. – Настоящая смелость – это не только драться, но и не бояться быть собой, даже когда тебя отвергают. И он не только не побоялся, но и открыл ей глаза на что-то... новое. Радана привыкла всё решать сама, но даже ей нужна порой такая... другая перспектива.
И пока собаки обсуждали, Рада, впервые за долгое время, позволила себе расслабиться. И в её янтарных глазах, обычно холодных и отстраненных, на мгновение мелькнул огонек чего-то, похожего на надежду.
К июню Жюльен-Анри был уже не настолько наивным салонным псом. Месяцы обучения и адаптации к фронту стерли глянцевый налет его прошлой жизни. Но ничто не могло полностью подготовить его к тому, что он увидел, когда их отряд бросили на участок, где схлестнулись французские и, как говорили офицеры, остатки русских частей — те, кто отказался сложить оружие, несмотря на смуту в своей далекой стране.
Это был ад, достойный старинных гравюр, но в гораздо более жутком, объемном воплощении. Земля под лапами Жюльена тряслась беспрестанно, словно под ней билось гигантское, умирающее сердце. Неба не было видно – его заслоняли тучи из дыма, копоти и поднятой взрывами земли. Сквозь эту пелену пробивались лишь оранжевые вспышки артиллерийских разрывов, и каждый из них сопровождался грохотом, который мог выбить дух из тела.
Жюльен, припавший к земле рядом с Раданой, чувствовал, как воздух вокруг них становится плотным, тяжелым от запаха кордита, мокрой земли и чего-то едкого, металлического – запаха крови. А потом приходил другой, ещё более ужасный запах – хлора или горчичного газа, пробивающего сквозь фильтры противогазов, заставляющего горло сжиматься и легкие гореть. Он слышал вой сирен, предупреждающих о газовой атаке, и видел, как солдаты в панике надевают свои маски, становясь похожими на странных, неуклюжих чудовищ.
Но русские солдаты... они сражались с каким-то ожесточенным, почти фанатичным упорством. Жюльен видел их не раз: оборванные, уставшие, с лицами, вымотанными не только войной, но и, казалось, какой-то внутренней борьбой. Их мундиры были искорежены, но глаза горели холодной, неугасимой яростью. Они сражались не только за эту траншею, не только за эту высоту. Казалось, они сражались против всего мира, который их бросил, против своей собственной, раздираемой смутой родины. В их глазах читалась не просто решимость, а отчаяние, переходящее в абсолютное бесстрашие.
Однажды Жюльен стал свидетелем атаки. Звук офицерского свистка пронзил грохот боя. Русские, будто слившись с землей, поднялись из траншей. Они неслись через "ничейную землю", сквозь вязкую грязь и переплетения колючей проволоки, навстречу пулеметному огню, который, казалось, мог косить пшеницу. Жюльен видел, как они падают – один за другим, но остальные продолжают бежать, крича что-то на своём, непонятном языке. Это был крик, полный отчаяния, боли и неукротимой воли. Некоторые, добравшись до немецких позиций, бросались в рукопашную, используя штыки, приклады, а то и просто кулаки. Это был бой не на жизнь, а на смерть, где не было места милосердию.
Жюльен, спрятавшись в одной из ям, чувствовал, как дрожит все его тело. Его утонченное воспитание, его жизнь в роскоши - всё это казалось абсурдной, нереальной сказкой. Здесь, на этих полях смерти, каждый звук, каждый запах, каждая вспышка боли в чьих-то глазах были настоящими. Он видел, как люди теряют рассудок, как их тела превращаются в месиво, как они сражаются до последнего вздоха.
В эти моменты Жюльен-Анри окончательно понял, что его выбор был единственно верным. Он не мог вернуться в Париж, когда здесь, бок о бок с ним, сражались такие существа. Эти русские, от которых отказались их собственные лидеры, продолжали бороться, потому что верили во что-то, что было больше, чем они сами. И собачий отряд – они тоже были частью этой невероятной, ужасной, но такой настоящей борьбы. Он был частью их, и они были частью его. И пусть он был пуделем, пусть он был рождён в ином обществе и вырос в других условиях, но его сердце билось в унисон с их сердцами, полными отваги и неукротимой воли к жизни и победе. Он будет сражаться с ними до самого конца.
