Глава 3🪽
Теперь же Лидия пришла в себя от запаха медикаментов, резкого и стерильного. Голова гудела, словно в ней поселился рой разъяренных пчел. Открыв глаза, она увидела побеленный, местами облупившийся потолок. На стенах, выкрашенных в бледно-зеленый цвет, виднелись темные пятна – следы сырости и времени. В палате стояло несколько железных коек, застеленных грубыми простынями, выцветшими от многочисленных стирок. На тумбочке рядом с ее кроватью стояла эмалированная кружка с отбитой эмалью и бутылка с мутной водой.
В палате было душно и тихо, если не считать приглушенных стонов с соседних коек. Сквозь занавешенное окно пробивался скудный апрельский свет, серый и холодный, как сама война. Он ложился неровными полосами на пол, подчеркивая общую убогость обстановки. Воздух был тяжелый, насыщенный запахами лекарств, крови и пота. Слышались отдаленные звуки – скрип дверей, приглушенные голоса врачей, звяканье инструментов.
Лидия попыталась пошевелиться, но резкая боль в боку заставила ее застонать. Она прикоснулась к бинтам, туго стягивавшим грудную клетку. Под ними ощущалась жгучая пульсация. Воспоминания о бое, о криках и грохоте взрывов, нахлынули с новой силой, вызвав приступ головокружения. Севастополь... атака... она помнила вихрь боя, а потом – темнота. Где ее рота? Что с ее бойцами? Тревога сжимала сердце ледяной рукой.
Как оказалось, находилась она в военном госпитале. Рядом сидел Серафим, только не совсем такой, каким был раньше. С их последней встречи прошло три года, и изменения были видны: его кожа стала ещё бледнее и имела синеватый оттенок, светлые волосы до груди были очень редкими и выглядели так, будто вот-вот отвалятся, выпирали кости, руки тряслись, а голубые глаза покраснели от слез. Наконец он заметил, что его жена очнулась.
—Лида! О, Господи..Я уже думал, что это конец. - голос его был звонок, словно .
—не конец. Я не покину этот мир, пока мы не вернём наши земли, пока не прогоним нацистов из наших городов. - говорить было тяжело, получалось вяло и медленно.
—теперь тебе точно не нужно ехать ни на какой фронт, надо восстановиться.
—но это долг родине. Я обязана не сдаваться до конца.
—пока что справляюися и без тебя. Хорошо хоть до меня довольно быстро дошло письмо о том, что ты тут. Я без раздумий бросил все дела и приехал.
—опасно сейчас передвигаться по этим территориям. Больше не рискуй так.
—мы уедем отсюда только вместе. Ещё мне сообщили о твоём поступке. Я всегда знал, что моя жена - настоящая героиня. - он сжал её руку, и тепло распространилось по всему телу. Тридцать четыре месяца в окружении громоздких машин, беспощадных врагов и смерти, как вдруг рядом вновь любимый человек.
—еще ко мне во сне приходили мать и отец.
—и что они сказали?
—не пустили на тот свет и сказали сражаться до конца, за свою жизнь и родину.
—это на них похоже.
—но это, наверное, был сон. После того как я попала туда, к ним, а очнулась уже тут. Произошло это довольно быстро.
—тебе так показалось. Врач сказал что осколком тебе пробило легкое и больше дня ты была в коме. - такого Лида явно не ожидала, она спросила:
—какое же тогда сегодня число?
—шестнадцатого увезли с поля, семнадцатого я приехао и ты ещё не просыпалась. Сегодня восемнадцатое марта.
Радио в палате лежало на тумбочке у кровати Лидии, тихонько шипя статикой.
Вдруг шипение прервалось бодрой музыкой, а затем раздался торжественный голос диктора:
«Внимание! Внимание всем, кто нас слышит! Говорит радиостанция свободного Крыма!
Дорогие соотечественники! Жители Симферополя! Мужайтесь!
Героическая Красная Армия неудержимо продвигается вперед, сокрушая немецко-фашистских захватчиков на всех фронтах! Дни гитлеровской тирании на нашей священной крымской земле сочтены!
Мы знаем, как тяжело вам под гнетом оккупантов. Мы знаем о страданиях раненых, о нехватке медикаментов и человеческого тепла в госпиталях, захваченных врагом. Но знайте – Родина помнит о вас! Родина идет к вам на помощь!
