Глава 4 🪽
Этот майский вечер дышал теплом и горьковатым запахом сирени, проникавшим даже сквозь плотно прикрытые окна.
Настенные часы с тихим тиканьем отмеряли время, было уже семь часов вечера.
—на самом деле..Ты и мне жизнь спасла. - внезапно заговорил Серафим.
—каким образом? - в недоумении спросила военная.
—я не хотел тебе рассказывать, но между нами не должно быть секретов. В общем..Мои коллеги организовали подпольную группу «сокол», куда я тоже вступил. Мы организовывали диверсии, поддерживали связь с крымскими партизанами и подпольным областным комитетом компартии. Передавали всякие разведывательные донесения, распространяли листовки и так далее. На самом деле деятельность выдалась удачной, но восемнадцатого марта, когда я уже был с тобой на госпитальный телефон позвонили. Это была Лиза, она сказала что наших после спектакля взяли фрицы. Слава богу она с нашим бутафором спасли здание театра, которое немцы хотели вообще уничтожить. В итоге за три дня до освобождения Симферополя эсэсовцы расстреляли моих коллег, наставников, друзей, товарищей..В урочище Дубки на окраине.
Шокированная Лида неподвижно сидела, глядя в одну точку.
—если бы меня ранили чуть позже и ты успел на этот чертов концерт, то тогда бы уже был на том свете! О боже.. - восклицала она.
Воспоминания мелькали перед глазами, как в тридцать восьмом они с актерским составом театра после спектакля "без вины виноватые" сидели в ресторане, именно тем вечером Серафим сделал ей предложение руки и сердца. А сейчас всех, с кем в молодости довелось от души повеселиться и пообщаться больше нет. Таких молодых, светлых людей с нереализованными мечтами бездушно убили.
—я уже слышала о "соколе".
—серьезно?
—конечно. Во время подготовки к крымской операции партизаны передали нам карту Симферополя с нанесенными на неё данными о военных объектах противника. Генерал-майор сказал что это очень ценная информация, и это явно поможет при наступле..
Наконец, послышался знакомый до боли скрип нижней ступеньки, потом шаги, приближающиеся, и щелчок замка. Серафим выпрямился, Лида замерла, сердце заколотилось где-то в горле. Не хотелось больше ждать, молодые быстро направились к входу.
Дверь распахнулась. На пороге стояла Кайса, лицо ее осунулось, волосы у висков тронула седина, но глаза светились прежней материнской тревогой. Рядом – Деметрий, отец, более сдержанный, но в его взгляде читалась глубокая усталость и затаенная надежда. За юбку Кайсы испуганно цеплялась маленькая светловолосая девочка с огромными голубыми глазами – Маргарита.
Кайса первой шагнула через порог. Ее взгляд, полный слез, метнулся к сыну.
—Сынок! – голос сорвался на всхлипе. Она бросилась к нему, не видя ничего, кроме его родного, измученного лица. Припала к его груди, сотрясаясь от рыданий.
—Мама... мамочка...– Серафим обнял ее одной рукой, голос его тоже дрожал.
Деметрий подошел, положил свою широкую, загрубевшую от работы ладонь на плечо сына.
—Вернулся, значит... Слава Богу, живой..– произнес он хрипло, и в этом «живой» было все – и страх, и облегчение.
Отстранившись от сына, Кайса наконец увидела Лиду. На мгновение она замерла, словно не веря своим глазам.
—Лидочка? Девочка моя... Неужто ты?» – и новая волна слез хлынула из ее глаз. Она шагнула к невестке, обняла так крепко, словно боясь, что та снова исчезнет.
—Мама Кайса... Папа Деметрий... Здравствуйте..– Лида обняла свекровь в ответ, чувствуя, как горячие слезы текут и по ее щекам. Объятия были долгими, искупительными. Сколько лет, сколько зим без простого человеческого тепла!
