Глава 5🪽
Душный конец июня сорок четвертого навалился на Симферополь тяжелым, предгрозовым затишьем. После майской депортации крымских татар, оставившей в городе зияющие пустотой дома и невысказанный ужас, воцарилась хрупкая, напряженная тишина. Лида, теперь, работавшая в тыловой службе при одном из городских комиссариатов, каждый день видела это незримое напряжение в глазах людей.
Первые слухи о новой волне «чисток» просочились как ядовитый дым. Сначала это были невнятные перешептывания на рынке, потом – более конкретные опасения. Кто-то видел, как в районы, где компактно проживали греки и армяне, ночами подтягивали грузовики. Кто-то слышал о составлении новых списков «неблагонадежных элементов».
Старики-татары, с которыми Лида успела перекинуться парой слов на рынке, покупая свежий сыр и зелень, стали еще молчаливее, их глаза, и без того полные вековой мудрости и затаенной печали, теперь отражали глухую, невысказанную тревогу. Они сторонились людей в форме, старались быть незаметными. Однажды вечером, возвращаясь с работы, Лида увидела на окраине города, у старой церкви, необычное и зловещее скопление военных грузовиков-«студебеккеров», крытых брезентом. Возле них суетились солдаты внутренних войск, разбивая нечто вроде временного пункта сбора. От них веяло тем особым холодом и слепой, бездушной исполнительностью, которую Лида хорошо знала по рассказам о заградотрядах и особых отделах.
Серафим в тот вечер пришел с работы позже обычного, его лицо было темнее грозовой тучи.
—Что-то очень неладное, Лида,– сказал он глухо, устало опускаясь на табурет. - По путям эшелоны пустые гонят. Составы длиннющие, товарные. Спрашивал у начальства – отмалчиваются, глаза отводят. А по городу уже открыто судачат... про татар
У Лиды тревожно сжалось сердце.
—Что именно говорят?
—Будто выселять оставшихся собираются. Всех поголовно. Куда-то на восток, в степи.
—я уж думала хоть кого-то миновала та майская трагедия, а теперь заберут всех вернувшихся из отъездов, госпиталей, с фронта..
Лида не хотела, не могла в это поверить. Как это – всех? Она помнила, с какой радостью многие татарские семьи встречали Красную Армию, как делились последним. Да, были и те, кто пошел на сотрудничество с оккупантами, но ведь такие были и среди русских, и среди украинцев, и среди других народов. Но чтобы вот так, огульно – стариков, женщин, детей? За что?
Лида пыталась отмахнуться от этих слухов, списать на общую нервозность. Но однажды ее начальник, старый, измотанный штабист, вызвал ее к себе.
—Лидия Анатольевна, – сказал он, не глядя ей в глаза и перебирая бумаги на столе, – тут... распоряжение пришло. Касается некоторых категорий граждан. Для уточнения данных.
Он протянул ей несколько листов. Это были предварительные списки, и сердце Лиды пропустило удар, когда среди фамилий она увидела множество греческих, болгарских и армянских. Пока без конкретных указаний, но сама направленность была ясна.
Тем же вечером, когда Алексей еще не вернулся с работы, к ним в дверь постучали. Негромко, почти робко. На пороге стояла Кайса, бледная, с красными от слез глазами.
—Лидочка, – выдохнула она, хватая Лиду за руку холодной, дрожащей ладонью, – беда у нас. Деметрию... сегодня на работе какой-то чин из НКВД вопросы задавал. Про национальность, про родню за границей, не было ли.. - Она запнулась. -А потом соседка шепнула, Марика-армянка, что их семье велели быть готовыми. С вещами».
Лида впустила свекровь, усадила.
—Спокойно, мама, спокойно. Может, это просто проверка. - Но голос ее звучал неуверенно.
—Какая проверка, дочка! – Кайса сдавленно всхлипнула. – Как с татарами было, помнишь? Тоже «проверка», а потом – вагоны.
Страх за маленькую Риту добавил к беспокойству Лиды леденящую ноту. Что будет с Серафимом, укрывающим "вражеского ребенка"? Да, пусть она по-прежнему не любила Маргариту. Но видела, с каким трепетом к ней относится муж.
На следующий день в комиссариат поступил уже недвусмысленный приказ: подготовить окончательные списки для «планового переселения» греческого, армянского, болгарского, татарского и частично немецкого населения Крыма. Прилагался и график подачи транспорта.