Крымская операция по освобождению полуострова от фашистской нечисти готовится и неотвратимо приближается! Каждый удар наших войск на других участках фронта – это шаг к вашему освобождению!
Братья и сестры в белых халатах! Ваш подвиг в стенах Симферопольского госпиталя, ваша борьба за жизнь каждого раненого, будь то солдат или мирный житель, – это тоже вклад в нашу общую Победу! Не теряйте надежды, не поддавайтесь на провокации врага.
Жители Крыма! Сопротивляйтесь оккупантам всеми доступными способами! Помогайте тем, кто борется! Приближайте час расплаты!
Скоро, очень скоро над Симферополем и всем Крымом вновь будет гордо реять наше красное знамя!
Держитесь! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!" - Голос прерывался сильными помехами, звучал короткий фрагмент патриотической песни, прежде чем связь окончательно пропала.
—знаешь, только вот мне кажется, что сюда тоже в любой момент могут кинуть бомбу. Неспокойно вот так пластом лежать на кровати.
—мы сейчас не в зоне военных действий, постарайся не думать об этом. - хоть это и было логично, всё равно военная всегда была настороженной.
Говорили они в течении десяти минут, но за это время Лида уже вымоталась, дышать стало тяжелее а все, что ее окружало расплылось.
В итоге два месяца после даже короткой комы растянулись для Лидии в странное, зыбкое время. Первые дни после пробуждения мир вокруг был окутан туманом. Реальность проступала обрывками: расплывчатые лица врачей, приглушенные голоса, запах медикаментов. Боль, тупая и ноющая, напоминала о ранении в легкое. Дышать было трудно, каждый вдох давался с усилием.
В военном госпитале, переполненном ранеными, условия были тяжелыми. Не хватало медикаментов, персонала, да и просто чистого белья. Медленно, но верно Лидия шла на поправку. Дышать становилось легче, боль утихала, возвращались силы.
Дни складывались из маленьких побед: первый самостоятельный вдох, первые шаги по коридору, первая ложка супа, съеденная с аппетитом. В госпиталь доставляли всё новых людей, даже некоторых из роты Лиды привезли.
Наступала и советская армия, однажды раздался торжественный голос диктора: "Внимание, внимание! Говорит Москва! Передаём важное сообщение Совинформбюро! Сегодня, девятого мая тысяча девятьсот сорок четвертого года, войска четвертого Украинского фронта после восьми месяцев героической борьбы полностью очистили от немецко-фашистских захватчиков город Севастополь!"
Потеплело на душе, дышать стало легче. Так хотелось увидеть свой город таким, каким он был в детстве, не измученным нацистами.
Двенадцатого мая семнадцатую армию Вермахта разгромили полностью и наконец освободили Крымский полуостров.
—Крым... Крым полностью освобожден от немецко-фашистских захватчиков! Севастополь взят! Остатки вражеских войск капитулировали на мысе Херсонес! - вещал главврач.
Молоденький боец, Ваня, с обожженным лицом и перевязанными руками, который до этого неподвижно лежал, глядя в потолок, вдруг резко сел на койке. Бинты на руках натянулись, но он, казалось, не чувствовал боли. Глаза его, обычно тусклые и полные страдания, вспыхнули неистовым огнем. Он не закричал, не зарыдал – он издал какой-то странный, рвущийся из груди звук, похожий одновременно и на вой, и на смех. А потом, неуклюже, как слепой котенок, потянулся забинтованными руками к соседней койке, где лежал пожилой сержант, и просто ткнулся ему в плечо, сотрясаясь всем телом.
А сержант, Матвей Кузьмич, потерявший обе ноги еще под Сивашем и с тех пор почти не разговаривавший, вдруг медленно, очень медленно повернул голову. Его обветренное, изрезанное морщинами лицо оставалось суровым, но из-под густых, выцветших бровей на подушку скатились две крупные, скупые мужские слезы. Он неловко, одной рукой, похлопал Ванятку по спине. Потом его взгляд остановился на портрете Сталина, вырезанном из газеты и прикнопленном к стене. Губы Матвея Кузьмича беззвучно шевельнулись, словно он произносил долгожданное: «Дождались...»
Главврач снял очки и протер их платком, отворачиваясь к окну, чтобы скрыть собственные эмоции. Политрук, не выдержав, смахнул слезу кулаком и громко, срывающимся голосом, крикнул: «Слава Красной Армии-освободительнице! Слава советскому народу-победителю!»