И тут взгляд Лиды упал на маленькую девочку, с любопытством и опаской выглядывающую из-за спины Кайсы. Хрупкая, румяная, с практически белыми волосами и большими голубыми глазами..Немка. Это слово резануло по сердцу острее ножа. Она усилием воли заставила себя сохранить на лице подобие улыбки. Серафим, заметив ее взгляд, ещё сильнее насторожился.
Маргарита, отпустив руку Кайсы, с любопытством смотрела на новую женщину, которую так бурно встречали. Она уже привыкла к «бабушке Кайсе» и «дедушке Деметрию», которые заботились о ней последние полгода, с той самой зимы, когда Серафим привел ее в этот дом.
Ребенок врага. Она знала, что партнёр подобрал ее, что родители приняли, но видеть это своими глазами... Пока она три года смотрела смерти в лицо на фронте, здесь, в ее доме, рос чужой ребенок.
—папа! - воскликнула она и кинулась к Серафиму, а тот поднял её на руки.
—ты больше не уедешь?
—не уеду. Вот закончится война, и мы никогда не будем в разлуке.
Он аккуратно поставил дочь на пол.
Кайса, вытерев слезы, ласково погладила Риту по голове.
—Риточка, поздоровайся с тетей Лидой. Она жена Серафима, теперь тоже будет с нами жить», – мягко сказала она. И так сразу - "жена"!
"Наверняка этот ребенок уже понимает, что жена папы - это мама. Но я не хочу никого лишнего в моей семье. Мы вернулись, значит поедем в нашу квартиру. Я не хочу что бы чужая девочка жила в моей квартире!" - думала Лидия.
Маргарита несмело шагнула вперед и тихо произнесла: «Здравствуйте».
Лида кивнула. «Здравствуй, Рита». Голос прозвучал ровно, может быть, чуть более сдержанно, чем следовало. Она понимала – ребенок не виноват. И свекровь со свекром, видимо, уже привязались к ней. Но принять это сразу, всем сердцем, было выше ее сил. Чувство несправедливости, смешанное с ревностью к этому внезапному изменению в их семейном укладе, боролось с пониманием и состраданием.
Деметрий, всегда более наблюдательный и чуткий к настроениям, решил разрядить обстановку.
—Ну, что же стоим в дверях? Проходите, проходите. Кайса, давай на стол накрывай, ребята с дороги, устали, поди.
Лида стояла чуть поодаль, наблюдая эту сцену. Она видела, как свекровь уже тянется к ребенку, как Серафим смотрит на девочку с какой-то новой, незнакомой ей нежностью. И это было больно.
Вечер потек своим чередом. Говорили много, сбивчиво, перебивая друг друга. Серафим рассказывал о госпитале, родители – о жизни в городе, о Рите, как она освоилась, как пошла в садик. Маргарита, поначалу стеснявшаяся Лиду, скоро уже сидела рядом с Серафимом, показывая ему свои самодельные игрушки, и было видно, что она к нему очень привязана.
Лида слушала, участвовала в разговоре, улыбалась, когда это было нужно. Она видела, как нежно смотрят свекры на эту маленькую немку, как естественна она в их доме. Радость воссоединения была огромной, настоящей. Но где-то в глубине души Лиды копошился червячок обиды и непонятного беспокойства. Семья собралась. Но она была уже немного другой, с новым, неожиданным членом, к которому ей только предстояло найти дорогу в своем сердце.
—кстати, тебя хоть домой-то отпустили? - поинтересовалась Кайса у невестки.
—прошла военно-врачебную комиссию, сказали годна к нестроевой службе. Дали месяц отпуска и потом направят на тыловую работу.
—неужели ранили так сильно?
—я не могу занимать свою должность без высокой физической выносливости. Как я буду вести своих бойцов в атаку, двигаться ползком, переносить тяжести, если даже дышать нормально иногда трудно. - сквозь зубы говорила девушка. Ей самой не верилось, что теперь все именно так.
—еще вылечишься обязательно. Зато теперь ты дома, тут намного безопаснее, тем более когда Крым теперь свободен. - не унывал Деметрий.
Заключение ВВК Для Серафима и его родителей было, безусловно, хорошей новостью. Но для самой Лидии эти слова звучали приговором.