Лида смотрела на официальный бланк с гербовой печатью, и перед ее глазами стояло испуганное лицо Серафима и широко распахнутые, непонимающие глаза Риты. Война, казалось, снова настигала ее, но теперь не на поле боя, а в тихих кабинетах, где росчерком пера решались судьбы тысяч ни в чем не повинных людей, включая самых близких ей. Она поняла, что времени почти не осталось, и нужно было что-то делать, чтобы попытаться спасти хотя бы своих.
И ведь даже внешность могла вызвать подозрения: у Серафима, как и у отца, был высокий греческий нос и хорошо выраженные скулы, а светлые волосы предательски образовывали S-образные волны. Девушка сидела над бумагами, и строчки плыли у нее перед глазами. Снова – «неблагонадежные». Снова – без суда и следствия. Она, командирша, сражавшаяся за освобождение этой земли от нацистской нечисти, теперь должна была своей подписью, своей работой способствовать новой несправедливости, новому горю. Чувство бессилия и жгучего стыда охватило ее. Война, казалось, не заканчивалась, она лишь меняла свои формы, находя новых жертв на уже, казалось бы, освобожденной земле. Город замер в ожидании новой волны увозимых в никуда эшелонов.
"И за это я воевала?" - думала она.
Списки на депортацию росли с каждым днем, и фамилия "Мавродис", с ее явным греческим звучанием, была как красная тряпка для быка. Спасение требовало не просто смелости, а ювелирной, смертельно опасной работы с документами.
План был отчаянным: полностью стереть нынешнюю фамилию и дать всем троим новую, менее заметную – "Лайне", девичью фамилию Кайсы. Это было не просто сменой фамилии; это было созданием новой коллективной идентичности.
Лидия, рискуя всем, начала сбор "материалов". Ночи напролет она изучала архивы, запоминала образцы подписей, структуру документов, типы чернил и бумаги. Ей нужны были чистые бланки свидетельств о браке и, самое главное, доступ к домовым книгам и картотекам учета населения. Каждый лишний взгляд коллеги, каждый вопрос вызывали леденящий ужас.
Кульминация наступила несколькими душными июньскими ночами. Когда комиссариат пустел, Лидия, под предлогом неотложной работы, оставалась одна.
Раньше ей никогда не приходилось заниматься такими делами, но теперь дело шло о будущем её близких. Пришлось даже "уничтожить" старую запись и создать совершенно новую, используя украденный бланк. Дальше она работала и с свидетельством о рождении и паспортом Серафима. На основе этих сфабрикованных "первичных" документов Лидия должна была изготовить их новые внутренние паспорта. Но сама она это сделать не могла, пришлось обратиться к Людмиле Степановне, подруге тети. Та согласилась помочь, а старые документы с прежней фамилией они постарались уничтожить без следа – сожгли.
Параллельно с созданием новых личностей, Лидия, имея доступ к предварительным спискам на депортацию, должна была убедиться, что фамилия "Мавродис" оттуда исчезла, а "Лайне" не вызывала подозрений. Ей пришлось выкрасть лист и незаметно заменить страницу целиком.
Каждое движение было выверено, каждый росчерк пера мог стать роковым. Дрожащие руки, стук сердца, отдававшийся в висках, страх перед скрипом двери или внезапным появлением ночного сторожа. Запах старой бумаги, чернил и клея смешивался с запахом смертельного риска.
Перед Лидой стояла ещё одна задача – превратить Грету, маленькую немку, в законную дочь Серафима и Лидии, русскую девочку Маргариту Тавриченко-Лайне. Сердце Лидии сжималось от неприятия. Но взгляд Серафима, полный отцовской любви и страха за девочку, к которой он привязался всем сердцем, не оставил ей выбора. Это был единственный шанс, и пришлось переступить через себя. Она поняла – вот оно, то самое, о чем пишут в книгах, но что так трудно воплотить в жизни: любовь – это и есть то самое умение поступиться своими самыми сокровенными интересами, своими страхами и предубеждениями, ради спасения другого.
И в трудные времена всегда нужно держаться вместе.
Действовать нужно было быстро и предельно осторожно. Лидия, используя свое служебное положение, получила доступ к бланкам и архивам. это была глухая ночь в опустевшем кабинете, при свете тусклой лампы, когда дрожащими руками она вносила изменения в домовые книги или фабриковала запись о рождении. Каждая буква, выведенная фальшивыми чернилами, могла стать как спасением, так и приговором. Старое имя Греты, записанное в давно утерянных документах исчезло, а на его месте родилась Маргарита, дочь Серафима и Лидии. Риск был колоссальным – любая проверка, любой подозрительный взгляд могли разрушить все.