Этот крик словно прорвал плотину. Кто-то из ходячих раненых, заглянувших в палату, подхватил его. Сначала неуверенно, потом все громче и громче из коридора стало доноситься многоголосое «Ура!». А в палате тяжелораненых, где только что царила почти могильная тишина, теперь стоял гул – кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то просто тяжело дышал, но в каждом этом звуке была одна всепоглощающая, выстраданная радость.
Лидия, уже почти восстановившаяся, зашедшая проведать своих подопечных, застыла на пороге. Она видела, как медсестра, старая Марья Петровна, крестится дрожащей рукой, шепча молитвы благодарности. Видела, как молодой хирург, обычно циничный и резкий, стоит, прислонившись к дверному косяку, и на его лице блуждает растерянная, почти детская улыбка.
В эвакуационном госпитале за это время Лидия подружилась с другими ранеными, с медсестрами. Общение, хоть и непростое для нее в первое время, помогало отвлечься от тяжелых мыслей, вернуться к жизни. Она начала вязать, чтобы занять руки и голову.
Два месяца пролетели незаметно. Лидия выписалась из госпиталя худой, бледной, но живой. Ранение оставило свой след, но главное – она выжила. Наконец выписали из госпиталя, Лида с Серафимом отправились домой.
Девятнадцатое мая тысяча девятьсот сорок четвертого года был жаркий, солнечный день. Полуторка, подобравшая их по дороге, подпрыгивала на ухабах, но Лидия не замечала дискомфорта. Она думала о словах врача по поводу её дальнейшей судьбы, они не давали покоя - "грядут перемены".
Долгое время они молчали, вглядываясь в проплывающие мимо пейзажи. Крымская земля, истерзанная войной, постепенно оживала. По обочинам дороги виднелись следы боев: обгорелые деревья, разрушенные дома, воронки от снарядов. Но среди этого запустения уже пробивалась жизнь: зеленела трава, цвели полевые цветы. Родина встречала с распростёртыми объятьями, утро было свежим и ясным, пение птиц было громким и многоголосым.
Когда полуторка, наконец, доставила их в центр Симферополь, они должны были пешком направитьчя к своему дому – сталинке в центре города, но вместо этого Серафим повел жену в другую сторону.
—куда мы идём?
—когда ты уехала я забрал Люси, ценные вещи и мы переехали к родителям, потому что всем вместе жить удобнее. Нашу квартиру мы сдавали, что бы хоть как-то сводить концы с концами. -
— Зайдем за продуктами, — предложил Серафим, когда они миновали площадь с разбитым фонтаном. — Как раз наши карточки сегодня отоваривают. Тебе, после больничной-то еды, нужно что-то настоящее.
Лида слабо кивнула. Мысль о любой еде, кроме безвкусной госпитальной каши, вызывала почти головокружение.
Пункт выдачи находился в подвале уцелевшего углового дома. Узкая очередь уже змеилась от зарешеченного окошка. Люди стояли молча, сжав в руках заветные книжечки карточек – серые, из грубой бумаги, с отрывными талончиками. Лица были изможденные, но в глазах читалось терпеливое ожидание.
Когда подошла их очередь, Серафим протянул в окошко две карточки: свою и Лидину, как военнослужащей, которой полагался свой паек. Женщина в застиранной косынке, с усталым, но строгим лицом, внимательно изучила документы, что-то чиркнула в толстой амбарной книге и начала отрывать талоны.
Их добыча, тщательно взвешенная на старых весах, оказалась предсказуемо скромной, но по меркам того времени – ценной:
Хлеб: Главное богатство. Две буханки – одна побольше, «рабочая» норма Серафима, и вторая, чуть поменьше, но все же весомая, для Лиды. Хлеб был темный, плотный, с вкраплениями отрубей, но его кисловатый, сытный запах казался лучшим парфюмом.
Крупа: Примерно полкилограмма пшена. Яркие, золотистые зернышки обещали густую, наваристую кашу. Иногда вместо пшена давали ячневую крупу или перловку, но пшено считалось удачей.
Сахар: Маленький бумажный кулечек с сахарным песком, граммов двести. Его будут растягивать, добавляя по щепотке в чай или Рите в кашу.
Жиры: Сегодня повезло – вместо маргарина им досталась небольшая бутылочка с темным, нерафинированным подсолнечным маслом, граммов сто пятьдесят. Его густой аромат семечек уже щекотал ноздри.
