Глава 6🪽
Город, освобожденный всего несколько месяцев назад, еще не залечил все свои раны, но упрямо возвращался к жизни. Главной нитью, связывавшей его с огромной, воюющей страной, были фронтовые сводки. Их слушали все – у редких сохранившихся репродукторов на площадях, у тех счастливчиков, у кого дома еще работал старенький радиоприемник, или читали в скупых строчках газеты «Красный Крым».
Июль и август принесли громогласные вести. Репродукторы, установленные на столбах, хрипло, но торжественно сообщали об успехах грандиозной операции «Багратион». Диктор Левитан, чей голос стал символом и тревоги, и надежды, чеканил названия освобожденных белорусских городов: Минск, Витебск, Бобруйск... Семья Лайне слушали, затаив дыхание. Лида, сама недавно носившая форму, с профессиональным интересом вслушивалась в тактические детали, которые проскальзывали в сводках. Серафим радовался каждому продвижению на запад – это приближало конец кошмара. Старики тихо крестились.
В городе же жизнь потихоньку налаживалась. Расчищали завалы, где-то уже вставляли стекла в окна или забивали их фанерой. Появились первые робкие рыночки, где можно было обменять вещи на продукты. В кинотеатре «Симферополь», чудом уцелевшем, начали показывать киножурналы и патриотические фильмы. Кадры хроники, где советские танки шли по европейским дорогам, вызывали бурю аплодисментов.
Осенью сорок четвертого новости летели с Балкан и из Восточной Пруссии. Освобождение Румынии, Болгарии, части Югославии и Венгрии. «Наши войска вошли в пределы фашистской Германии!» – эта фраза звучала как музыка. В Симферополе становилось холоднее, не хватало дров, электричество давали с перебоями. Но эти бытовые трудности отступали перед главной надеждой. Люди стали чаще улыбаться друг другу на улицах.
Зима была суровой, но приносила все более радостные вести. Висло-Одерская операция, стремительное продвижение Красной Армии вглубь Польши и Германии. Названия городов – Варшава, Краков, Лодзь, а потом и немецкие – звучали как вехи на пути к Берлину. Слово «Берлин» произносили с особым придыханием. В Симферополе открывались столовые, пусть и с очень скудным меню по карточкам, но это было уже что-то. Люди восстанавливали разрушенные дома, сажали первые деревца на пустырях, оставшихся от бомбежек.
Декабрь сорок четвертого укутывал Симферополь ранними сумерками и колким морозцем. Для Лиды этот Новый год был особенным. Впервые за четыре страшных года она встречала его не в ледяном окопе под свист пуль, не в сырой землянке, прислушиваясь к гулу вражеских самолетов, а дома. С семьей.
В их квартире царила предпраздничная суета. Настоящей елки, конечно, не было. Но Серафим принес откуда-то несколько пушистых сосновых веток. Их поставили в глиняный кувшин, и комната сразу наполнилась терпким, смолистым ароматом – запахом мира и надежды.
Рита, с горящими от восторга глазами, вместе с Кайсой мастерила елочные украшения. Из цветной бумаги, которую Лида принесла с работы (обрезки из типографии), они вырезали звездочки и снежинки. Нанизывали на нитку ягоды шиповника, найденные под снегом, – получались яркие бусы. Орехи, если удавалось их достать, заворачивали в серебристую фольгу от конфет или папиросных пачек. Лида смотрела на них, и сердце ее таяло. Она вспоминала свои собственные, далекие детские Новые годы – такие же простые, но полные волшебства.
Маргарита рассказала, что в предыдущих годах её "бывшая мама" всегда куда-то уходила во время этого праздника, а возвращалась на следующий день, шатаясь из стороны в сторону. Теперь же у неё был папа, который говорил, что всё это в прошлом.
Главным блюдом на праздничном столе, конечно, была картошка. Ее испекли в углях печки-буржуйки, и она получилась с дымком, с румяной корочкой. Кайса, как настоящая волшебница, умудрилась из скудных запасов приготовить что-то похожее на винегрет, добавив туда квашеной капусты и соленых огурцов, которые они заготовили осенью. Была и селедка – драгоценность, купленная по особому случаю на рынке. А еще Серафим где-то раздобыл бутылку самодельного яблочного сидра – некрепкого, но такого праздничного.
Вечером тридцать первого декабря, когда за окном совсем стемнело и завывал декабрьский ветер, они собрались в общей комнате. Печка-буржуйка потрескивала, отбрасывая пляшущие тени на стены. Сосновые ветки, украшенные самодельными игрушками, казались настоящей елкой. Маленькая керосиновая лампа, которую берегли для особых случаев, отбрасывала мягкий, уютный свет.
Лида сидела рядом с Серафимом, положив голову ему на плечо. Она смотрела на огонь, на смеющуюся Риту, которая пыталась накормить кошку Люси кусочком картошки, на умиротворенные лица Кайсы и Деметрия. И впервые за долгое время она чувствовала себя не солдатом, не защитницей, а простым человеком, женой, почти матерью.
Не было громких тостов, шумных песен. Была тихая, светлая радость. Поднимали щербатые чашки с сидром.
— За Победу! – сказал Деметрий своим тихим, но твердым голосом. И все повторили за ним.
— За то, чтобы следующий Новый год мы встречали уже в совсем мирное время, — добавила Кайса, смахивая слезу.
Серафим посмотрел на Лиду:
— За тебя. За то, что ты дома.