Следующим шагом была работа со списками на депортацию. Лидия знала, когда и кем они будут окончательно утверждаться. В напряженной тишине кабинета, когда каждый шорох за дверью заставлял сердце замирать, она находила строки с именами свекров и мужа. Одно неверное движение, одна помарка – и все пропало. Аккуратно, стараясь не оставить следов, она вычеркнула их имена, возможно, заменяя другими, менее значимыми, или просто удаляя строки так, чтобы это не бросилось в глаза. Возможно, ей пришлось отвлечь коллег, подкупить кого-то мелкой услугой или просто воспользоваться моментом, когда никто не смотрел. Это была игра со смертью, где ставкой была жизнь ее близких.
Даже с "чистыми" документами и отсутствием в списках, оставаться в Симферополе, где их знали многие, было опасно. Любой донос мог разрушить хрупкое укрытие. Было принято решение исчезнуть, раствориться. Решили продать двушку Лиды и Серафима и трешку Кайсы и Деметрия. Продавать недвижимость в такое время было сложно но необходимо. Столько воспоминаний хранили эти стены, и их, родных, нужно покинуть навсегда.
Это была целая операция. Найти покупателей, которые не задавали бы лишних вопросов, готовых заплатить быстро, пусть и не самую выгодную цену. Возможно, это были люди, наоборот, стремившиеся закрепиться в городе, или те, кто имел "свободные" деньги сомнительного происхождения. Сделки, скорее всего, оформлялись спешно, через знакомых или полулегальные каналы. Полученные деньги стали их спасательным кругом.
На вырученные средства и оставшуюся разницу они купили большую четырехкомнатную квартиру на самой окраине Симферополя, в районе Белогорье. Место было выбрано не случайно: там их никто не знал, это был почти другой мир, далекий от центральных улиц и любопытных глаз. Большая квартира давала возможность жить всем вместе, поддерживая друг друга, и создавала видимость прочной, давно устоявшейся семьи.
Начали обустраиваться.
квартира, полученная путем долгих поисков надёжных клиентов и продавцов казалась им после всех мытарств настоящим дворцом, хоть и была далека от роскоши. Это был старый фонд, с высокими, чуть потрескавшимися потолками и скрипучими деревянными полами, но главное – это были свои стены, свой угол, где можно было наконец выдохнуть.
Первые дни были посвящены тотальной уборке. Кайса, несмотря на возраст, с энтузиазмом взялась за дело, вооружившись тряпками и раздобытым где-то куском хозяйственного мыла. Лида протирала пыль, разбирала немногие уцелевшие или вновь приобретенные вещи. Серафим таскал воду, чинил расшатавшуюся оконную раму, пытался укрепить скрипящие половицы. Даже маленькая Рита старательно терла ножку стула своим маленьким платочком. Запах пыли, старого дерева и сырости постепенно сменялся запахом щелочного мыла и влажной древесины.
Комнаты распределили так:
Одна комната для Деметрия и Кайсы: самая тихая, с окном во двор. Туда перенесли их нехитрый скарб – старый комод, который удалось выменять, и пару жестких кроватей, которые Серафим сколотил из досок. Кайса сразу же повесила на стену небольшую, чудом уцелевшую икону в простом окладе.
Комната для Серафима и Лиды: чуть побольше, с выходом на небольшой, заваленный хламом балкончик, который они постепенно расчистили. Здесь тоже поставили кровать, а из ящиков соорудили подобие стола. Эта комната стала негласным центром их новой совместной жизни.
Комната для Риты: самая маленькая, но светлая. Серафим смастерил для нее топчанчик, а Лида нашла кусок яркой ткани, из которого Кайса сшила занавеску на окно. Рита тут же украсила стены своими рисунками, в том числе тем самым, с «мамой» в военной форме.
Четвертая комната стала общей – гостиной и столовой одновременно. Здесь поставили большой, хоть и разномастный, стол, который Серафим где-то раздобыл, и несколько стульев. Именно здесь они собирались по вечерам, пили некрепкий чай с крошечным кусочком сахара и обсуждали прошедший день.
Мебели было катастрофически мало. Спали на матрасах, набитых соломой, укрывались чем придется – старыми шинелями, самодельными одеялами из сшитых вместе лоскутов. Но даже в этой скудости было ощущение дома. Солнечный луч, падающий на чисто вымытый пол, запах свежезаваренного травяного чая, тихий смех Риты – все это сплеталось в ощущение хрупкого, но такого желанного уюта.
Кошка Люси, как полноправный член семьи, тоже обживала новое пространство. Она быстро исследовала все углы, нашла самое солнечное место на подоконнике в общей комнате и самое теплое – у еще не топленной печки.