Соль: Небольшой мешочек серой, крупной соли.
Военнослужащим иногда полагалась дополнительная еда, в этот раз выдалинемного американской тушенки по ленд-лизу.
Серафим бережно уложил продукты в холщовую сумку, которую достал из кармана.
Через двадцать минут они уже зашли за порог.
Квартира Кайсы и Деметрия дышала стариной и каким-то особым, богемным уютом. Высокие потолки, лепнина, старинный паркет, потертый, но все еще красивый. В гостиной, самой большой комнате, стоял рояль, на котором лежали ноты и раскрытые книги. Стены украшали фотографии, портреты, театральные афиши, создавая впечатление музея. Тяжелые бархатные шторы на окнах пропускали мягкий, рассеянный свет. В воздухе витал запах старых книг, сухоцветов и чего-то неуловимо сладкого, возможно, восточных благовоний. Мебель – темное дерево, резные ножки, потертая обивка – говорила о давней истории и бережном отношении. На полках стояли фарфоровые статуэтки, хрустальные вазочки и разные безделушки, привезенные, судя по всему, из многочисленных гастролей.
Когда Лидия вошла в квартиру, её внимание привлекло то, что среди старинной мебели и предметов интерьера лежали... детские игрушки. Плюшевый мишка, деревянный клоун, куклы в ярких платьях. Они лежали на полу в гостиной, словно кто-то только что с ними играл. Из под дивана вылезла рыжая кошка, подошла к военной и начала её обнюхивать.
—Люси! Какая большая. Конечно, столько лет ведь прошло. Надеюсь вспомнишь меня. - Лида провела ладонью по её мягкой шерстке. Кошка была совсем худой, чувствовались ребра.
—вспомнит, конечно.
Люси мяукнула и подбежала к углу, где лежала мертвая мышь - её трофей, который она с аппетитом съела.
Прошли на кухню, приготовили еды и наконец сели за стол.
Простая глиняная посуда, щербатые чашки. В центре – дымящаяся каша в общей миске, нарезанный хлеб.
Лида ела медленно, маленькими ложками. После госпитальной еды простая пшенная каша с маслом казалась ей божественно вкусной. Тепло разливалось по телу, унося с собой госпитальную зябкость.
—мне..Нужно кое-что рассказать. - Фима старался скрыть свое волнение, но оно все равно было заметно. Лида предполагала, что он сейчас скажет. За этой фразой из его уст всегда следовали не очень благоприятные новости. -
- в общем, декабрьским утром я спешил в театр, и нас в очередной раз начали бомбить. Среди толпы я увидел маленькую девочку, которую толпа людей сбила с ног. На её руке была рваная рана, а слезы ручьем текли по лицу. Ну не мог я бросить ребенка, поднял её и взял с собой. Она была испуганной и рыдала, я успокаивал её, говоря, что мы идём в укрытие. Еле разобрал что она сказала - "Ich möchte zu meiner Mutter gehen." - что-то вроде "хочу к маме". Я спросил где же её мама, она казала, что маму увели страшные дяди в черном. Насколько я понял, она была арестована эсэсовцами во время обыска в их доме. Я спрятал её в одном из складов театра, навещал и в итоге в целях безопасности забрал домой. Конечно, это было рискованно и еды и так было мало, но у всех коллег уже были дети, а я бы себе не простил оставленное на произвол судьбы дитя.
Вроде он говорил правильные вещи, но как только Лиде приходила в голову мысль о том, что эта девочка могла быть дочерью одного из тех нелюдей, с коротыми они сражались днями и ночами ненависть брала верх. Она уже представила то, как немка говорит своим тоненьким голоском с тем самым акцентом кровь ледянела.
—и почему она до сих пор не в детском доме? - бесцеремонно спросила Лида.
У Серафима был врождённый нистагм, который давно не проявляся. А теперь зрачки вновь сильно колебались из стороны в сторону.