Вечерами, когда дом затихал, а Маргарита, уже привыкшая к ней и даже иногда доверчиво тянувшая к ней ручонку, спала, Лида подолгу сидела у окна, глядя на темные силуэты деревьев. «Годна к нестроевой». Это означало – конец. Конец той жизни, которая стала для нее единственно понятной за последние три года. Конец командованию, конец боевым товарищам, конец чувству, что она на своем месте, делает то, что должна.
В груди, там, где осколок оставил свой рваный след, ныло. Но это была не только физическая боль. Ныла душа. Она, гвардии капитан, командир стрелковой роты, прошедшая огонь и воду, теперь будет... кем? Штабной крысой? Перекладывать бумажки? Выдавать белье на складе? Мысли эти обжигали гордость, заставляли кулаки невольно сжиматься.
Иногда она ловила на себе сочувствующие взгляды Кайсы, осторожные, полные беспокойства вопросы Серафима. Она отмахивалась, говорила, что все хорошо, что так даже лучше. Но внутри бушевала буря. Ей казалось, что ее предали. Не люди – ее собственное тело. Легкое, которое теперь не позволяло ей бежать рядом с бойцами, кричать команды так, чтобы перекрыть грохот боя, дышать полной грудью пороховой гарью атаки.
Особенно остро она чувствовала это, когда смотрела на мужа. Он тоже был ранен, но его ранение, казалось, не отняло у него сути. Он был актером до войны, и сможет им быть после. А она? Ее сутью стала война. И что теперь?
Эта мысль о Маргарите добавляла горечи. Не то чтобы она желала девочке зла, нет. Но Рита была живым напоминанием о том, что жизнь здесь, в тылу, шла своим чередом, пока Лида была там. И теперь, когда ее «списали», как негодную деталь, ей предстояло найти свое место в этой новой, непривычной реальности.
Чувство собственной ненужности, бессилия перед обстоятельствами накатывало волнами. Она вспоминала своих девчат-санинструкторов, связисток, даже поварих на передовой – и все они казались ей сейчас более нужными, более на своем месте, чем она, гвардии капитан, годная лишь к «нестроевой».
Были моменты, когда ей хотелось кричать, бить посуду, сделать что-то, чтобы выплеснуть эту разъедающую тоску. Но она лишь плотнее сжимала губы и уходила в себя, в свои воспоминания, где она была нужна, где от ее слова зависели жизни, где она была Командиром. А теперь... теперь ей предстояло стать кем-то другим. И это пугало больше, чем любой бой.
Первого июня, когда лето уже полноправно вступило в свои права, окутывая Симферополь знойным маревом, в квартиру принесли официальный конверт. Адресован он был гвардии капитану Лидии Тавриченко. Сердце Лиды тревожно екнуло – неужели новое назначение? Она с волнением вскрыла его. Внутри была не директива о переводе, а предписание явиться в городской военкомат к одиннадцати ноль-ноль.
В назначенное время, в тщательно отглаженной гимнастерке, но уже без полевых ремней и планшета, Лида вошла в кабинет военкома – невысокого, сурового на вид подполковника с усталыми глазами. Помимо него, в кабинете находился еще один офицер, майор, которого она не знала.
—Гвардии капитан Тавриченко по вашему приказанию прибыла! – четко отрапортовала Лида.
Подполковник кивнул, указал на стул.
—Садитесь, капитан. Есть приятное известие». Он взял со стола лист бумаги. «Указом Президиума Верховного Совета СССР... за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество... гвардии капитан Тавриченко Лидия Анатольевна награждается Орденом Отечественной войны I степени».
Подполковник сделал паузу, затем продолжил, отложив официальный тон и обращаясь к присланному представлению: —Здесь указано.."В ходе боев в районе Керченского плацдарма, в марте тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда группа немецких танков прорвалась к расположению полевого госпиталя, капитан стрелковой роты Тавриченко организовала оборону, лично участвовала в отражении атаки, используя противотанковые гранаты и трофейное оружие. Благодаря ее смелым и решительным действиям, атака была отбита, палатки с тяжелоранеными и ценное медицинское оборудование спасены, эвакуация госпиталя произведена без потерь».