Лида улыбнулась. Она вспомнила, как встречала предыдущие Новые годы. Сорок первый – в заснеженном лесу, деля с товарищами мерзлую буханку хлеба и слушая далекую канонаду. Сорок второй – в окопе, под обстрелом, когда единственным «праздником» был лишний глоток спирта. Сорок третий – в медсанбате, среди стонов раненых, с запахом крови и йода.
А сейчас – тепло печки, запах хвои, родные лица. Это было так просто и так невероятно. Она чувствовала, как оттаивает что-то замерзшее в ее душе, как уходит напряжение, с которым она жила все эти годы.
Рита, получив свой маленький подарок – самодельную тряпичную куклу, сшитую Кайсой, – заснула прямо на коленях у Лиды, прижавшись к ней.
А взрослые еще долго сидели, разговаривая вполголоса. Вспоминали, мечтали о будущем. В их словах не было горечи, только тихая надежда. Они знали, что впереди еще много трудностей, что война еще не окончена, но в эту новогоднюю ночь они позволили себе поверить в чудо.
Весна сорок пятого пришла с запахом цветущих абрикосов и почти осязаемым предчувствием Победы. Каждый день сводки Совинформбюро были главным событием. Штурм Кенигсберга, бои на подступах к Берлину, встреча с союзниками на Эльбе. В городе уже не скрывали ликования. Люди обнимались на улицах, услышав очередное сообщение Левитана. Лида, работавшая теперь в тыловом обеспечении, видела, как напряженно ждут новостей ее сослуживцы. Серафим, устроившийся на один из восстанавливаемых заводов, приносил домой самые свежие слухи и газетные вырезки.
И вот настал этот день – девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года.
Раннее утро в Симферополе было тихим, предрассветным. Семья Лайне еще спала. Первыми новость услышали те, у кого были радиоприемники или кто жил рядом с громкоговорителями. Голос Левитана, на этот раз не просто торжественный, а звенящий от едва сдерживаемого ликования, разнесся над просыпающимся городом: «Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!.. Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил подписан!.. Великая Отечественная война, которую вел советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена! Германия полностью разгромлена!»
Симферополь взорвался. Сначала – на миг – замер, будто не веря своим ушам. А потом... потом окна домов распахнулись, как объятия, и из них полились крики, плач, смех. Люди, в чем были – в ночных рубашках, в наспех накинутых халатах, в стареньких платьях – выбегали на улицы. Они обнимали незнакомцев, целовали пыльные солдатские гимнастерки, кружились в каком-то безумном, счастливом танце.
Лида с Серафимом, разбуженные этим всеобщим гулом, выскочили на балкон. Город под ними жил, дышал, ликовал. Слезы сами катились по щекам Лиды – горячие, жгучие, смывающие усталость и боль. Она прижалась к Серафиму, и он обнял ее так крепко, словно боялся, что это сон, что сейчас все исчезнет.
— Кончилась, Фима! Слышишь? Кончилась! – шептала она, захлебываясь рыданиями и смехом одновременно.
Рита, испуганная и ничего не понимающая, выбежала следом, и Серафим подхватил ее на руки:
— Победа, доченька! Наша Победа!
На улицах творилось невообразимое. Старики, опираясь на палки, плакали, не скрываясь. Женщины протягивали солдатам цветы, сорванные прямо с клумб, какие-то скромные угощения. Мальчишки, взобравшись на заборы, орали «Ура!» во всю мощь своих детских легких. Гармонисты, откуда ни возьмись появившиеся, растягивали меха, и над городом плыли то «Катюша», то «Смуглянка», подхваченные сотнями голосов. Незнакомые люди становились родными, делились последним, смеялись и плакали вместе. Воздух дрожал от счастья.
Прошло несколько недель. Буйство первых дней улеглось, сменившись глубокой, осмысленной радостью и началом новой, мирной жизни. Однажды утром почтальон принес Лиде официальный вызов в военкомат. Неужели вновь?
В небольшом, но торжественно убранном зале городского военкомата собралось несколько десятков человек – офицеры, солдаты, несколько гражданских с орденскими планками на пиджаках. Военком, седой полковник с усталыми, но добрыми глазами, зачитывал приказ.
Когда прозвучала ее фамилия – «команлмр роты Тавриченко Лидия Анатольевна!» – Лида шагнула вперед, стараясь скрыть волнение. Она снова была в своей парадной форме, которую бережно хранила.
Полковник говорил о ее боевом пути, о бесстрашии и умелом командовании стрелковой ротой первой гвардейской армии. О тяжелых боях, о прорывах, об удержании плацдармов. Лида слушала, и перед глазами вставали лица ее ребят – живых и тех, кто навсегда остался на полях сражений. Это была и их награда.
Наградили Орденом Отечественной войны I степени - тяжелый золотистый орден с рубиновой звездой и скрещенными шашками лег на ее гимнастерку рядом с уже имеющейся Красной Звездой, орденом Александра Невского - полководческий орденом с профилем князя на серебряной звезде и медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг."
полковник завершил речь, прикрепляя последнюю, самую долгожданную для каждого солдата медаль.
Когда она возвращалась на место, под аплодисменты, металл на груди приятно холодил кожу. Это была не просто тяжесть наград – это была тяжесть памяти, ответственности и великой гордости. Гордости за свою страну, за свой народ, за своих товарищей.
Двор опустел после торжеств. Последние поздравления растворились в вечернем воздухе, как гимн, затихающий вдали. Они смотрели на небо долго, пока бледная звезда не прорезала синеву — первая, как предвестие. Здесь кончалась та жизнь, в которой был конец войны. И здесь же начиналась та, в которой нужно было просто жить.