—оказалось что Грета знает как немецкий, так и русский. Возможно её родители были местными немцами. Когда было хоть какое-то время, я читал ей свои сказки перед сном, играл с ней в солдатиков и учил рисовать. Я..Всегда хотел что бы у меня был младший брат или сестра, но двоюродные живут в Беломорске и видимся мы не так часто. Грете понравились их игрушки, которые ещё остались в нашей квартире. Так вот, она сказала, что мама после того как "что-то пила" вела себя странно, папы у неё никогда не было, а теперь она вообще совсем одна. Как больно слышать это от такого маленького ребенка! И врагу не пожелаешь. Она спросила "будешь моим папой?", так наивно и с такой надеждой, что язык не повернулся отказать. Я попросил Грету принять имя Маргарита, потому что её имя и его полная версия Маргарет известны как немецкие и говорить в детском саду только на русском. Слава богу заведующая знала меня с детства и даже когда-то была моей воспитательницей. Я сказал, что документы были потеряны во время бомбежки, жена на войне а мне нужно идти работать, не с кем оставить ребенка. Алёна Игоревна сжалилась и взяла Маргариту в садик. Она, конечно, удивилась, что у меня уже есть дочь.
Лидия держалась правой рукой за голову. Как много всего произошло во время её отсутствия, и как же её рассердило то, что такое ответственное решение уже было принято. Ведь если её супруг - "папа" Маргариты, то она должна стать "мамой". Лида взорвалась. Слова, горькие и острые, как осколки льда, посыпались на Серафима. Она говорила о предательстве, о забытых обещаниях, о боли, которую война причинила ей.
—за что же мне всё это! - бросила в итоге она и стремительно метнулась на балкон. Цветущие деревья, усыпанные нежными розовыми и белыми цветами, создавали яркий контраст с серыми зданиями, многие из которых были разрушены войной.
На горизонте виднелись горы, окутанные легким туманом, а внизу, на узких улочках, люди спешили по своим делам, их лица отражали тревогу и надежду одновременно. В воздухе витал аромат свежескошенной травы и растений, но в нем также чувствовалась нотка напряжения — эхо недавних конфликтов и ожидание перемен.
Лидия стояла, прислонившись к холодным каменному перилам. Ветер нежно трепал её волосы, но в душе бушевали ураганы. Она достала длинную сигару из лакированного футляра, который всегда носила с собой, словно это был её маленький ритуал — способ отвлечься от тревог, которые не покидали её, даже когда она была вдали от фронта. Сигара была крепкой и изысканной, с ароматом, который напоминал о далёких странах и забытых мечтах. Лидия медленно провела пальцами по её поверхности, чувствуя, как напряжение уходит с каждым мгновением. Она прикурила, и первый вдох окутал её густым дымом. В голове у неё никак не укладывался поступок мужа, Эта мысль терзала её, как острый нож, разрывающий её внутренний мир на части. сделала ещё один затяжку, и дым, словно её мысли, закрутился в воздухе. Девушке было сложно понять, как можно было проявить милосердие к врагу, когда её собственная жизнь была пропитана страданиями и потерями. С иной же стороны, её Фима и не мог этого не сделать, в том была суть его личности. Они с мужем были совсем разными людьми, которым порой приходилось прикладывать большие усилия что бы понять друг друга. Но они друг друга и дополняли. Сигара медленно догорала, а Лидия продолжала смотреть вдаль, пытаясь найти ответы в бескрайних просторах Симферополя, который, несмотря на все ужасы войны, продолжал жить и дышать.
Дым, едкий и горький, чуть притупил боль, но не смог заглушить чувство вины, которое уже начинало пробиваться сквозь ярость. Она повернулась, чтобы вернуться в комнату, и увидела его. Серафим метался по залу, лицо его было искажено страхом. Дыхание срывалось, грудь вздымалась резкими, рваными движениями. Он шатался и Лидия увидела, как он едва не упал. Эта сцена, знакомая до боли, принудила её вернуться в реальность. Она бросилась к нему, взяла за руку, чувствуя, как дрожит его тело.
—Прости, — прошептала она, голос едва слышно, сломаный горькими слезами. -Я... я не хотела.... - не редко случалось такое, что в порыве злости она говорила что-то, о чем потом жалела.
—я знаю.
—мне..просто нужно время, что бы о всём этом подумать.
—конечно, думай.
Лида поняла, что намерения у Фимы серьезные, и он хочет её согласия удочерить этого ребенка.
«Неужели за три месяца можно так привязаться?» - сама она никогда не питала любви к детям, даже не знала как правильно с ними себя вести. Но ведь люди на то и вместе, что бы уважать друг друга, прислушиваться и совместно принимать решения. Стало стыдно, что они только-только воссоединились, а она уже погорячилась.