Майор, который, видимо, и привез наградные документы, достал из папки коробочку с орденом.
—Гвардии капитан Тавриченко, разрешите вручить вам эту заслуженную награду от имени Родины.
Лида встала.
—Служу Советскому Союзу! – произнесла она, и голос не дрогнул.
Тяжелая золотисто-красная звезда легла на ее ладонь. Она смотрела на эмаль, на серп и молот, на скрещенные винтовку и шашку. Внутри что-то дрогнуло – гордость, безусловно. Воспоминание о том яростном, отчаянном бое, когда страха почти не было, а была только ледяная решимость не дать врагу пройти, вспыхнуло в памяти. Она сделала то, что должна была.
Но вместе с гордостью пришел и горький укол. Этот орден – за то, какой она была там, на передовой. За то, что она могла. А сейчас? Эта награда, такая весомая, такая почетная, словно еще ярче подчеркивала ее нынешнее, неопределенное положение. Как будто прошлое протянуло ей руку, напомнило о ее силе, только чтобы снова отбросить в тихий тыл.
—Поздравляю, капитан, – сказал военком, пожимая ей руку. – Вы – настоящая героиня. Жаль, что здоровье подвело. Но и в тылу такие люди нужны.
—Спасибо, товарищ подполковник. – ответила Лида.
Она вышла из военкомата, сжимая в руке коробочку. Солнце слепило глаза. Орден Отечественной войны... Рядом с ним ее недавнее заключение ВВК казалось насмешкой. Она спасала госпиталь, а теперь сама стала «легкораненой», годной лишь к бумажной работе.
Дома ее встретили радостными возгласами. Серафим обнял, его глаза светились гордостью. Кайса всплеснула руками, прослезилась. Деметрий крепко пожал руку, с уважением глядя на награду. Даже Маргарита с любопытством тянулась к блестящей звездочке.
Лида улыбалась им, принимала поздравления. Но в глубине души свербело чувство утраты. Этот орден был высокой честью. Но он же был и прощанием с той частью ее жизни, которая, как ей казалось, только и имела настоящий смысл.
Официальное признание ее заслуг, орден на гимнастерке – все это было важно, но не заполняло ту пустоту в душе военной после вынесенного вердикта.
В такие минуты, когда тоска становилась особенно острой, Лида вспоминала о маленькой, полузабытой церквушке на окраине Симферополя, недалеко от старого кладбища. Церковь Святителя Николая. Она знала ее с детства. Там когда-то венчались ее покойные родители, там ее, совсем кроху, крестили. И служил там все тот же отец Василий – седовласый, с тихим голосом и удивительно добрыми, все понимающими глазами. Он всегда говорил «И помни, что двери этого храма и моего сердца всегда открыты для тебя. В любой час."
На момент июня сорок четвертого большинство церквей были закрыты или превращены в склады, но эта, по каким-то неведомым причинам или благодаря осторожности отца Василия и его немногочисленной паствы, продолжала существовать. Негласно, без лишнего шума, службы шли нерегулярно, вполголоса, но она жила. Власти, занятые более насущными проблемами освобожденного, но еще не оправившегося от войны города, пока смотрели на это сквозь пальцы, или просто не замечали.
Однажды вечером, когда домашние уже готовились ко сну, Лида, накинув на плечи платок, незаметно выскользнула из дома. Путь был неблизкий. Город, еще не оправившийся от бомбежек, местами зиял пустыми глазницами окон. Но Лида шла уверенно, ведомая смутной надеждой найти хоть какое-то успокоение.
Дверь церквушки поддалась со скрипом. Внутри пахло ладаном, воском и чем-то еще, неуловимо родным, из далекого детства. Несколько свечей тускло мерцали перед старыми, потемневшими иконами. В углу, перебирая какие-то книги, стоял отец Василий. Он обернулся на скрип.