После откровения о своих погибших хозяевах между Жюльеном и Радой пролегла невидимая, но прочная нить. Рада всё ещё оставалась неприступной, но теперь позволяла пуделю быть рядом, внимала его тихим поскуливаниям, что прежде отвергала. Сначала "чужак" её раздражал, но первое впечатление заведомо ошибочное. Жюльен же, чувствуя её чуть менее плотную броню, решился на ещё одно откровение, которое, он чувствовал, могло бы помочь Раде справиться с её собственной болью.
Однажды вечером, когда они залегли в укрытии, дожидаясь рассвета, Жюльен тихонько приблизился к Раде. Бой затих, и лишь далёкий, приглушенный гул фронта напоминал об их местонахождении. Жюльен поскуливал, пытаясь собрать мысли, чтобы передать ей нечто важное.
—Мои люди, – начал он, его скулёж был задумчивым, – они... они всегда ходили в одно место. В последний день недели. Там становилось... легче. Светлее. Как будто груз сбрасывали. - Онописывал движения людей, их спокойствие, их лица, когда они возвращались. - Там пахнет особенным дымом... и старым камнем. И люди поют тихо-тихо.
Рада слушала, приподняв одно ухо. Ее брови нахмурились, её взгляд был полон недоумения. Она, выросшая среди лая команд, грохота орудий и запаха пороха, отдала всю свою короткую жизнь военному делу. Её мир был прост и понятен: приказы, выполнение, выживание. Слова Жюльена звучали как сказка из другого измерения. Ей было непривычно слушать подобное, но что-то в его голосе, в его уверенности, вызывало неподдельный интерес. Она, Рада, генерал-майор, почти мать для своих товарищей, для этих солдат, что делились с ней своим страхом, усталостью, радостями. Она слушала их проблемы, поддерживала, как могла, своим присутствием, своей силой. Но её саму, её собственные тяготы и невысказанные боли, никто, кроме разве что старого Бурана, не выслушивал. И он не мог ответить так, как отвечал Жюльен, с этой невероятной, чуждой ей верой.
—Старинное и красивое место, именуемое людьми "церковь Сен-Жермен-де-Пре".– продолжил Жюльен, вспоминая их еженедельные походы туда. - Она была старая-старая, с высокими потолками, где висел сильный, сладкий запах воска и ладана. Дым поднимался высоко, как мысли людей. Стены были из темного камня, но сквозь огромные окна, сложенные из цветных кусочков, проливался разноцветный свет – красный, синий, золотой. Он ложился на каменный пол, на лавки, на лица людей, делая их такими... спокойными. Там было тихо-тихо. Только шорох одежды, скрип старых дверей, да иногда низкий, гудящий звук, который заставлял вибрировать землю под лапами. И люди там стояли или сидели, склонив головы. Некоторые плакали, но потом выходили с такими лицами, словно облегчение находили. Мой Валери...Он всегда возвращался оттуда более спокойным, даже если новости были плохие. Он говорил, что там его слышат. - Жюльен закончил, его взгляд был устремлен куда-то вдаль, в воспоминания о другой, мирной жизни.
Радана, эта стена из стали и верности, была поражена. Её судьба, как и судьба большинства собак в их отряде, была похожей: рождение, дрессировка, призыв на фронт, сражение за Родину. Они знали только войну и выживание. А тут – Жюльен. Этот пудель, чья жизнь до войны, очевидно, была иной, полной других запахов, других звуков, других смыслов. Он не был просто боевым псом. Он был связующим звеном с миром, которого она не знала, миром, где существовали такие места, способные дарить облегчение и надежду. Рада вспомнила как в доме, где она родилась, у ее первого хозяина Виорела Мунтяну на стене висел деревянный крест и стояли иконы на полках, и у Коли под шинелью тоже на шее висел маленький серебряный крестик. Который тот никогда не снимал.
Радана, повернувшись к Жюльену, на мгновение задумалась. Мысль о месте, где "становилось легче", где люди находили покой, пусть и мимолетный, зацепила её. В её жестком сердце, привыкшем к боли и потере, мелькнул слабый огонёк, что-то похожее на предвкушение.