С едой для Люси было сложнее. Отдельных карточек на кошек, разумеется, не полагалось. Ее рацион состоял из того, что перепадало с человеческого стола, а перепадало немного:
Крошки хлеба, остатки каши без соли и сахара.
Молоко, если удавалось его раздобыть (что было большой редкостью), Рита часто делилась с ней своей порцией, рыбные косточки или хвостики: если по карточкам выдавали рыбу (например, ту самую кильку в томате), то Люси доставались самые мелкие остатки, которые люди уже не ели. Она с удовольствием обгладывала их.
А квартира была старая, и мыши водились. Люси, как исправная охотница, иногда приносила свою добычу, чем вызывала смешанные чувства у домочадцев – от легкого отвращения до признательности за то, что она сама себя кормит и избавляет дом от грызунов. Серафим иногда шутил, что Люси на самообеспечении.
Была уже середина июля. Солнце клонилось к закату, окрашивая крымское небо в нежные персиковые тона, когда Рита, припрыгивая, влетела в их новую, еще пахнущую свежей краской квартиру в Белогорье. В руках она сжимала свернутый в трубочку лист бумаги.
— Лида, Лида, смотри! — её тонкий голосок звенел от возбуждения.
Лида, только что снявшая свою, уже привычную, но все еще немного чужую форму после службы, обернулась. Серафим возился на кухне, Кайса и Деметрий тихо переговаривались в гостиной – обычный вечер их новой, хрупкой жизни.
Рита с гордостью развернула свой шедевр. Это был рисунок, выполненный яркими, почти кричащими цветами восковых мелков. На листе, немного смятом по краям, теснились неуклюжие, но полные жизни фигурки. В центре, под огромным желтым солнцем с лучами-палочками, стояли улыбающиеся «бабушка» Кайса и «дедушка» Деметрий. Рядом, чуть выше их, был нарисован «папа» Серафим. У его ног уютно свернулась кошка Люси, похожая на пушистый овал с торчащими ушами. Сама Рита, с двумя светлыми косичками, держала всех за руки.
А с другой стороны от Серафима стояла фигурка в темно-зеленом. Лида узнала строгие линии своей военной формы, неумело, но старательно переданные детской рукой. Над этой фигуркой, чуть кривовато, но с невероятной любовью, было выведено печатными буквами: «МАМА».
Рисунок был далек от идеала: пропорции плясали, цвета вылезали за контуры. Но пятилетняя девочка вложила в него всю свою душу, всё свое детское понимание семьи. И Лида замерла. Слово «мама», такое простое и такое естественное для большинства, для Лиды прозвучало оглушительно. Она бы никогда не подумала, что когда-то кто-то её так назовет.
Внезапно, с какой-то пронзительной ясностью, она опять вспомнила свое собственное сиротское детство. Вечно занятая тетя, отсутствие материнской ласки, отцовской защиты. Ощущение покинутости, которое она так старательно прятала глубоко внутри. И как же яро она поначалу воспринимала эту «маленькую немку», невольную причину стольких страхов и рисков! Этот ребенок был живым напоминанием о войне, о враге. Она не могла себя контролировать.
Но сейчас, глядя на этот наивный рисунок Лида почувствовала, как что-то твердое и холодное внутри нее начинает трескаться. Разве она желает этому никак не связанному с войной и Вермахтом ребенку несчастного детства? Нет. Она увидела в этой старательной, тянущейся к теплу девочке... себя. Ту маленькую Лиду, которая так же отчаянно нуждалась в любви и принятии, в простом ощущении, что она – часть чего-то целого, важного. Отец Василий всегда учил ее не поддаваться гневу и оставаться осознанной.
И Маргарита, чужая по крови, но уже такая родная по невольной судьбе, видела в ней – в Лиде, которая сама едва знала, что такое материнская любовь, – свою маму. Волнa запоздалого сожаления, острого, как укол, обожгла сердце. Лед, сковывавший ее душу при мысли о Рите, начал таять, уступая место чему-то теплому, щемящему, почти болезненному.
Она осторожно взяла рисунок из маленьких ручек.
—Очень красиво, — голос ее прозвучал непривычно мягко, даже для нее самой. — Ты большая молодец. Это... это самая лучшая семья. - она даже не знала, что сказать, ведь почти никогда не говорила с детьми.
На губах Лиды появилась слабая, чуть растерянная, но искренняя улыбка. И в этот момент она поняла, что эта маленькая девочка, спасенная ими от смерти и ужасов депортации, незаметно спасала и ее саму – от ледяного одиночества ее собственной души.