—Лидушка, живая..Ты ли это, дитя мое? – в его голосе была неподдельная теплота и удивление. Он помнил ее девочкой, потом девушкой, ушедшей на фронт.
—я, батюшка, – тихо ответила Лида, подходя ближе. – Можно к вам?
—разумеется можно, дочка. Проходи, присаживайся». Он указал на старую деревянную скамью.
Лида села, не зная, с чего начать. Слова застревали в горле. Она просто смотрела на огоньки свечей, и слезы сами собой покатились по щекам. Она не плакала так давно – ни когда была ранена, ни когда хоронила товарищей. А тут, в тишине старой церкви, плотина прорвалась.
Отец Василий молчал, давая ей выплакаться. Потом тихо спросил:
—Тяжко на душе?
Она кивнула, с трудом выговаривая:
—Не нужна я больше, батюшка. Списали. Орден дали...как памятник тому, что было. А что теперь? Бумажки перебирать? Мне в бою место, с моими ребятами, а меня... легкое, говорят, не выдержит.
Она рассказала ему все – о фронте, о ранении, о заключении ВВК, о пустоте, которая поселилась внутри. О том, как чужой кажется ей эта мирная жизнь, как не может она найти себе места.
Отец Василий слушал внимательно, не перебивая, его взгляд был полон сострадания.
—Война – страшное дело, Лидия, – сказал он наконец, когда она умолкла. – И калечит она не только тела, но и души. Ты много вынесла, через многое прошла. И то, что душа твоя болит, – это не слабость, это знак того, что она жива, что не очерствела.
Он помолчал, потом продолжил:
—Господь попускает нам испытания, но и силы дает их перенести. Может, этот путь твой на войне и окончен, но не окончена жизнь. Ты спасла многих, защищала Родину. А теперь, может, пришло время послужить по-другому? Не всегда героизм на поле брани проявляется. Иногда просто жить, любить, прощать и нести свой крест – это тоже подвиг.
Он говорил о прощении, о смирении, о том, что у Бога нет ненужных людей, и у каждого свой путь и свое предназначение. Его слова были просты, но шли от сердца, и Лида чувствовала, как понемногу отступает ледяной холод, сковавший ее душу. Она не стала вдруг просветленной, проблемы не исчезли. Но появилась какая-то тихая, хрупкая надежда, что не все потеряно, что и в этой новой, «нестроевой» жизни можно найти смысл.
Лида вышла из церкви, когда уже совсем стемнело. Воздух был свеж и прохладен. В душе было тише. Она не знала, что ждет ее впереди, но впервые за долгое время почувствовала не только горечь утраты, но и крохотный росток чего-то нового. Возможно, отец Василий был прав, и ее путь просто свернул на другую тропу.
А её мысли то и дело возвращались к тому самому памятному дню. Он словно оживал перед глазами - тихий свет свечей в храме святого Иоанна Златоуста, аромат ладана, наполнявший воздух насыщенно терпким, будто напоминание о святости этого момента. В памяти ей мерещились высокие иконные резные рамы и витражи, игру света на стеклах, и ощущение магии, окутывающей всё вокруг.
Она могла почти услышать шепот свечей, слабо журчащий и мягкий, — как будто сам храм наполнялся невидимой молитвой. В тот день она и он — ещё молодые, нервные, немного взволнованные — вошли туда рука об руку, словно впервые сталкивались с истинной глубиной своей судьбы. Тогда, в их взглядах, она заметила то особое спокойствие и силу, что привлекали её. Он выглядел безупречно: светлые волосы, чуть серебристые у корней, ниспадали чуть ниже плеч, мягко отражая свечи, словно храня внутри тайну чистого света. Его кожа, бледная, как фарфор, сияла под мягким светом, а на щеках играли розовые оттенки юности и невинности. Голубые глаза страныра светлых льдов смотрели на неё с божественной добротой и тихой уверенностью.