И вот, спустя какое-то время, когда их общение стало более открытым, в один из редких моментов относительного затишья, когда они сидели рядом, немецкая овчарка повернулась к новому товарищу.
Словно сбросив невидимый барьер, она говорила:
—Знаешь, ты - самый красивый пес, которого я когда-либо видела в своей жизни.
Это было искренним признанием, вырвавшимся из глубины души. И слова ее не были преувеличением. Даже тогда, в условиях войны, когда его некогда белоснежная шерсть была уже далеко не безупречной – посеревшей от пыли, слегка отросшей, с парой пятен от невзгод, – Жюльен все равно выглядел так, будто сошел с картины.
Его облик был воплощением аристократизма и утонченности. Это был, несомненно, крупный королевский пудель, но не массивный, а невероятно элегантный. Основная часть его тела, от груди до крупа, была коротко подстрижена, подчеркивая его мускулистое, но при этом изящное телосложение. Это была классическая стрижка "английское седло": на спине, сразу за холкой, роскошное, пышное облако шерсти образовывало то самое "седло", плавно переходящее в коротко стриженный круп.
На лапах, чуть выше суставов, красовались объемные, округлые "браслеты" из шерсти, а сами лапки были аккуратно подстрижены, придавая ему вид балетного танцора – легкого и сильного одновременно. Его хвост, гордо поднятый, заканчивался идеальным, пышным шариком.
Длинная, струящаяся шерсть на ушах и боках морды была собрана с исключительной аккуратностью. Чтобы длинные пряди не падали на глаза, они были не просто закреплены, а изящно заплетены в две объемные косы, ниспадающие по обе стороны головы, создавая невероятно утонченный и благородный образ. На самой макушке возвышался пышный, идеально сформированный топ-нот, словно корона. Его глаза, темные и внимательные, были полностью открыты, не скрытые ни единой волосинкой, и смотрели на мир с удивительной мудростью и достоинством.
Даже под легким налетом походной пыли, его внешность излучала какое-то неземное очарование, напоминая о временах, когда красота была не просто роскошью, а искусством.
За свои четыре года жизни Жюльен-Анри слышал комплименты, которые могли бы наполнить целую книгу. От восторженных восклицаний Валери, когда он появлялся в новом наряде, до уважительных кивков других пуделей на выставках. Он привык быть в центре внимания, привык к восхищению своей красотой. Но из уст Раданы, лидера отряда, суровой, нелюдимой и такой неприступной, это прозвучало совершенно иначе. Не как пустая лесть, распространенная среди его круга общения а как нечто истинное, глубокое, вырвавшееся вопреки её собственной природе. Это было тяжеловесное, искреннее признание, которое словно пронзило его насквозь, достигнув самого сердца. А ведь начав сражаться он перестал быть зацикленным на внешнем виде и стал уделять внимание более важным вещам.
Жюльен чувствовал, как краска приливает к его щекам, а сердце начинает стучать быстрее. Он, тот, кто привык к изящным манерам и легким флиртующим взглядам наряженных пуделиц буржуазии, вдруг почувствовал себя неловко и уязвимо. Но это было приятное чувство.
—мне тоже нравится твоя внешность. Ты как..Как грозовая туча перед бурей. Я никогда не видел никого похожего. - В её чертах, в её мощном телосложении, в её глубоких, мудрых глазах было нечто, что выходило за рамки обычной красоты, которую оценивали на Парижских выставках. Это была красота силы, выносливости и несгибаемой воли. Красота воина, который прошел через ад и остался стоять.
Радана, которая до этого ни разу не позволила себе показать слабину, лишь слегка дрогнула. Её обычно неподвижные мускулы чуть расслабились, а на морде промелькнуло что-то похожее на... растерянность, смешанную с нескрываемым удовлетворением. Она отвела взгляд, словно не привыкшая к таким словам в свой адрес.
А вокруг них продолжалась обычная жизнь фронтового лагеря – далекие звуки выстрелов, редкие крики солдат, скрип походных телег.