В его манере — чуть театральной, с лёгкой гиперболой — ощущалась особая нотка профеcсионализма, как у актёра: он словно играл свою роль, даже этот самый важный день. Их венчание — священное и трогательное — проходило в полутёмной церкви: свечи мерцали мягким светом, витражи играли радужными пятнами на стенах, создавая вокруг ауру спокойствия и святости. В этот миг казалось, что сама судьба сплелась вместе со словами священника, а их обеты — навеки вплетены в ткань времени.
Когда он произнёс слова клятвы, её сердце затрепетало. В её глазах застыла слеза, светлая и искренняя, наполненная радостью и страхом — ощущением предначертанности этого мгновения. Он держал её за руку, словно желая передать всю свою любовь, каждое его движение — полное доверия и тепла. Его взгляд дрожал чуть — то ли от волнения, то ли от чувства, что всё может рухнуть в любой момент. Но он старался выглядеть сильным, как и она.
Прошло всего пять лет, и всё внутри Лидии изменилось. Война оставила неизгладимый след — шрамы на сердце, душевные раны. Недавнее возвращение погрузило её в хаос чувств, вспышки гнева и разочарования. Иногда она резко повышала голос, будто не могла больше сдерживать внутренний ураган. Она понимала, что выглядит иначе, чем в тот день в церкви, что потеряла частичку невинности, которая связывала их тогда. И всё же — она старалась бороться за себя, понять, оставить всё, что было ценно.
Ночь тихо опустилась на дом, и на кухне лишь бледный лунный свет едва освещал окно. Серафим сидел в полумраке, склонившись к стеклу, погружённый в мысли. Лидия подошла к нему бесшумно, дыхание её было ровным, но сердце — словно стучало слишком громко в тишине. Она остановилась рядом и, не сразу находя слов, наконец произнесла, легко прикрыв глаза:
—Знаешь... я многое изменилась, да? Это всё словно повисло тяжким грузом на моих плечах... Я даже не знаю, как выразить это точно, но, возможно, я уже не та Лида, которую ты когда-то полюбил.
Её голос звучал тихо, но в каждой интонации ощущалась глубина и трепет, словно она боялась, что эти слова нарушат хрупкий покой между ними. Вспоминая фронтовые дни, когда среди военных Лида излагала свои мысли чётко и ясно, рационально разрывая туман тревог и страха — здесь же, в домашней тишине, она словно терялась. Годы расставания и испытания войны будто отняли у неё ту лёгкость выражения чувств и мыслей, они ускользали из её рук, словно капли воды.
Серафим медленно повернулся к ней. Его глаза загорелись мягким, но твёрдым светом — в них была и нежность, и непоколебимая уверенность. Его лицо, освещённое скромным светом лампы, казалось одновременно спокойным и живым, даже несмотря на усталость. Чуть растрёпанные светлые локоны, падали на лоб и плечи, придавая его облику почти эфемерную хрупкость, которая трогала Лиду до слёз.
—Лидди, — тихо сказал он, — да, многое изменилось... Но это ни капли не умаляет моей любви к тебе. Если даже ты — не та, что была когда-то, я люблю тебя всё так же сильно. И больше — потому что знаю, через что ты прошла, и благодарен, что ты вообще жива.
Он словно понимал, что любое слово поддержит её, и каждое движение словно поддерживало их связь, которая не была разрушена ни войной, ни временем.
Война и разлука оставили неизгладимый след — подобно глубокому шраму, который меняет структуру души. Психология говорит, что испытания формируют новые защитные механизмы; философия же учит, что через страдания мы познаём себя глубже. Их любовь была испытана временем, она трансформировалась, стала более зрелой, обогатившись горечью и надеждой.
Лида, по фронтовой привычке, нервно достала из пачки сигарету. Дрожащими пальцами зажгла спичку, и пламя скользнуло по волоску, создавая тонкий светящийся круг. Но в этот момент Серафим вдруг встал, подошёл к ней и тихо, без слов, поцеловал её. Его губы были теплыми и мягкими; в этот миг она ощутила знакомый лёгкий аромат одеколона — смешанный с нежными нотами лаванды и свежести сосны, которые были характерны для него и казались ей чуть ли не овеянными воспоминаниями о счастливых, безмятежных днях.